Небольшой гостиничный номер в Санта Марии, Калифорния. Я вглядываюсь в зеркало, запотевшее от горячего пара. Склонившись над раковиной, завернутый в полотенце, я вывожу на стекле, которое сейчас представляет собой лишь полотно для выражения собственных мыслей, установку. «МАЙКЛ ДЖЕКСОН. НЕВИНОВЕН НА 1000%». Точка. Превращаю ее в «смайлик». Вера в счастливое завершение.
Я сосредотачиваюсь на этих словах. Я ясно представляю себе результат: победа, правосудие, оправдание. На календаре 10-е марта 2005-го года: день одиннадцатый. Одиннадцатый день балаганного судилища над моим братом, в котором его видят обвиненным в деле по совращению малолетнего. «МАЙКЛ ДЖЕКСОН. НЕВИНОВЕН НА 1000%», снова читаю я, наблюдая, как в верхнем углу зеркала растворяется «смайлик». Прикованный к месту, я мысленно переношусь в 1982-ой год, в ванную комнату Майкла в Хейвенхерсте, Энчино, и знаю, что я в точности повторяю его в 2005-м году. Тогда он вывел черным маркером на зеркале своей ванной: «ТРИЛЛЕР! РАСПРОДАНО 100 МИЛЛИОНОВ КОПИЙ... АНШЛАГ НА СТАДИОНАХ».
Думай, представляй, верь, претворяй в жизнь. Воплощать мечту в реальность: так нас учили мама, Кэтрин, и отец, Джозеф.
«У тебя все получится... все получится». Я слышу голос Джозефа на первых репетициях Джексонс Файв: «Мы будем повторять раз за разом, пока не добъемся нужного результата. Думай, повторяй, представляй... И все произойдет». «Сфокусируйся на мысли всем своим существом», мягко добавляет Мама.
За годы до популяризации программ позитивного мышления подобного рода установки были впрессованы в наши головы. Не допускать сомнений или растерянности.
Майкл представлял степень размаха, новаторства и успеха, которую он жаждал получить от альбома «Триллер», поэтому идея эта, с ее положительным зарядом, запечатленная на зеркале, дала старт всему происходящему. Спустя годы, уже после его перезда в Неверленд, слова изчезли, но магическим образом появлялись вновь, еле видимые глазу, когда зеркало запотевало.
Мутное и запотевшее стекло с тех пор постоянно напоминает мне о честолюбивых замыслах моего брата.
Начиная с восьмидесятых, люди вокруг него не имели представления о подробностях его задумок до их осуществления, но сама идея или ее концепция уже были отмечены там, где он мог бы их видеть ежедневно либо зачитаны на диктофон, чтобы помочь ему визуально представлять их перед собой.
Он не делился ни с кем своими наработками, потому что не хотел, чтобы ему мешали, полагаясь на внутреннюю силу своих установок. С ноября 2003 года (арест и предъявление обвинений) по сегодняшний день, в марте 2005 года, он нуждался в этой силе.
Просыпаясь каждый день в 4.30 утра, он мысленно готовил себя себя к очередному дню ритуальных унижений. Вчера, 9-го марта, Гэвин Арвизо, 15-летний подросток, представленный в деле как «жертва», начал давать удивительные показания, потрясающие своими красочными подробностями.
Я сидел на своем месте, позади Майкла, с самого начала слушаний. Снаружи брат казался безразличным: отстранен, равнодушен, почти холоден. Внутри же, с каждым днем, уходил из-под его ног тот фундамент, который помогал ему держаться.
Я смотрю на зеркало и на слова, исчезающие с каждой секундой, но установка остается неизменной: Майкла признают невиновным. Если бы я мог, я бы выгравировал эти слова на надгробном памятнике нашей бабушки. Думай, представляй, верь, претворяй в жизнь.
Однако, несмотря на все мое желание, одного его недостаточно для того, чтобы облегчить боль и беспокойство нашей семьи. Я постоянно возвращаюсь во времена, когда мы верили, что Голливуд и есть та самая «мечта», когда мы все верили в Дорогу Из Желтого Кирпича. По телевидению передают новости, я же, в преверии одиннадцатого дня слушаний, думаю о Майкле в Неверленде. Машины заедут во внутренний двор. Он проснулся четыре часа назад, позавтракал в свой комнате (хоть ненадолго побыть одному, наедине со своими мыслями), перед тем, как спуститься вниз. Сорок пять минут между отъездом и прибытием, все рассчитанно и организованно, будто расписание какого-то концерта.
Я думаю обо всем, чего он достиг и о том, через что ему приходится проходить сейчас.
Как что-то такое невообразимо прекрасное можно было переиначить и исказить до безобразного? Причиной тому послужила слава? Это ли завершающая фаза американской мечты: чернокожий человек и его успех, человек, достигший небывалых высот? Это то, что происходит, когда артист становится больше, чем его звукозаписывающая компания? Дело в издательских правах? Разрушить жизнь человека, но сохранить машину по производству денег?
Вопросы, о которых я думаю постоянно.
Друзья из Голливуда, доверенные лица «на раз», сторонники и продюсеры, их нет рядом, потому что отношения с источником их финансовых средств подобны ядерной бомбе? Где все эти люди, которые нашептывали во внимающие им уши, что он должен держаться подальше от нас, от его семьи? Почему же они сейчас не нашептывают слова поддержки?
Майкл понимает, на чьей стороне его друзья и что значит семья. К этому моменту на кону находится его свобода. Все, что он создавал, может быть уничтожено. Я хочу повернуть все вспять: приподнять иглу проигрывателя и вернуть нас во времена самой первой записи Джексонс Файв – во времена общности, сплоченности и братства. «Один за всех, и все за одного», как говорила Мама.
Я играю в такую игру «А что, если бы...», и думаю о том, что мы могли... Нет, должны были... Поступать по-другому, особенно с Майклом. Мы слишком долго находились вдали от него, когда ему необходимо было личное пространство. Мы позволили хищникам заполнить вакуум. Мы впустили людей со стороны. Я должен был стараться больше. Стоять на своем. Прорываться сквозь ворота Неверленда, не обращая внимания на людей, которые этому препятствовали. Я обязан был предвидеть то, что может произойти, и стоять рядом ним, защищать его. Я чувствовал, что нарушил свой долг, узы братства оказались под угрозой.
Звонит мобильный телефон. Это Мама. «Майкл в больнице... Мы все здесь... Он поскользнулся и упал. Спина.» «Уже еду», - я у двери. Гостиница находится на одинаковом расстоянии от здания суда и от Неверленда, а госпиталь совсем рядом. Меня встречают у бокового входа, чтобы избежать излишней суеты у главного. На втором этаже – много медсестер, пациентов, при моем появлении шум стихает. Телохранители, одетые в привычные темные костюмы, толпятся у закрытой двери в палату. Меня впускают. Окна зашторены. В приглушенном свете я вижу Майкла, на нем синие брюки и черный пиджак. «Привет, Эрмс,» - еле слышно говорит он.
«С тобой все в порядке?» - спрашиваю я. «Просто ушиб спины» - вымученно выдавливает улыбку.
Этот ушиб (он выходил из душа) причиняет ему неимоверную боль и кажется последним ударом, которым так щедро награждает его судьба. Но он же растлитель детей, верно? Он же этого заслуживает? У полиции ДОЛЖНЫ быть неопровержимые доказательства, иначе, его бы сейчас не судили, ведь так?
Людям предстоит многое узнать об истинном положении вещей.
Справа от меня сидят Мама и Джозеф, как и я, они не знают, чем помочь. Быть рядом с ним и казаться сильными. Майкл морщится от боли в груди и спине, но чувствуется, что его душевные страдания намного сильнее. В течение всей последней недели я был свидетелем, как ухудшается его физическое состояние. В сорок шесть лет его худое тело танцора становится похоже на хрупкую оболочку, походка становится неуверенной. Он излучал свет, а осталась вот такая вымученная улыбка. Выглядит он изможденным, уставшим.
Ненавижу то, что с ним происходит. Хочу, чтобы это прекратилось. Хочу кричать так, как не может кричать Майкл, вместо него. Он поднимается и начинает говорить о вчерашнем дне слушаний: «Им нужно, чтобы со мной было покончено... Таков их план – настроить всех против меня. Таков их план». Эмоциональная составляющая никогда не была сильной стороной моего отца. Пока говорит Майкл, Джозефу не терпится завести разговор о концерте в Китае.
«Сейчас не время, Джо!» - напоминает ему Мама. «А когда, если не сейчас?» - говорит он.
Таков Джозеф. Прямой, использующий своего рода «окно» для обсуждения планов, не относящихся к судебному разбирательству. «Это его отвлечет» - добавляет он. Майкла такое поведение не удивляет, не ставит в тупик. Как и все мы, он уже привык и понимает, кем является его отец. Я же предполагаю, что Джозеф пытается таким образом абстрагироваться от событий, которые он не может контролировать, сконцентрироваться на будущем, когда Майкл будет свободен и сможет выступать. Указать на «свет в конце туннеля». Но звучит неуместно. Несмотря на это, брат продолжает: «Что я сделал, кроме добра? Не понимаю...»
Я знаю, о чем он думает. Все, что он делал, это создавал музыку, приносил радость людям. Распространял послание любви, надежды, гуманности. Особенно это важно для детей, а его обвинили в причинении вреда ребенку. Это сродни истории, если бы Санта Клаусу вменяли в вину то, что он оставляет подарки в детских спальнях.
В этом деле нет ни следа доказательств вины моего брата. ФБР это знает. Полиция знает. Сони знает. В документах ФБР за 2009-ый год будет подтверждено: за 16 лет расследований не было обнаружено никаких свидетельств какого-либо неподобающего поведения с его стороны. В 2005-ом году дело фабрикуется. Думай, представляй, верь, претворяй в жизнь. Версия «со знаком минус».
Майкл поднимает глаза. Выглядит мрачнее чем когда-либо, но я вижу, что ему надо выговориться. До этого момента он редко показывал свои эмоции. Он держал себя в руках, полный решимости, говорил о своей вере, о вере в Господа, а не в судью в одеяниях. Но сейчас силы покидают его, причиной тому, без сомнения, стали вчерашние показания и травма спины. Слишком много для одного человека.
«Все, что они говорят обо мне – неправда. Почему же так происходит?» «О, милый...» - начинает Мама, но Майкл поднимает руку. Он еще не закончил. «Обо мне говорят ужасные вещи. Я такой. Я сякой. Отбеливаю кожу. Причиняю боль детям. Я бы никогда... Это неправда, неправда..»,- голос его дрожит. Он пытается сорвать с себя пиджак, желая высвободиться, будто обиженный ребенок, шатается на ногах, не обращая внимания на боль в спине.
«Майкл...» - снова начинает Мама. Но уже текут слезы. «Обвинять и заставить мир поверить в обвинения... Они неправы... Так неправы.» Джозеф парализован таким всплеском эмоций. Мама закрывает глаза руками. Майкл тянет за пуговицы, пиджак свисает с плеч, обнажая грудь.
Он рыдает. «Взгляните на меня! Взгляните на меня! Все, что бы я ни делал, понимается превратно в этом мире!». Он сломлен.
Майкл стоит перед нами, голова опущена, будто он стыдится чего-то. До сегодняшнего дня он тщательно скрывал состояние своей кожи даже от своей семьи. Настоящее положение вещей меня шокирует. Туловище его светло-коричневого цвета, грудная клетка - в больших белых пятнах. Участки белого цвета покрывают ребра, живот, бок. Пятна помельче – на плече, на верхней части руки.
Белого больше, чем темного, естественного цвета кожи. Он выглядит белым мужчиной, который пролил на себя кофе. Такова природа витилиго, болезни, которую не принимал циничный мир, предпочитая верить в то, что он отбеливает кожу.
«Я хотел вдохновлять... Я старался учить...» - голос его затихает, Мама подходит, чтобы утешить. «Господь видит истину. Господь видит истину» - повторяет она. Мы все собираемся вокруг него, из-за травмы не получается обнять, но поддерживаем, как можем. Я помогаю ему одеть пиджак. «Будь сильным, Майкл,» - говорю я. «Все будет хорошо». Он собирается с силами, извиняется. «Я выдержу. Я в порядке».
Я оставляю его с родителями, обещаю вернуться после своей поездки зарубеж. Братья вскоре меня сменят, через пару дней приеду сам. Секьюрити передают послание из зала суда, от адвоката Майкла, Тома Мезеро. Судья не доволен, Майкл опаздывает, если он не появится в течение часа, залог будет отозван. Ему даже сейчас не верят.
В отеле я пакую вещи, по телевидению передают репортаж из суда. Скрываясь под зонтом, чтобы уберечь кожу от влияния солнца, брат, еле передвигая ногами, входит в здание. Выглядит он также, как и когда я его оставил: в пижамных брюках и в пиджаке, под ним - белая футболка. Джозеф и один из охранников идут рядом, поддерживая его с обеих сторон.
Майкл всегда тщательно выбирал одежду, желая появляться в суде в безупречном виде, полным чувства собственного достоинства. А вот так... Наверняка, все внутри у него переворачивается. Цирк затягивается ... А прошло всего лишь десять дней.
Я поднимаю телефонную трубку. Человек на том конце провода подтверждает: «Да, все в силе. Да, частный самолет может прибыть в аэропорт Вэн Наиз. Да, мы готовы отправиться туда, куда необходимо. Все, что нам нужно – это предупреждение за день, и четырехмоторный DC-8 взметнется в воздух с Майклом на борту, держа путь на восток – в Бахрейн – где он начнет новую жизнь, вдали от ложного американского правосудия. Когда подойдет к концу этот фарс, я буду счастлив избавиться от своего гражданства и увезти Майкла и его семью в место, где до него уже нельзя будет добраться. Нам поможет близкий друг. Все готово. Пилот на старте. Невиновый человек не сядет в тюрьму за то, чего не совершал. Там он не выживет, а я не могу сидеть, сложа руки, и даже в мыслях не собираюсь представлять себе последствия трагедии.
«План Б» был организован без его участия, он о нем не знает. Хотя как-то я упомянул о том, что у нас все под контролем и чтобы он не переживал, думаю, он мог что-то заподозрить. Но знать он не должен. Пока. Не должен.
Я решил, что план будет приведен в исполнение, если Том Мезеро посчитает, что дела складываются не в нашу пользу. Вылетим из аэропорта долины Сан Фернандо, рядом с Лос-Анжелесом. Мы вывезем его из Неверленда, тайком, ночью. Или придумаем еще что-нибудь. Но пока я откладываю свои замыслы, основываясь на словах Тома. Адвокат дает оценку каждому дню: «Да, день был достаточно неплох», даже если он и казался провальным. Мезеро внимательно следит за свидетельскими показаниями, он знает, когда обвинение совершает ошибки.
Мы же научились абстрагироваться от уродливых медиа-репортажей, освещающих слушания. Поэтому я жду, а пока мною движет вера в справедливость, я вывожу слова на зеркалах ванных комнат.
Я задумываюсь, откуда Майкл черпает веру и силы, которые помогают ему проходить через такого рода испытание. Я безмерно горжусь им, в то время как СМИ уже представляют его виновным до окончания суда. Они с радостью раскрывают подробности своеобразных и будоражащих фантазию свидетельских показаний, а аргументированные доказательства защиты оставляют только в качестве комментариев. Я помню, что сказал Майкл в 2003-ем году, в самом начале судебного разбирательства: «Ложь проходит короткие дистанции, у правды же – долгий путь... Победит правда.» Слова, вернее которых нет. Которые никогда не появятся в его песнях.
Я начинаю представлять, как он выходит свободным из здания суда. Вырисовываю эту сцену, яркую, будто из кинофильма. Когда все закончится, я сделаю все возможное, чтобы очистить его имя. Худшее останется позади. Больше они его не потревожат. Я буду стоять рядом с ним, потому что знаю, что им движет, что заставляет его жить. Я помню мальчишку, который живет в нем. Я помню брата с улицы Джексон, 2300. С младенчества мы были вместе: в мечтах, в славе, в горестях, в творчестве, в конфликтах, в трудностях. Шли разными дорогами. Он плакал вместе со мной. Я кричал на него. Он отказывался от встреч со мной. Он умолял меня не покидать его. Мы оба понимали причины взаимного, пусть и невольного, предательства, как и преданности друг другу. Я знаю его и его душу. Потому что мы – братья.
Однажды, повторяю я себе, когда 2005-ый год останется позади, люди позволят ему отдохнуть и попробуют понять его, а не судить. Они будут относиться к нему с таким же вниманием и состраданием, с какими он всегда относился к ним. Они отбросят в сторону предубеждения и увидят его душу, душу не только артиста, но и человека: несовершенного, сложного, совершающего ошибки. Кого-то, отличного от своего внешнего имиджа.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 1 Вечный ребенок
Был канун Рождества. Майкл стоял рядом со мною — мне было 8, ему едва исполнилось 4 — облокотившись на подоконник и положив подбородок на сложенные руки. Свет в спальне был выключен, и мы завороженно смотрели из окна, как на улице падает снег. Он валил так густо и так быстро, что казалось, будто в небесах кто-то распотрошил подушку, перья кружились в свете уличных фонарей, и снежный туман заволакивал всю округу. На трех соседских домах было по паре гирлянд из разноцветных лампочек, но еще один – это был дом семьи Уайтов – был весь украшен яркими огоньками, а на лужайке перед домом стоял Санта и его олени со сверкающими носами. Поток мигающих белых огней стекал с крыши, нависал над окнами и тянулся вдоль тропинок — до самой прекраснейшей Новогодней елки, какую мы когда-либо видели.
В нашем крошечном доме на углу Джексон-стрит и 23-й улицы не было ни елки, ни гирлянд, ничего. Он был единственным, не украшенным к Рождеству. Нам казалось, что наш дом был одним таким во всем Гэри, хотя мама уверяла, что есть и другие, где живут другие Свидетели Иеговы, которые не празднуют Рождество, например, семья миссис Мейсон в двух кварталах от нас. Однако это объяснение не помогало нам справиться с разочарованием: мы видели чудесные вещи, от которых захватывало дух, но нам говорили, что празднование Рождества — это грех, что это не божья воля, а коммерциализация. В преддверии 25 декабря мы чувствовали себя так, будто мы подглядываем в замочную скважину, пытаясь попасть на праздник, на который нас не звали.
Из нашего холодного серого мира мы будто заглядывали в витрину магазина, где все было живым, радостным и искрящимся всеми цветами радуги, там дети играли на улицах со своими новыми игрушками, катались на новых велосипедах или врезались на новых санках в сугробы. Мы пытались представить, что они чувствуют, глядя в их счастливые лица. Мы с Майклом стояли у окна и играли в нашу собственную игру: в свете фонаря замечали одну из снежинок и следили за ней до тех пор, пока она не приземлится. Мы наблюдали, как отдельные снежинки, весело порхающие в воздухе, на земле превращаются в сплошную белую массу. В тот вечер нам пришлось долго играть в эту игру, прежде чем мы успокоились.
Майкл выглядел грустным — кажется, я и сейчас смотрю на него с высоты 8-летнего мальчика и чувствую ту же грусть. И вдруг он запел:
"Jingle bells, jingle bells, jingle all the way Oh what fun it is to ride, In a one horse open sleigh..."
Тогда я впервые услышал, как он поет, это был голос ангела. Он пел тихонько, чтобы не услышала мама. Я присоединился к нему вторым голосом, и мы спели “Silent Night" и "Little Drummer Boy". Два мальчика, тайком поющие рождественские песни, услышанные нами в школе, тогда мы еще не знали, что пение станет нашей профессией.
Мы пели — и Майкл светился от радости, мы оба были безмерно счастливы, потому что в этот момент нам удалось заполучить частичку волшебства. Но потом мы остановились и еще острее почувствовали, что нам все равно придется смириться и следующее утро будет таким же, как и все остальные. Я много раз читал, что Майкл не любил Рождество из-за того, что наша семья его не праздновала. Это неправда. Это было неправдой с того момента, как 4-летний Майкл сказал, уставившись на дом Уайтов: «Когда я вырасту, у меня будут гирлянды. Лампочки будет повсюду. Каждый день будет как Рождество!»
«Быстрее! Еще быстрее!» — пронзительно визжал Майкл. Он сидел в тележке из супермаркета, поджав коленки к подбородку, в то время как Тито, Марлон и я бежали и толкали ее вниз по 23-й улице. Я держался за ручку, два моих брата подталкивали ее с боков, колеса тарахтели и подпрыгивали на неровной дороге. В тот летний день мы разогнались и неслись вперед, представляя себя командой по бобслею. Кроме того, мы любили играть в поезд. Находили две или три тележки для покупок из ближайшего супермаркета «Джайентс» и соединяли их вместе. «Джайентс» находился в трех квартал от нас, напротив спортивного поля с задней стороны нашего дома, но их тележки часто оказывались брошенными на улицах, так что раздобыть их не составляло труда. Майкл был нашим «машинистом».
Он сходил с ума от игрушечных поездов фирмы Lionel — маленькие, но увесистые паровые локомотивы и вагоны, упакованные в оранжевые коробки. Всякий раз, когда мама приводила нас в магазин Армии Спасения покупать одежду, он устремлялся наверх в отдел игрушек — посмотреть, не выставил ли кто на продажу подержанную железную дорогу Lionel. В общем, в его воображении наши тележки для покупок превращались в небольшой поезд, а 23-я улица в прямой отрезок железной дороги. Этот поезд был слишком скоростным для того, чтобы подбирать пассажиров, он страшно грохотал на спуске, Майклу очень нравились такие звуковые эффекты. Мы резко жали по тормозам, когда 23-я улица упиралась в тупик ярдах в пятидесяти от нашего дома.
Когда Майкл не играл в поезд на улице, он сидел на коврике в нашей общей спальне и мечтал о поезде от Lionel. Наши родители не могли себе позволить купить ему новый поезд, не говоря уже о целом наборе с электрической железной дорогой, рельсовыми путями, станциями и сигнальными будками. Вот почему мечта иметь собственную железную дорогу родилась в его голове задолго до мечты выступать на сцене.
Скорость. Я убежден, самым волнительным для нас, когда мы были детьми, было возбуждение от скорости. Что бы мы ни делали, мы старались делать это как можно быстрее, пытаясь обогнать друг друга. Если бы наш отец понимал, до какой степени мы любили скорость, он, конечно, запретил бы такие игры: нам нельзя было рисковать, ведь травмы могли похоронить нашу карьеру.
Когда мы переросли поезда из тележек для продуктов, мы начали строить «автомобили» из коробок, поставленных на колеса от детской коляски и деревянные доски с соседней свалки. Тито был «инженером» нашего братства, он отлично разбирался в том, что и как конструировать. Он постоянно разбирал и потом собирал часы и радио на кухонном столе или наблюдал за Джозефом, ковыряющимся под капотом его Бьюика припаркованного возле дома, так что он знал, где находятся все отцовские инструменты. Мы сколотили три доски для формирования днища и ходовой части. Спереди мы прибили гвоздями открытое сидение — квадратный деревянный ящик, взяли бельевую веревку для нашего рулевого механизма и, протянув через передние колеса, закрепили ее как поводья. По правде говоря, маневренность нашего автомобиля была примерно как у нефтяного танкера, поэтому мы всегда путешествовали только по прямой.
Широкая аллея позади нашего дома — ряд двориков с газонами с одной стороны и забор в виде натянутой цепи с другой — была нашей гоночной трассой, а гонки были тогда нашим главным увлечением. Мы часто устраивали соревнование между двумя нашими «автомобилями» на 50-ярдовой дистанции: Тито толкал Марлона, а я толкал Майкла. Между нами постоянно было чувство соперничества: кто быстрее, кто победитель.
"Давай, давай, давай, ДАВАЙ!” — орал Майкл, наклоняясь вперед в отчаянном рывке к победе. Марлон тоже ненавидел проигрывать, так что у Майкла был сильный конкурент. Марлон был парнем, который никак не мог понять, почему он не может обогнать собственную тень. Я таким и представляю его сейчас: несется по улице, не видя ничего вокруг, с соревновательным задором на лице, который сменяется раздражением, когда он понимает, что не может сократить расстояние между собой и своей неотступной тенью.
Мы гоняли на этих «автомобилях», пока металлические крепления не оказывались разбросанными по всей улице, колеса гнулись или отлетали вовсе, Майкл валялся с одной стороны, а я с другой, потому что хохотал так сильно, что мои ноги подкашивались сами собой.
Карусель на школьной площадке была еще одним рискованным приключением. Пригнувшись к центру металлической основы, Майкл вцеплялся в нее и просил братьев раскручивать карусель так сильно, как они могут. «Быстрее! Быстрее! Быстрее!» — Майкл кричал с зажмуренными глазами и громко смеялся. Он обычно садился верхом на металлическую трубу, словно на коня, и кружился, кружился, кружился... Глаза закрыты. Ветер в лицо.
Мы все мечтали управлять поездами, гонять на машинках и кружиться на большой красивой карусели в Диснейленде.
Мы были знакомы с мистером Лонгом задолго до того как узнали про Роальда Даля. Для нас он был настоящим волшебником, афроамериканским Вили Вонкой, со светлыми волосами, худощавый, с обветренной темной кожей. Он выходил из своего дома на 22-й улице, в квартале от нашего дома, и продавал самодельные конфеты.
По дороге до начальной школы на дальнем конце Джексон-стрит многие дети сворачивали к дверям мистера Лонга. Его младший брат Тимоти ходил в нашу школу, а знать Тимоти — это был хороший расклад, это означало от двух до пяти центов за мешочек, набитый лакричными конфетами, сладкими тянучками, лимонными конфетами, банановыми — что угодно, все было у него аккуратно разложено на топчане в прихожей. Мистер Лонг не улыбался и мало говорил, но мы с нетерпением ждали момента, чтобы увидеть его утром перед школой. Мы выхватывали у него из рук наши покупки, а он неторопливо наполнял следующие пакеты. Майкл ЛЮБИЛ конфеты, и этот утренний ритуал озарял начало каждого дня. Как он добывал деньги — совсем другая история, мы к ней еще вернемся.
Каждый из нас охранял свой коричневый бумажный пакет с конфетами, словно это был слиток золота. А когда мы возвращались домой, мы прятали их в нашей спальне, где у каждого было свое тайное место, и обычно мы всегда старались вычислить друг друга. Мое тайник находился под кроватью или под матрасом, но куда бы я не запрятал свои сокровища, я всегда бывал разоблачен, зато Майкл прятал свои запасы так хорошо, что мы ни разу их не нашли. Когда мы выросли, я не раз пытался выведать у него эту страшную тайну, но в ответ он лишь тихонько смеялся. Вот так Майкл и смеялся на протяжении всей жизни: это мог быть сдержанный смех, сдавленный смешок или тихое хихиканье; всегда скромный, часто застенчивый.
Майкл любил играть в магазин: он строил прилавок, укладывая доску на стопки книг, сверху скатерть, на нем он раскладывал свои конфеты. Этот магазин располагался в дверном проеме нашей спальни или на нижнем уровне двухъярусной кровати, и он сидел на коленках за прилавком, ожидая покупателей. Мы торговались друг с другом, выменивали одно на другое или использовали сдачу, полученную от мистера Лонга, а иногда монетки, найденные на улице.
Но Майклу на роду было написано стать великим артистом, а не великим бизнесменом. Это стало понятно, когда однажды наш отец попросил у Майкла отчет, почему он задержался после школы.
— Где ты был? — спросил Джозеф. — Я ходил за конфетами, — ответил Майкл. — Сколько ты заплатил за них? — Пять центов. — И за сколько ты собираешься их продать? — За пять центов.
Джозеф дал ему подзатыльник: «Ты не должен продавать что-либо по той же цене, что и купил!» Типичный Майкл: он всегда был слишком честным и никогда — достаточно жестким. «Почему я не могу их отдать за пять центов?» — вопрошал он в спальне. Логика разбивалась об него, он не понимал, за что получил оплеуху, от этого было обидно вдвойне. Я оставил его на кровати бормочущим что-то себе под нос, он раскладывал свои конфеты по кучкам и в воображении, несомненно, продолжал играть в магазин так, как нравилось ему.
Через несколько дней Джозеф увидел Майкла на заднем дворе, он раздавал конфеты детям, выстроившимся на улице вдоль забора. Это были дети из семей еще более бедных, чем наша.
— Почем ты продавал конфеты? — спросил Джозеф. — Я не продавал. Я раздал просто так.
Почти в двух тысячах миль от этого места и более 20 лет спустя я посетил ранчо Майкла Неверленд в долине Санта Инез, в Калифорнии. Он потратил кучу времени и денег, чтобы превратить эту огромную территорию в тематический парк, к тому времени все основные работы были закончены, и семья прибыла посмотреть на результаты. Неверленд всегда изображали как некое экстравагантное место, созданное «воспаленным воображением», помешанным на Диснее. Отчасти это так, но идея была намного глубже, я сразу же понял это, когда увидел его ранчо собственными глазами.
Здесь воплотились все наши детские мечты: яркие рождественские огоньки обрамляли дорожки, лужайки, деревья, балки и водостоки его английского тюдоровского особняка. Они не выключались круглый год, чтобы быть уверенным, что это «Рождество, которое наступает каждый день». Настоящий большой поезд с паровым котлом ездил между магазинами и кинотеатром, а другой, поменьше, курсировал по всему городку, включая зоопарк. Пройдя сквозь парадные двери главного дома (там вас встречала фигура дворецкого в натуральную величину), вверх по широкой лестнице и вниз по коридору, вы оказывались в игровой комнате. Внутри обращали на себя внимание большие фигуры Супермена и Дарта Вейдера возле дверей и огромный стол посреди комнаты. На нем находился винтажный набор железной дороги Lionel: два или три поезда постоянно курсировали по путям с включенными огнями, окруженные моделями горного ландшафта, деревень, городов и водопадов. Внутри дома, как и снаружи, Майкл построил для себя самую большую игрушечную железную дорогу, какую вы только можете представить.
Вернемся на улицу, там был полноценный профессиональный картодром с зигзагообразными препятствиями и крутыми поворотами, и карусель кружилась под музыку, прекрасная карусель с разукрашенными лошадками. Был там и магазин конфет, где все было бесплатно, и Рождественское дерево, переливающееся огоньками круглый год. В 2003 году Майкл сказал, что он создавал ранчо, «чтобы получить то, чего у него никогда не было в детстве». Это не совсем так, потому что это было именно то, что радовало его в детстве, но слишком короткий срок, теперь все это воплотилось с небывалым размахом. Он сам называл себя «фанатиком фантазии», это было его постоянным свойством.
Неверленд возвращал нас в наше прошлое, и причина была в том, каким он ощущал свое детство — потерянным; его внутренний ребенок скитался по его прошлому, ища путь, чтобы воссоединится с ним в будущем. Это не был отказ от взросления, он просто не мог повзрослеть, потому что никогда не чувствовал себя ребенком. От Майкла-малыша ожидали, что он будет вести себя взрослее взрослого, и когда, наконец, он получил возможность выбирать, он вернулся в свое детство. В нем было больше от Бенджамина Баттона, чем от Питера Пена, с которым он любил себя сравнивать. Я часто пытался напомнить ему о смешных эпизодах из нашего детства, но обычно он очень неохотно вспоминал об этом, словно для него это было связано с чем-то мучительным. Думаю, дело еще и в том, что я старше на 4 года, все-таки многие вещи мы воспринимали по-разному.
Друг, племянник и я взяли квадроциклы, чтобы осмотреть 2700 акров Неверленда, которые казались бесконечными, уходящими за зеленый горизонт с разбросанными тут и там дубовыми рощами. Пыльная горная дорога привела нас на самый высокий холм вдалеке от людных мест, на плато, обеспечивающее полный обзор местности. И когда я смог охватить одним взглядом все разом — ранчо, тематический парк, озеро, чертово колесо, поезда, растительность — это наполнило меня благоговением и гордостью. «Неужели это все создал мой брат!» — восклицал я мысленно, а позже повторил это ему лично. «Это место бескрайнего счастья», — ответил он.
Удивительно, насколько позднее извратили восприятие Неверленда, пытаясь оценивать мир Майкла по его стоимости и основываясь на неправдивых заявлениях других людей. Всех интересовали только скандалы вокруг него и его ранчо, но никто не задался вопросом «почему?» Мы все родом из детства, его прошлое и его детство сделали его таким, каков он есть. А слава, особенно статус иконы, прилипший к моему брату, создали общественный барьер, огромный как плотина, перед его стремлением быть понятым. Но чтобы действительно его понять, вам нужно побывать в его шкуре, посмотреть его глазами на все, что его окружало. Как сказал Майкл в 2003 году, обращаясь к фанатам в шоу Эда Брэдли на канале CBS: «Если вы хотите понять меня — вот песня, которую я написал. Она называется “Childhood”, песня, которую вам стоило бы послушать…»
Самое искреннее свидетельство того, что Майкл был взрослым человеком с душою ребенка, вы найдете в тексте: «Говорят, что я странный, потому что люблю самые обыкновенные вещи… но знаете ли вы мое детство?» Он раскрывал свою душу, он хотел донести это до людей, рассказать о том, через что он прошел.
Многие пытались заглянуть через окно нашего детства, чтобы увидеть, что на самом деле стоит за грязными сплетнями СМИ и статусом поп-иконы. Но я уверен, что вам пришлось бы прожить эту жизнь, чтобы узнать правду и понять ее. Наш мир был уникальным, мы были братьями и сестрами в одной большой семье, в маленьком доме под номером 2300 на Джексон-стрит, названной в честь президента Эндрю Джексона — мы тут ни при чем. Это место, где начиналась наша история, наша музыка и наши мечты. Там же берут начало его песни — именно там, я надеюсь, вы сможете лучше понять, каким был Майкл.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 2 Джексон-стрит, 2300
Все началось возле кухонной раковины, в тот день, когда мы случайно обнаружили, что наши голоса неплохо звучат вместе.
Для нас это было больше, чем просто мытье посуды — это был целый послеобеденный семейный ритуал. Мы дежурили по хозяйству каждую неделю, разделившись по парам: двое ребят мыли посуду, двое других убирали ее, наша Мама стояла в центре, в переднике поверх платья, руки по локоть в мыльной пене. Она всегда насвистывала или напевала какую-нибудь мелодию, но песней, которую она впервые предложила нам спеть вместе, была “Cotton Fields” — старый негритянский блюз, написанный Лидом Белли. Эта песня была ей очень дорога, потому что она выросла в поселке Ифола, в Алабаме, где в мае 1930 года она родилась под именем Кэти Скруз.
Ее бабушка и дедушка работали на хлопковых полях, не зря Алабаму называют «хлопковым штатом», а ее прадед был рабом у плантаторов по фамилии Скруз. И он, так же как и ее отец, любил петь. По словам Мамы, «его голос разносился из церкви по всей округе». Она говорила, что хороший слух и голос достался ей от предков, которые были баптистами и пели в церковном хоре; ее тоже крестили в баптистской церкви. Нам говорили, что в нашем роду хорошие голоса были у многих. Отец моего отца, Сэмюэль Джексон, который был учителем и директором школы, был также непревзойденным исполнителем спиричуэлов, у него был «высокий красивый голос», который перекрывал весь церковный хор. Когда Мама училась в школе, она училась играть на кларнете и фортепиано, а Джозеф играл на гитаре.
Наши родители встретились в 1949 году, и их таланты соединились, создав какой-то особый ген, унаследованный нами. По всей видимости, в этом не было ничего случайного, но Мама настаивала, что мы получили подарок от Бога. Или, как позднее говорил Майкл, «божественное сочетание песни и танца».
Мы все любили слушать, как поет наша Мама. Стоя возле кухонной раковины, она уносилась мыслями в поля Алабамы, и от ее голоса у меня мурашки бежали по коже, так выразительно и чисто она пела. Так тепло, мягко и нежно звучал ее голос, он рассказывал нам удивительные истории. Однажды наш черно-белый телевизор был отправлен в ремонт, мы начали петь на кухне, чтобы развлечь себя, и в тот день я попытался спеть с мамой в два голоса. Мне было что-то около пяти, но я смог поймать нужную тональность и найти свою партию. Продолжая петь, она удивленно посмотрела на меня сверху вниз. После того, как это произошло, мои братья, Тито и Джеки, и сестра Риби тоже присоединились к нам в наших кухонных концертах. Майкл был еще грудным малышом, который в то время лежал в кроватке, но когда посуда была убрана и столы вытерты до блеска, мама садилась, начинала качать его кроватку и пела ему колыбельные. «Хлопковые поля» была песней, с которой я начал петь и которую Майкл первой услышал в своей жизни.
Мои первые воспоминания о Майкле — когда он был в колыбели. Я не могу вспомнить, как он родился, или тот момент, когда Мама принесла его из роддома. Рождение нового ребенка было не очень большим событием в нашей семье. Мне было пять, когда я начал менять ему подгузники. Я делал то, что мы все делали — помогал нашей Маме, добавляя еще одну пару рук для того, чтобы ухаживать за семьей, состоявшей из 9 человек.
Майкл с пеленок был непоседой, с неуемной энергией и любопытством. Если его хотя бы на секунду упускали из виду, он тут же заползал под стол или под кровать. Когда мама включала нашу старенькую стиральную машинку, он приседал и притопывал под ее дребезжание. Менять ему подгузники было все равно, что пытаться удержать в руках мокрую скользкую рыбу — извивающуюся и брыкающуюся. Искусство надевания подгузников было тестом на взрослость, но мне было всего пять, и чаще всего Риби или Джеки приходили мне на помощь. У Майкла были очень длинные, тонкие пальцы, которыми он хватался за мой большой палец, и огромные глаза, которые будто говорили: «Мне очень нравится создавать тебе трудности, приятель». Но я понимал, что это мой маленький брат, за которым нужно ухаживать. Мы заботились друг о друге, мы все были так воспитаны, но я чувствовал свою личную ответственность за Майкла. Наверное, потому что я постоянно слышал одно и то же: «Где Майкл?», «Что он натворил?», «Ему поменяли подгузники?»
«Да, Мама… Мы присматриваем за ним… он здесь, — отвечал кто-нибудь из нас. — Не волнуйся, с Майклом все в порядке».
Мамина мама, бабушка Марта, обычно купала нас детьми в большой кастрюле, наполненной мыльной водой. Я наблюдал за тем, как Майкл стоял в этом блестящем баке, обреченно задрав подбородок, его отмывали с утомительной тщательностью с головы до пят. Мы должны были быть чистыми до блеска. Думаю, это внушали нам еще до того, как мы начинали ходить или говорить. И нет ничего хуже, чем хозяйственное мыло, которым нас отмывали. Оно давало мало пены, поэтому нас намыливали, а затем терли, терли, и терли. Мама была буквально помешана на чистоте, чтобы все было аккуратным и сияло. Что бы там ни случилось, но все должно быть чистым. И мы, дети, тоже должны были выглядеть как новая копейка.
Микробы казались нам невидимыми монстрами. Микробы приводили к болезням. Микробы — это то, что приносят другие люди. Микробы есть в воздухе, на улице, на любой поверхности. Мы постоянно чувствовали, что мы под прицелом. Если один из нас чихнул или кашлянул, нам тут же давали касторку: мы все выпивали по ложке, чтобы не дать инфекции распространиться. Я с уверенностью могу сказать о Майкле, Ла Тойе, Дженет и себе, что мы росли с почти невротическим страхом микробов, и нетрудно понять, почему.
В кухне, помимо пения, каждый из нас проходил еще более важный урок: «Посуду моем только чистой водой… ЧИСТОЙ водой!» И еще: «Берите самую горячую воду, какую могут выдержать руки, и побольше мыла». Каждая тарелка была покрыта целой горой пены. Каждый стакан отмывался и оттирался до блеска, а потом проверялся на свет, чтобы удостовериться, что на нем не осталось ни одного пятнышка от воды. Если оно было замечено, все начиналось сначала.
Приходя с улицы, мы должны были проходить дезактивацию. Первые слова, которые произносила Мама: «Ты помыл руки? Иди мыть руки!» Если она не услышит через секунду, как открывается кран, у тебя будут проблемы. По утрам перед школой гигиенические процедуры всегда проходили одинаково: «Ты помыл лицо? Ты помыл ноги? А между пальцами? А локти?» Затем была проверка: кусочек ваты смачивался спиртом, она терла им наши шеи сзади. Если он становился серым, значит, ты помылся недостаточно хорошо. «Марш в ванную, умойся как следует». Если мы хотели взять шоколадный кекс или что-то такое, наши руки снова проверялись. «Но я уже помыл их!» — возмущался я. «Ты брался за дверную ручку, детка — иди, и помой их еще раз!»
Мы никогда не носили одну и ту же одежду больше двух дней, затем она должна была быть постирана и выглажена. Ни на ком из нашей семьи никогда не было ни единого пятнышка. С шестилетнего возраста дети должны были учиться управляться с утюгом. Это все было неотъемлемой частью твердо установленного распорядка, который помогал управляться с таким количеством детей — и потенциального хаоса.
Когда в 2007-м я переехал в Англию для участия в британском сериале «Big Brother», все смеялись над тем, насколько воинственно я был настроен против микробов; я постоянно спрашивал моих соседей, помыли ли они руки перед тем, как готовить еду. Моя жена, Халима, к этому привыкла. Она называет меня «микробофобом», и мне трудно это отрицать. До сегодняшнего дня я стараюсь не прикасаться к дверным ручкам в публичном туалете, потому что я знаю, как много людей дотрагивались до них, не помыв руки. Я стараюсь не касаться перил на лестницах и на эскалаторах. Я всегда использую салфетку или платок, чтобы взяться за ручку насоса, когда заправляю свою машину. Я всегда протираю спиртом дистанционные пульты в номерах гостиниц, прежде чем начаться пользоваться ими.
И Майкл был таким же. Иногда я замечал, что ему неприятно подписывать автографы чужими ручками, не говоря уже от тех случаях, когда толпа фанатов окружала его плотным кольцом. Но в основном его нервозность была связана с теми микробами, которые передаются по воздуху. Люди издевались над ним из-за того, что он носит хирургическую маску. Строили догадки, что он пытается скрыть следы пластических операций, но я всегда улыбался, когда видел в статьях упоминания о маске, понимая, что Майкл просто переживает о своем здоровье. И все это было связано с нашими детскими страхами — Майкл боялся заразиться. Должно быть, в те времена он был угнетен чем-то или чувствовал, что его иммунная система ослабла. Так же как и у меня, у него в жизни были невидимые враги — микробы. В конце концов, каким бы ни было происхождение хирургической маски, которую он носил, позже она стала просто аксессуаром, позволяя ему «прятаться», иметь хотя бы такую минимальную защиту, когда на тебя неотрывно смотрят тысячи глаз; это была защита своего личного пространства.
Сколько я помню, Мама постоянно была беременной. Перед моими глазами стоит картина, как она тяжело идет по улице, неся в обеих руках два пакета продуктов из магазина или одежды из секондхенда. Между 1950 и 1966 она родила девять детей. Это мало соответствовало тому плану, который был у них с Джозефом, когда они поженились. Они хотели иметь максимум троих.
Моя сестра Риби родилась первой, потом Джеки (1951), Тито (1953), я (1954), Ла Тойя (1956), Марлон (1957), Майкл (1958), Рэнди (1961) и Дженет (1966). Нас было бы 10, но еще один наш брат Брэндон, появившийся на свет вместе с Марлоном, умер при родах. Вот почему на прощании с Майклом в 2009 году Марлон сказал: «Прошу тебя передать моему брату-близнецу Брэндону объятие от меня». Близнецы до конца жизни сохраняют связь между собой.
Будучи детьми, мы получили достаточно объятий от нашей матери. Вопреки сложившемуся мнению, что у нас было суровое, несчастливое детство, наша семейная жизнь была полна любви, так как Мама всегда обнимала и целовала нас, и говорила о том, как сильно она нас любит. Мы до сих пор чувствуем силу ее любви. Я был настоящим маменькиным сынком, так же как и Майкл, и наше поклонение ей началось с ревности, которая существовала между мной, ним и Ла Тойей. Мы боролись за то, чтобы занять место на диване с двух сторон от Мамы, прислониться к ее ногам или ухватиться за ее юбку. Ла Тойя делала все, что могла, чтобы отпихнуть меня подальше.
Когда мамы не было дома и мы, братья, дрались между собой, мы умоляли, чтобы она нас не выдавала. «Обещай, что ты не скажешь Маме. Поклянись!»
«Клянусь, — говорила она очень убедительно. — Я ничего не скажу!» Но как только Мама переступала порог, все обещания тут же забывались и начиналась драматическая сцена. «Мама, а Джермейн дрался!» Мы хотели проучить ее, потому что она ябедничала на всех. Она всегда потихоньку за нами подглядывала, собирая компромат, чтобы позднее все доложить Маме. Дело было даже не в том, что ей доставляло удовольствие причинять мне неприятности, просто она хотела побыть в маминых любимчиках, пока я был отстранен в виде наказания. Но, несмотря на все ее усилия, в другое время я все-таки оказывался победителем, потому что я всегда был «маминым котиком», как говорила Риби.
«Это он — мамин любимчик!» — говорил Майкл, несколько преувеличивая, потому что, без сомнения, он тоже им был.
Я не чувствовал себя каким-то особенным, но был случай, когда я чуть не умер; это случилось, когда Мама была беременна Майклом. Мне было 3 года, когда я решил, что это хорошая идея — съесть пакет соли, потом у меня отказали почки, и я попал в больницу. Я ничего не помню об этом происшествии. Я был крепким ребенком, но тогда я провел в больнице три недели. Мама и Джозеф не могли приходить ко мне каждый день. Когда они приходили, нянечка рассказывала, что я постоянно орал что есть мочи и звал их. А потом они опять уходили, и я снова стоял в кровати, вопя. Я даже рад, что не помню маминого лица в тот момент, когда она должна была уходить. Она говорила, что это было «самым ужасным чувством».
Наконец меня выписали домой, но думаю, что именно после этого случая я стал таким плаксой и чрезмерно привязчивым — я боялся, что такое может произойти снова. В мой первый день в школе я выскочил из класса и побежал по коридору к дверям, чтобы догнать свою Маму. «Ты должен быть здесь, Джермейн… Ты должен ходить в школу», — сказала она спокойно и мягко, и ее голос вселил в меня уверенность, что все будет хорошо. Ее великодушие брало начало в религии, вера означала для нее самодисциплину и давала уверенность в справедливом устройстве мира. Конечно, у нее были свои слабые места, но ее спокойная уверенность действовала лучше всего в любой трудной ситуации.
Она много натерпелась из-за нас, за свою жизнь она была беременна в общей сложности 81 месяц. Но и в такое время она была прекрасна, у нее были волнистые черные волосы и самые чистейшие домашние платья, она красила губы ярко-красной помадой, оставлявшей отметины на наших щеках. Мама была для нас словно луч солнца в доме на Джексон-стрит, 2300.
Когда она уходила на свою работу на полставки в универмаге «Сирз», мы не могли дождаться ее возвращения. Я чувствовал тепло по мере того, как она приближалась к входным дверям, пробираясь через глубокий снег, потому что зимы в Индиане были снежными. Она стояла там, топая ногами на коврике, чтобы отряхнуть снег, и тряся головой. Потом Майкл — он подрос и стал еще проворнее — бежал и обхватывал ее, просовывался под ее руку, а за ним бежали я, Ла Тойя, Тито и Марлон. Перед тем, как мы забирали у нее пальто, Мама вытаскивала руки из карманов — и там всегда было лакомство, два пакетика горячего жареного арахиса.
Между тем, Джеки и Риби прибирали на кухне, чтобы Мама могла начать готовить ужин для Джозефа, чтобы он успеть к тому времени, когда тот придет с работы. Мы всегда называли его Джозефом. Не отец, не папа и не папочка. Просто «Джозеф». Он сам так хотел. Он считал, что так проявляется уважение.
Был когда-то детский стишок про старую женщину, которая жила в ботинке, «у нее была куча детей, и она не знала, что делать». При такой большой семье и стесненных жилищных условиях, это кажется лучшим описанием нашей жизни, потому что наш домик на Джексон-стрит, 2300, был не больше, чем коробка для обуви. Девять детей, двое родителей, две спальни, одна ванная комната, кухня и гостиная, где все теснились на площади 30 футов в ширину и 40 в длину. Снаружи это был похоже на домик, каким его рисуют дети: входная дверь, окно рядом с ней и труба, торчащая сверху. Этот дом, простроенный в 1940 году, был обшит деревянными досками и увенчан покатой крышей, слишком ненадежной для настоящей крыши; мы не сомневались, что ее унесет при первом же торнадо. Наш дом смотрел на угол Джексон-стрит — туда, где она в виде буквы Т встречалась с 23-й улицей.
От входной калитки короткий путь вел по дорожке, пересекавшей маленький газон, к тяжелой входной двери, когда она захлопывалась, сотрясался весь дом. Один шаг внутрь, и гостиная — коричневый диван, где спали сестры, дальше, слева, кухня и кладовка. Прямо вперед шел коридорчик, длиной примерно в два больших шага, ведущий в спальню мальчиков, направо, и наших родителей, налево, он упирался в двери ванной.
Джексон-стрит была частью тихого района на окраине, граничащего на юге с шоссе Interstate-80, которое тянется через весь континент, и с железной дорогой на севере. Наш дом было легко найти, ориентиром служила Средняя Школа Теодора Рузвельта и спортивная площадка. Ее внешним забором из натянутых цепей оканчивалась 23-я улица, открывая вид на беговую дорожку слева, тут же, справа, было бейсбольное поле и небольшая трибуна на дальней стороне. Джозеф говорил, что мы были счастливчиками, имея такой дом. Другим в нашем районе повезло меньше. Мы никогда не считали себя бедняками, ведь люди, которые жили в районе Делани Проджектс — мы видели его с нашего заднего двора через стадион, по другую сторону от средней школы — жили в съемных домах, построенных государством по типовому проекту. «В любом случае это хуже, чем иметь собственный дом, мало ли что может случиться», — говорили у нас в семье. В общем, лучший способ описать нашу ситуацию: постоянно не хватало денег, чтобы купить хоть что-нибудь новое, но мы как-то выкручивались и выживали.
Мама приспособилась делать запасы еды, чтобы ее хватало надолго: в черных семьях холодильник всегда был важнее, чем машина или телевизор. Сделать большой запас еды, заморозить, разморозить, съесть. Мы часто ели одно и то же много-много дней подряд: вареная фасоль и суп с фасолью, цыпленок, цыпленок и еще раз цыпленок, бутерброд с яйцом, макрель с рисом. И мы ели так много спагетти, что я до сегодняшнего дня не могу смотреть на вермишель без отвращения. Мы набалтывали себе напиток из пакетиков «Кулэйд». Мы даже выращивали свои собственные овощи, когда ближайший общественный сад выделял Джозефу участок, где мы сажали стручковую фасоль, картошку, черные бобы, капусту, свеклу… и арахис. С раннего возраста мы научились выращивать овощи вместе с арахисом, оставляя достаточно пространства между рядками, чтобы они могли свободно расти. Если мы жаловались — и мы часто делали это — что грязь въедается в наши руки и коленки, Джозеф напоминал нам, что его первой работой, когда он был подростком, была работа на хлопковых плантациях, «где каждый день он собирал по 300 фунтов». Он говорил Маме, что она была «классной, лучшей поварихой во всем городе!» И действительно, каждый день, что бы ни случилось, накрытый стол ждал его, как только он ступал на порог. Она содержала дом в безупречной чистоте. Все всегда сияло. Он считал ее идеальной женой.
Он никогда не ругал Риби, потому что она выполняла часть обязанностей по дому вместо мамы, когда мама работала — готовила еду, убирала в кухне и в доме, и все остальное. Риби была самой старшей сестрой, превратившейся в няньку для младших детей, и она старалась быть похожей на Маму — строгой, но заботливой, методичной, ничего не упускающей из виду. Если я вспоминаю Риби, я всегда вижу ее, стоящей на кухне, она что-то готовит или печет для нас всех. Но при этом она была и первой из детей, кто проявил свои способности. Если верить Джозефу, она принимала участие в конкурсах танцев. Она и Джеки танцевали дуэтом и приносили домой грамоты и призы.
Мама работала по будням, а иногда и по субботам, кассиром в «Сирз». Она не могла позволить себе устроиться в магазин на полный рабочий день. Когда она получала зарплату, часть денег всегда клала в банк под проценты. Мы, бывало, ходили вместе с ней и видели, как мама отдает деньги в окошко и уходит с пустыми руками. Это казалось непонятным. Еще много раз в жизни мы сталкивались с вещами, которые мы не в силах были понять. Но не Мама. Она просто шла по жизни с верой в Бога. И если у нее когда-нибудь выдавался момент, чтобы присесть, она читала Библию.
В 2 года она заболела полиомиелитом, который привел к частичному параличу, после этого до 10 лет она ходила на деревянных костылях. Я не знаю, насколько сильно она страдала из-за этого, но она перенесла несколько операций, часто пропускала школу и на всю жизнь осталась хромой, потому что одна нога стала короче, чем другая, но я никогда не слышал, чтобы она жаловалась. Вместо этого она всегда говорила, как благодарна, что ей удалось перенести болезнь, которая убила многих других. Она мечтала стать актрисой, но из-за болезни, сделавшей ее инвалидом, у нее не было шансов. Когда она была подростком, ей пришлось вынести немало жестоких насмешек со стороны других детей, и она стала неуверенной в себе и очень стеснительной. Однажды, когда она только познакомилась с Джозефом, ей было 19, они пошли на танцы. Он пригласил ее на медленный танец, обнял и вдруг почувствовал, что она вся дрожит.
— Что случилось, Кэйт? — спросил Джозеф. — На нас все смотрят, — ответила она, опустив голову и не смея поднять глаза.
Он оглянулся, они были единственной парой на танцполе. Он заметил, что люди рассматривают их и делают замечания за их спиной, судача о том, что у мамы одна нога короче, что ее каблуки разной высоты, чтобы помогать ей сохранять равновесие. Она всегда испытывала ужас перед вечеринками и незнакомыми людьми, но Джозеф проигнорировал взгляды и обратил все в шутку. «Мы здесь самая крутая пара, Кэйт, — сказал он. — Давай танцевать дальше».
Мама переехала из Алабамы в Индиану еще ребенком, когда Папа Принц получил работу на сталелитейном заводе. Она мечтала, что в один прекрасный день она встретит музыканта, так что Джозеф, который играл на гитаре, оказался воплощением мечты. Их роман продолжался в течение весны и лета, а потом они поженились. Первое «свидание» было случайным, на улице. Точнее сказать, мама была на улице, а Джозеф сидел дома возле окна, когда она проезжала мимо на велосипеде. Они обратили внимание друг на друга, и потом она несколько раз снова проезжала по этой дороге. В один из дней он не выдержал, вышел на улицу и представился. После этого они начали встречаться, ходить в кино и на вечеринки с танцами. Кэти Скруз — девушка с золотистой кожей, такая робкая, что она боялась взглянуть кому-то в лицо — влюбилась в Джозефа Джексона — тощего, дерзкого рабочего парня. В ноябре 1949 года они пошли к мировому судье и за 8,5 тысяч долларов, вложив свои сбережения и заняв денег у отчима матери, купили дом в Гэри, где и прошло наше детство.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 2 (продолжение)
Когда в семье их стало уже не трое, а четверо, потом пятеро и так далее, родители начали откладывать немного денег из заработка матери в надежде, что однажды Джозеф сможет пристроить к дому еще одну спальню. Штабель кирпичей на заднем дворе служил постоянным напоминанием о маминой мечте о большем и лучшем жилище.
У меня сохранилось множество разных воспоминаний о нашем маленьком доме. Из-за тесноты — мы жили буквально на головах друг у друга — мы испытывали много неудобств, но это также давало чувство единения и близости. Кроме того, что мы были одной семьей, мы действительно были очень привязаны друг к другу. Семья давала нам силу. Это было привито нам с пеленок. Это было причиной того, что мы вместе двигались к общей цели. Немногие в Гэри могли гордиться такой семейной сплоченностью. Это был рабочий городок, построенный в 1906 году силами афроамериканских эмигрантов, которые помогли превратить северо-западную часть территории Индианы из пустынных песочных дюн в центр национальной металлургической промышленности.
Вспоминая прежние дни, старики часто рассказывали о кровавом поте и тяжком труде. В Гэри никто не боялся тяжелой работы. «Если ты работаешь по-настоящему тяжело, ты сможешь чего-то достичь — говорил Джозеф. — Ты получаешь то, чего заслуживаешь». В глазах его прадедов получать плату за работу и владеть домом — было уже «достижением», но он всегда мечтал о том, чтобы его дети достигли большего. Отец научил нас плыть против течения и не останавливаться на достигнутом. Он хотел, чтобы у нас была мечта и чтобы мы добивались ее.
Почти 90% населения Гэри и многие люди из других городов Индианы работали на сталелитейном заводе «Инлэнд Стил», расположенном в получасе езды от Восточного Чикаго. Джозеф был оператором крана, который перемещая стальные слитки из одного цеха в другой. Это была тяжелая работа с суровыми условиями, одна смена продолжалась от восьми до десяти часов. Сидя в стеклянной кабине наверху крана, он вспоминал свою юность, проведенную в Дармотте, на юге от Литтл-Рок, в Арканзасе. Когда он был юношей, он очень любил ходить в кино на немые фильмы, иногда ему даже казалось, что он мог бы стать первым черным актером-звездой. Провести всю свою жизнь на заводе не было его мечтой. Это был рабский труд, напоминавший труд многих поколений черных людей до него. «Я должен двигаться вперед, а не возвращаться к рабству», — думал он.
До встречи с мамой, сразу после приезда в Индиану, он работал на железной дороге. Потом он устроился на завод и работал на пневматическом молоте в доменном цеху. «Жарко?! Это не то слово. Люди теряют сознание, — рассказывал он. — Мы работали по 10-минут, сменяя друг друга, больше не выдержишь, там пол раскаляется докрасна». Он был тогда кожа да кости. Сколько бы он ни съел, он не мог набрать ни фунта, потому что эта работа высасывала из него все соки. Ну и обмен веществ, который унаследовало большинство его детей, особенно, Майкл. Но это были еще цветочки по сравнению с тем периодом, когда Джозефа перевели в уборщики окалины возле горна. Его худоба пришлась там весьма кстати: его опускали в корзине на канате в трубу дымохода диаметром три фута. Когда я слышал эти рассказы, я думал, что работа крановщика была просто классной по сравнению с этой.
Я никому не позволю говорить, что Джозеф не знал, что такое тяжелая работа. Он был таким человеком, который брался за любую работу — физически и морально сильным — и он был готов работать как проклятый, когда жизнь бросала ему вызов. Думаю, что за это он вправе был требовать уважения. С ранней юности он работал на низкооплачиваемой работе под чужим началом, его предки со стороны матери были рабами, но у него было чувство собственного достоинства, и от своей семьи он требовал уважения. Со своей стороны он прекрасно знал, что такое ответственность. У него была большая семья, он работал сверхурочно, чтобы принести домой лишнюю копейку. Когда появился Майкл, он пошел на вторую работу, начал подрабатывать в сменах на консервном заводе.
Мы были еще детьми, но мы чувствовали, что он изо всех сил борется, чтобы сводить концы с концами. Вместе наши родители получали примерно 75 долларов в неделю. Они никогда не заставляли нас подрабатывать, но зимой Тито и я по своей инициативе ходили убирать снег у соседей, за это нам давали что-то из продуктов. Мы всегда знали, когда Джозеф получил зарплату, в эти дни на столе появлялась дополнительная буханка хлеба и свежее мясо. Несколько раз Джозефа увольняли с завода по сокращению, но потом принимали обратно. Во время таких перерывов он нанимался убирать картофель. Мы всегда знали, когда на заводе опять произошло сокращение, потому что все, чем мы питались в эти дни, была картошка — жареная, вареная, тушеная, печеная.
Для многих семей работа на «Инлэнд Стил» была пределом мечтаний. Как говорили, в Гэри было только три места, куда можно податься: сталелитейный завод, тюрьма и кладбище. Последние два варианта были связаны с бандами, которые третировали местных жителей. В любом случае судьбе, казалась, было на нас плевать, но Джозеф был полон решимости это изменить. Каждый день на работе он обдумывал план, как устроить нам всем побег.
Джозеф был одним из шести детей — четверо мальчиков и две девочки. Больше всего он любил свою старшую сестру, Верну Мэй, которая присматривала за ним с самого рождения. Наша сестра Риби напоминала ему Верну, он говорил, что та была такой же ответственной, доброй, замечательной маленькой хозяйкой, мудрой не по годам. Джозеф вспоминал, как Верна Мэй заботилась об остальных детях, как эта семилетняя девочка читала ему и его братьям Лоуренсу, Лютеру и Тимоти сказки на ночь, сидя под масляной лампой. Но когда она заболела, Джозеф ничем не мог ей помочь. Врачи не смогли даже поставить диагноз, чтобы спасти ее. Верна Мэй не жаловалась. «Все хорошо. Я поправлюсь», — говорила она. Но сквозь двери спальни, где она лежала, Джозеф видел, как жизнь покидала ее. Она не смогла побороть болезнь и умерла. Джозеф горевал, не в силах смириться с потерей. Насколько я знаю, что это был последний раз, когда он плакал. Ему было 11 лет.
Но я и Майкл, мы были всего лишь детьми, и мы ненавидели его за то, что он был с нами так суров. Никто из детей не мог припомнить случая, чтобы он открыто показал нам свою любовь. Даже после порки, он никогда не проявлял к нам снисхождения — он лишь дразнил: «Чего ты тут хнычешь?»
Все подростковые годы Джозеф провел, тоскуя по сестре. На ее похоронах, когда повозка, которая до этого везла гроб, привезла их обратно домой, он кричал, что больше никогда не хочет видеть, как кого-то кладут в могилу. И Джозеф сдержал свое слово, он действительно больше никогда не ходил ни на чьи похороны. До 2009 года.
В школе у Джозефа была очень строгая учительница. «Почтение к учителям» было буквально вбито в Джозефа, потому что его отец Сэмюэль, директор средней школы, добивался железной дисциплины при помощи порки. В конце концов, учительница так запугала Джозефа, что он начинал дрожать, лишь только она произносила его имя. Я слышал историю о том, как однажды она вызвала его к доске читать перед классом. Он прекрасно умел читать, но буквы прыгали у него перед глазами и от страха он не мог вымолвить ни слова. Учительница спросила его снова. Когда он опять не смог ответить быстро, наказание последовало незамедлительно: деревянная линейка ходила по его голой спине. Эта штука имела специальные отверстия, чтобы сдирать кожу. И при каждом ударе учительница напоминала, почему его наказывают: он не подчинился, когда ему было приказано читать. Он ненавидел ее за это, но при этом все равно уважал. «Потому что я получил хороший урок, она желала мне добра», — говорил он.
Точно так же он думал и тогда, когда его порол Папа Джексон. Так он и рос — с мыслью, что для того, чтобы заставить себя уважать или слушаться, прежде всего нужно заставить себя бояться. Эти уроки оставили на нем неизгладимый отпечаток.
Прошло несколько недель, та же учительница устроила конкурс талантов среди тех, кто умел рисовать, делать поделки, писать стихи или рассказы, или ставить сценки. Джозеф не умел рисовать, он не был силен в писательстве, недаром он больше любил немое кино. Но ему очень нравилось как его отец пел “Swing Low, Sweet Chariot”. Поэтому он решил спеть эту песню, однако выйдя на сцену, он так смутился, что голос его дрожал и срывался — весь класс начал смеяться. Он был унижен и стоял, опустив голову и ожидая следующих насмешек. Когда учительница подошла к нему, он весь сжался. «Ты очень хорошо спел, — сказала она. — Они смеются, потому что ты нервничал, не потому что ты плохо поешь. Хорошая попытка».
По дороге из школы домой Джозеф думал: «Я им всем еще покажу», с тех пор начал мечтать «о жизни в шоу-бизнесе». До недавнего времени я не знал этой истории. Он откопал ее из своего прошлого, пытаясь как-то выразить свои чувства после прощания с Майклом. Я даже не думал, что мы так мало знаем об истории семьи Джексонов, он почти ничего нам не рассказывал. Майкл признался однажды, что он совсем не знает Джозефа. «Очень печально, когда ты не можешь понять собственного отца», — писал он в 1988 году в своей автобиографии «Лунная походка».
Наверное Джозеф виноват в этом сам. Слишком трудно было пробраться через барьеры, которые он выстроил вокруг себя, возможно, из страха потерять уважение или из желания упрочить в семье свою роль лидера. Никто из нас не сможет вспомнить его держащим на руках ребенка, никто не вспомнит его объятия или его слова: «Я тебя люблю». Он никогда не дурачился с нами и не укладывал нас в кровать; у нас никогда не было доверительных разговоров о жизни, как у отца с сыновьями. Мы помним страх и запреты, тяжелую работу и его команды, но не любовь. Мы знали, что наш отец таков, каким он был: он требовал от своей семьи уважения и добивался его любыми способами.
Мы понимали, что на него наложило отпечаток патриархальное воспитание, и сколько бы Майкл ни восставал против Джозефа, в душе он всегда жалел его и не осуждал. Мне жаль, что он уже никогда не узнает историю, которой я сейчас поделился с вами. Думаю, многие люди знают своих родителей только как «мать» и «отца», не понимая их как людей, что на самом деле является более важным. Но если мы больше узнаем о том, какими были наши родители в молодости, мы сможем лучше понять, почему они такими стали. Мне хотелось бы думать, что рассказы о школьных днях Джозефа смогли бы многое объяснить.
Не проходило и дня, чтобы Джозеф не вспоминал о Калифорнии: он был уже сыт по горло жизнью в Индиане. Поэтому его мечты устремлялись к закатам над Тихим океаном и знаку Голливуда, стоящему на холмах. В возрасте 13-ти лет он ездил из Арканзаса в Окленд, расположенный в бухте Сан-Франциско, а оттуда поездом в Лос-Анджелес. Он уехал со своим отцом, который бросил учительство и нанялся на верфь, когда узнал, что мать Джозефа, Кристел, изменяла ему с военным. Вначале Сэмюэль Джексон уехал один, но через три месяца, после умоляющего письма от сына, он вернулся и велел собираться. Джозеф сделал «трудный выбор» и поехал на запад. Затем началась переписка между Джозефом и его матерью. Должно быть, наш отец и в том возрасте мог быть убедительным, потому что несколько месяцев спустя Кристел Джексон бросила своего нового мужчину и вернулась к мужу, с которым она недавно развелась.
Сложилось так, что через год она снова вернулась на восток, чтобы начать в Гэри новую жизнь с другим мужчиной. Я предполагаю, что Джозеф чувствовал себя канатом, который его родители перетягивают между собой. Я не знаю, как соотнести это с его убежденями насчет «единства семьи». Все, что я знаю — он приехал в Гэри один, проделав весь путь от Окленда на автобусе. По прибытии он увидел «маленький, грязный, уродливый» городок, но его мать была там, и (читая между строк) я думаю, что там он почувствовал себя «первым парнем на деревне». Он прибыл не из Арканзаса, а из Калифорнии, и его рассказы о жизни на Западном побережье пользовались большим успехом у местных девушек. В общем, в возрасте 16-ти лет Джозеф окончательно переехал к матери в Индиану, но при этом держал в голове план когда-нибудь вернуться в Калифорнию. «Мы поедем на Запад», — часто говорил он нам, продолжая рисовать в своем воображении это великое путешествие.
Лицо Джозефа вытянулось и покрылось морщинами, годы тяжелой работы оставили след, у него были густые брови, казалось, что они всегда были нахмурены, и колючие глаза, которые пронзали тебя насквозь. Когда мы были детьми, ему достаточно было лишь взглянуть, чтобы привести нас в ужас. Но разговоры о Калифорнии смягчали его черты. Он рассказывал о «золотом калифорнийском солнце», пальмах, Голливуде, и утверждал, что Западное побережье «это лучшее место для жизни». Никакой преступности, чистота на улицах, масса возможностей преуспеть. Мы смотрели по телевизору сериал «Маверик», и он указывал те улицы, которые помнил. Постепенно этот город стал для нас прообразом рая, отдаленной планетой — поехать в ЛА было для нас все равно, что слетать на Луну. Когда солнце садилось в Индиане, мы говорили друг другу: «Скоро солнце будет садиться в Калифорнии». Мы всегда знали, что это лучшее место и лучшая жизнь, чем то, что мы имели.
Задолго до рождения Майкла, когда мама была беременна мною, Джозеф впервые попытался осуществить свой план «сделать это». Как гитарист, он организовал блюз-бенд под названием «Фальконз» (Соколы) вместе со своим братом Лютером и несколькими друзьями. К тому времени, когда я появился на свет, у них была своя отрепетированная программа, с которой они выступали на местных танцплощадках и мероприятиях, чтобы положить пару долларов в свои карманы. Работа на кране была уже доведена до автоматизма, поэтому во время смены голова Джозефа была занята сочинением песен, слова к ним он придумывал на ходу.
Джозеф говорил, что в 1954-м, в год моего рождения, он написал песню, которая называлась «Тутти-фрутти». Через год Литтл Ричард выпустил свою песню под таким же названием. Пока мы росли история о том, как Литтл Ричард «украл» песню нашего отца, стала легендой. Конечно, это было неправдой, но важным было то, что черный мужчина из городка у черта на куличках смог создать песню, которая переопределила музыку — «звук зарождающегося рок-н-ролла». Эта история запала глубоко в наше сознание, чтобы позднее дать ростки.
Я почти не помню репетиций «Фальконз» — они определенно были не такими, как наши! Но я хорошо помню дядю Лютера — он всегда улыбался — приходил с парой банок пива и своей гитарой, потом играл риффы с Джозефом, а мы сидели вокруг, впитывая музыку в себя. Дядя Лютер играл блюзовый квадрат, а Джозеф вставлял свои соло между его гитарой и гармошкой. Иногда мы засыпали под эти звуки.
Музыкальная мечта Джозефа разбилась, когда одного из их музыкантов, Пуки Хадсона, переманили в новую группу, после этого «Фальконз» распались. Но приходя домой, Джозеф по-прежнему расчехлял свою гитару, а потом прятал ее в обычное место, под задней стенкой платяного шкафа в спальне. Тито увлекся игрой на гитаре, он просто глаз не спускал со шкафа, будто это был сейф, набитый золотом, но мы знали, что это предмет особой гордости Джозефа, поэтому никто не решался ее трогать. «Не смейте даже думать о том, чтобы взять мою гитару!» — предупреждал он всех нас, уходя на работу.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 2 (продолжение № 2)
Все мальчики жили впятером в одной спальне — лучшая костюмерная, какая когда-либо у нас была. Несмотря на тесноту, мы росли лучшими друзьями. Братская привязанность крепла с каждым годом. Уж мы-то точно знали все друг о друге. «Помнишь, какими мы были. Помнишь, как мы жили вместе. Помнишь, как мы росли».
Как говорил мне позднее Клайв Дэвис (легендарный американский продюсер, бывший президент Columbia Records, в настоящий момент один из исполнительных директоров Sony Music – прим. перев.), кровь — не вода. В Гэри мы были неразделимы, постоянно вместе, день и ночь. Мы делили металлическую трехъярусную кровать. Ее длина была такой, что она занимала всю дальнюю стену нашей комнаты, а высота такой, что от верхнего яруса, где валетом спали Тито и я, оставалось всего четыре фута до потолка. Посередине спали Майкл и Марлон, а Джеки в самом низу, один. Джеки был единственным из братьев, кто не привык просыпаться и видеть чужие пятки возле своего лица. Девочки, Риби и Ла Тойя, спали на диване в гостиной (позднее к ним присоединился брат Рэнди и малышка Дженет), так что каждая комната был набита под завязку. Вообразите, что у Риби, старшей из сестер, никогда не было собственной комнаты!
Все братья проводили много времени в нашей спальне, с ее единственным окном, выходящим на 23-ю улицу. Каждый вечер был похож на пижамную вечеринку с ночевкой. Мы всегда ложились примерно в одно и то же время, в полдевятого или в девять вечера, не считаясь с возрастом, и устраивали бои подушками, боролись на руках или бурно обсуждали, что мы собираемся делать на следующий день, пока все не засыпали.
— У меня есть коньки, так что я пойду кататься! — У меня бита и мяч, кто со мной играть? — Давайте построим карт. Кто будет участвовать?
Мы снимали простыни с кровати и кидали матрасы на пол, и строили вокруг греческий пантеон из книг, закладывая их листы так, чтобы получилась крыша. Нам нравилось спать на полу в наших самодельных «берлогах». Мы любили спать на полу, даже когда не строили берлоги — тогда мы представляли, что мы поехали в детский лагерь. По утрам мы все просыпались со звоном будильника. «Ты проснулся, Джермейн?» — звал меня Майкл громким шепотом. «Джеки?» От Джеки дождаться ответа было трудно, потому что он всегда любил поваляться в кровати.
Потом наступал хаос из-за «15-минутного правила ванной комнаты». Когда один брат или сестра вылетал оттуда, другой тут же влетал, я прекрасно помню мамин крик: «ДЖЕРМЕЙН! Твои 15 минут истекли!».
Я любил наши утра. Мне нравился хаос в кухне и спокойные минуты в спальне, когда мы только просыпались. Мы часто начинали утро с того, что проснувшись, лежали в кровати и пели. Мы всегда пели — и тогда, когда красили дом, стирали, подстригали газон или гладили белье. Наши выступления развлекали нас во время нудной работы, в то время мы перепевали хиты, которые слышали дома: Рэя Чарльза, Отиса Реддинга, «Smokey Robinson and the Miracles», и Мейджера Ланса (его клавишник называл себя Регги Дуайтом, теперь он более известен как Сэр Элтон Джон).
Майкл часто упоминал «веселье» и «розыгрыши», которые царили в нашей тесной спальне. Я думаю, он тосковал об этих днях; ему снова хотелось иметь братьев, с которыми каждый вечер можно было устраивать подушечные бои. Он всегда говорил, что скучал по нашей большой компании. Будучи уже взрослыми, когда мы приезжали на семейные встречи, все братья обычно собирались в самой маленькой комнате. Мы привыкли к этому за годы нашей жизни в Гэри, правда, возможно, кто-то заметит, что не очень просто найти комнату таких размеров, какой была наша спальня, в домах Неверленда или Хейвенхерста. Но в каждом из нас это возрождало чувство близости и доверия между нами. Это было для нас естественным, это было нашим «чувством дома».
Было еще кое-что, о чем мы не знали, пока не стали взрослыми: Мама и Джозеф лежали в своей комнате прямо напротив нашей и через стену прислушивались к нашему пению. Младшим участником хора был 3-летний Майкл, а старшим 11-летний Джеки. «Мы слышали, как вы пели по вечерам, и слышали ваше пение по утрам», — рассказывала Мама. Но я не думаю, что уже тогда Джозеф смог расслышать в нашем пении драмбит его калифорнийской мечты. Ничего не происходило, пока однажды Тито не порвал струну на его гитаре — зато потом мы пели в течение всей нашей жизни.
Джозеф купил темно-коричневый Бьюик, который выглядел как сердитая акула, готовая напасть. Форма кузова и передние фары, решетка радиатора и V-образный обод на капоте были похожи на страшное лицо, ухмыляющееся и показывающее свои зубы. Я не знаю, все ли машины тех годов издавали такие звуки, но эта машина — в этом она была похожа на Джозефа — рычала очень устрашающе.
Теперь смешно вспоминать, но в те дни эта сердитая «рыба» была нашей сигнализацией, по ее рычанию мы определяли, что наш отец находится в минуте езды от дома. Мы играли на улице, когда один из нас вдруг слышал его машину на расстоянии и кричал: «Быстрее домой! Убирать все, быстро!» Мы бросали все и кидались в дом, быстро распихивая по местам все вещи в нашей комнате, еще быстрее, чем это делала Мэри Поппинс. В спешке мы хватали всю нашу одежду и совали ее одной большой кучей в кладовку или забивали на полку шкафа, не разбирая где и чья. Мы не могли придумать ничего лучшего, хотя Мама сердилась, когда она находила одежду, засунутую под простыни или сваленную комом. Но мы просто старались создать видимость порядка, чтобы у Джозефа не было повода нас наказать. При этом мы знали, что пока мы будем в школе, Мама зайдет в нашу комнату, вытащит это все, аккуратно сложит нашу одежду, наведет порядок и ничего не скажет.
Она не удивляется, что Майкл и я выросли с привычкой бросать свою одежду на пол там, где мы ее сняли, у нас было оправдание: когда вы растете в тесной комнате в мальчишеской компании, вы понимаете, что как бы вы ни старались, все равно там будет хаос. Со стороны Мамы нам сходили с рук и более серьезные вещи. Не поймите меня неправильно, она тоже была строгой: если мы плохо себя вели, она могла дать крепкую затрещину. Но там, где Мама имела терпение, Джозеф мигом выходил из себя, особенно, когда он приходил с завода после тяжелой смены. Мы четко усвоили то, что говорила нам Мама: отец — главный в нашем доме, нужно уважать его за то, что он тяжело работает, нужно уважать то, что когда он хочет отдохнуть, наша возня его раздражает.
Стоило ему переступить порог — и воздух наполнял страх, нам казалось, что даже дышать в доме становится тяжелее. Его основное правило было простым: я говорю что-то только один раз, если мне придется это повторить, ты будешь наказан. Детей в семье было много, и хотя бы для одного из нас ему приходилось повторять. Джеки, Тито и я по своему жестокому опыту знали, что последствия неминуемы. Майкл и Марлон были еще маленькими, но наш страх передавался и им. Когда Джозеф начинал сердиться, ему не нужно было ничего говорить, одного взгляда на его лицо было достаточно. У него на щеке была родинка размером с 10-центовую монетку, она до сих пор стоит у меня перед глазами, совсем близко: если Джозеф впадал в бешенство, эта родинка и все его лицо наливались кровью. За штормовыми облаками тут же начиналась гроза, ужасный гром: «ИДИ В СВОЮ КОМНАТУ И ЖДИ МЕНЯ!» А затем следовали молнии; слезы лились из глаз, когда кожаный ремень срывал кожу. Обычно мы получали по 10 «хлопков». Я называю их «хлопками», потому что таким был звук, который издавал ремень, он хлопал как кнут в воздухе. Я кричал, призывая Бога, Маму, милосердие, и все, что только мог придумать, но Джозеф кричал еще громче, напоминая, зачем он нас наказывает: он добивался дисциплины, мы повторяли те уроки, которые получил он в свои школьные годы.
Мы кричали, когда он нас порол — это то, что слышал Майкл с раннего детства, и он видел, когда мы раздевались в спальне, красные полосы от ремня и кровоподтеки от пряжки. Это вселило в него страх задолго до того, как он познакомился с ремнем лично. Он любил своих братьев, у него было хорошее воображение, и в его воображении Джозеф выглядел большим извергом, чем он был на самом деле.
Однажды у нас в доме завелась белая крыса, Джозеф поклялся ее поймать, потому что она заставляла девочек визжать от страха. Когда мы слышали жуткий визг, мы знали, что этот грызун снова нанес нам визит. Разгневанный Джозеф не мог понять, откуда она взялась. Тогда он еще не знал, что Майкл нашел себе увлечение на всю оставшуюся жизнь — он полюбил животных.
Тайком от всех он приручил эту крысу, подкармливая ее кусочками салата и сыра. Наверное, можно было бы догадаться: когда Мама визжала, а Джозеф бесился, Майкл был совершенно спокоен, но предпочитал ускользать от них куда-нибудь подальше. Но ему было только три года, кто мог предположить в нем такую хитрость?
В конце концов он попался с поличным. Этот момент наступил, когда Джозеф случайно зашел в кухню и застал Майкла возле холодильника стоящим на полу на четвереньках, он кормил свою крысу.
Стекла затряслись от крика Джозефа «ЖДИ МЕНЯ В СВОЕЙ КОМНАТЕ!».
То, что сделал Майкл в ответ, поразило всех. Он начал убегать. Он начал носиться по всему дому, как испуганный кролик. Джозеф гонялся за ним с ремнем, пытаясь ухватить его за футболку, но мой брат был увертливым и проворным, как маленький вечный двигатель, он извивался и вырывался из его рук, и бежал дальше. Он кинулся в комнату Джозефа, залез под кровать, под самую стену, и сжался в углу, решив, что там пряжка ремня его не достанет.
Я никогда больше не видел Джозефа в такой ярости. Он бросил ремень, выволок Майкла из-под кровати и швырнул его об стену так сильно, что задрожал весь дом.
Мне страшно вспоминать ту жуткую тишину, которая повисала обычно в нашем доме после подобных эпизодов, она нарушалась только маминым успокаивающим бормотанием и тихими рыданиями в подушку того из нас, кто был избит на этот раз.
У Майкла был сильный характер, он был очень упрямым, поэтому он был самым непокорным. Риби вспоминала, что когда ему было 18 месяцев, он швырнул свою бутылочку с молоком Джозефу в голову. Когда в 4 года Майкл в ярости запустил в Джозефа ботинком, тот, должно быть, вспомнил и бутылочку тоже — тогда Майкл получил за оба раза, по совокупности.
Страх Майкла перед поркой всегда заставлял его убегать. Иногда он заползал глубоко под родительскую кровать и забивался там по центру под стену, хватаясь за пружины кровати, от которых его невозможно было отцепить. Это была эффективная тактика, потому что после получаса попыток вытащить его Джозеф был слишком измотан или просто немного успокаивался. В результате Майклу чаще удавалось отсидеться, чем получить ремня.
Страсть Тито к гитаре не проходила. Когда Джеки и я начали разучивать песни, которые мы слышали по радио, он стал ходить на уроки гитары в школе. Но он не мог заниматься дома, не на чем было играть. И однажды, несмотря на все запреты Джозефа, он тайком взял гитару отца из шкафа. За то, чего он не знает, он не сможет его наказать, не так ли?
Тито пользовался моментом, когда Джозеф был на работе. Он учился играть, а мы начали петь под его аккомпанемент. Несколько раз Мама заходила в комнату и заставала нас за этим занятием, но увидев, как сильно мы этим увлечены, она делала вид, что ничего не замечает. Она была гораздо терпимее, чем отец. В один из дней Тито снова взял гитару, и мы начали разучивать песню группы «Four Tops». Тито сидел, подбирая аккорды, а Джеки и я напевали вполголоса, когда внезапно мы услышали резкий звон. Тито весь побелел, когда понял, что одна из струн лопнула. «Ох, что же нам теперь делать!» — воскликнул Джеки, отчасти от разочарования, отчасти от страха.
Мы поставили сломанное сокровище обратно в шкаф, и сидели в нашей спальне, как мыши, когда услышали, что подъезжает отцовская машина. Часовой механизм начал тикать. Каждый громкий шаг по линолеуму отдавался в наших ушах, мы ждали неминуемого взрыва. Один… два… три… «КТО… ИСПОРТИЛ… МОЮ ГИТАРРРУ?» Он орал так громко, что я думал, его услышат даже в Калифорнии. Когда он ворвался в нашу комнату, Майкл и Марлон убежали, остались Джеки, Тито и я, стоящие возле кровати в ожидании того, что произойдет дальше. Мама пыталась вмешаться и взять всю вину на себя, но Джозеф ее не слушал. Мы начали громко рыдать, когда он сказал, что будет пороть нас всех до тех пор, пока виновный не признается.
«Это был я, — наконец произнес Тито едва слышно. — Я играл на ней». Джозеф схватил его — «…но я умею играть. Я УМЕЮ ИГРАТЬ НА ГИТАРЕ!» — кричал Тито.
Я читал описания этого случая, в которых говорилось, что Джозеф тогда избил его до посинения, но на самом деле все было не так. Вместо этого он остановился, нахмурился и сказал: «Давай, играй. Покажи мне, что ты умеешь!» С одной недостающей струной Тито начал играть, а Джеки и я петь, хотя наш вой сквозь слезы трудно было назвать пением. «Doing The Jerk» Ларкса стала нашей мольбой о помиловании, мы запели ее в два голоса, немного не попадая в тональность, но кажется, все звучало не так уж плохо, потому что Джозеф выглядел удивленным. Мы продолжали петь: мы видели, что его голова слегка покачивается в такт, обычно он делал так, когда он сам играл, а потом он невольно присоединился к нам, тоже начав подпевать. Это нас воодушевило, мы перестали дрожать и начали петь увереннее. Наше пение было слаженным, при этом мы щелкали пальцами. Глаза нашего судьи расширились, а потом сузились, для него эта было одновременно и победа, и поражение. Когда мы закончили петь, он не сказал ни слова, но нам удалось избежать грандиозной порки, о большем мы не смели мечтать.
Через два дня Джозеф пришел с работы с красной электрической гитарой и сказал Тито, чтобы он начинал заниматься. Джеки и мне он сказал, чтобы мы были готовы репетировать. Нашей Маме он заявил, что он собирается «поддержать наших мальчиков». Его внимание переметнулось от «Фальконз» к его сыновьям. Мы добились его одобрения, и он хотел использовать то, что нам самим нравилось этим заниматься. Люди говорили, что наш отец «заставлял их петь» или «принуждал мальчиков выступать на сцене», но пение было нашим любимым занятием, свое увлечение мы выбрали сами. Мы пели задолго до того, как Джозеф решил приделать к нам ракетный двигатель. Мы решили, что станем трио, и мы собирались стать лучшим трио во всем Гэри.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 3 Подарок с небес
Майкл сидел на ковре, зажав между коленями две пустые коробки из-под Куакер Отс. Они скреплены вместе карандашом. Это, объяснил он, его бонго. Несмотря на то, что Майкл еще «слишком мал» и занимает свое место наблюдателя рядом с Марлоном, по нему уже видно - рвется поучаствовать в общем деле. Ему не терпится, он даже отбивает ритм пальцами рук, вносит свой вклад в общее дело. Брат наблюдает за тем, как полный решимости Джозеф передвигает нас троих как шахматы «на сцене», буквально, берет за плечи и передвигает по гостиной. Тито с гитарой стоит посередине, я – справа. Мы застыли в ожидании дальнейших указаний.
Мама с сестрами, Риби и Ла Тойей, на кухне. Они не вмешиваются. Мама уже понимает то, о чем пока мы не имеем представления: эти сессии – не просто игра, это заявка на серьезный бизнес. Единственный микрофон стоит на стенде в центре комнаты. Никаких расчесок, бутылочек с шампунем - настоящий микрофон, позаимствован у группы «Фальконз» и передан следующему поколению. «Вы должны учиться работе с микрофоном, не бойтесь его, подержите в руках, играйте с ним», - говорит Джозеф.
«ИГРАТЬ с микрофоном?» Думаю, на наших лицах все написано. Он ставит пластинку Джеймса Брауна, поднимает звук, берет микрофон, выбрасывает его в левую сторону, затем в правую и вперед – микрофон отскакивает и возвращается. Так вот как играют с микрофоном. «Джермейн, ты слышишь, этот голос, ты слышишь его «звук»? Повтори. В точности повтори.» Он проигрывал нам классические сорокопятки, пластинки, мы должны были слушать их снова и снова, по песне за раз, изучать ее, как она спета, как ее надо исполнять. Я помню, как все время играла «Green Onions» Букера Т. и MGs, и «Night Train» Джеймса Брауна. Джозеф следит за нашими движениями, мы начинаем двигаться, инстинктивно щелкая пальцами. Ему не нравится. «Мальчики, нельзя просто петь и раскачиваться. Надо двигаться с чувством! Вот так....» Он выходит вперед, звучит трек Джеймса Брауна, отец начинает приседать, раскачивая головой из стороны в сторону. Мы не можем удержаться, хихикаем над его неуклюжими движениями.
«Вижу, вам смешно», - говорит он. «Но я не хочу, чтобы вы выглядели любителями». Мы возвращаемся на наши «места», снова начинаем повторять хореографию. Наверное, работай мы в классе, над дверью висела бы табличка: «Привыкай Двигаться В Верном Направлении»
А пока мы старательно запоминаем указания Джозефа.
«Вы должны развлекать людей. Будьте динамичны. Отличайтесь. Давайте людям то, что им надо!» Мы старательно изучали все песни, повторяли движения, порой, до пяти часов в день. Так проходили многие месяцы. Мы занимались всегда, когда Джозеф не спал или не работал. «Практика не принесет идеального результата, - твердил он. - Она научит вас систематичности». Мы учились запоминать, но... Иногда не получалось. «Заново... Еще раз... Еще раз, до тех пор, пока не получится так, как надо». А Майкл все колотит по пустым пачкам. Он колотит и колотит, пока Джозеф не находит ему где-то настоящее бонго, правда, изрядно потрепанное. Мы продолжаем: «Представьте зрителей... Вот они, прямо перед вами... Прочувствуйсте ситуацию... И УЛЫБНИТЕСЬ!»
Из окон нашего дома на Джексон-стрит (а окна выходили на солнечную сторону) были видны площадки, дети играли в тэг-футбол или катались на роликах. Они веселились, смеялись. Однокашники стучали в двери и звали нас на улицу. Джозеф запрещал: «Они заняты, они репетируют». Что, в свою очередь, порождает множество слухов - люди интересовались, задавали вопросы. Бывало, дети заглядывали в окна, cтараясь повнимательнее рассмотреть происходящее внутри, носами прижимаясь к стеклу. Наверное, так начиналась жизнь в «аквариуме». Некоторые из ребят даже стучали в окна и подсмеивались над нами. «А вас заперли! А вас заперли!» - выкрикивали они и со смехом убегали. Джозеф занавешивал окна. С улиц в люди не выбиваются. «Сосредоточьтесь», - говорил он. « Вас все время будет что-то отвлекать, сконцентрируйтесь на работе.» Если он мог найти время между сменами на занятия с нами, то и мы выдержим. Мы понимали все без слов.
Со временем способности наши стали раскрываться. Но работа в индустрии развлечений это не просто навыки: это умение привлекать к себе внимание. Мы должны были создать «мистерию Джексонов». Относительно танцевальных движений, они не должны были заучиваться на раз-два-три. «Нельзя просто считать», - говорил он. «Нужно понимать и ощущать, как развивается музыка. Не думайте о числах, думайте о чувствах!»
Когда все только начиналось, Джозеф был терпелив с нами и внимателен. Он понимал, что мы были еще совсем неопытными юнцами и относился к нам со снисхождением. Прогресс виден был все чаще, Джозеф был доволен, в ответ, мы старались, как могли, заслужить его уважение. В гости приезжали родственники, Дядя Лютер и Бабушка Марта, и отец часто просил нас спеть для них. Видно было, что родные радовались и восхищались нами, но ему всегда было мало. «Можно и лучше. Надо лучше!» Да, Джозеф драл с нас семь шкур, но, по крайней мере, за дело, а мы любили свое дело. В отличии от других отцов по соседству он нами занимался. На нас не давили, нас направляли туда, куда мы стремились сами. «Кровь, пот и слезы, мальчики – если хотите стать лучшими, кровь, пот и слезы», - говорил он.
Тито умело справлялся с гитарой, моей сильной стороной был вокал, а коньком Джеки были танцевальные движения, их он оттачивал вдвоем с Риби на конкурсах. Джеки повторял за Джозефом, а мы – за братом, добиваясь синхронности. Нам все удавалось достаточно легко. Кроме совместных сессий с братьями, я занимался и отдельно от них - распевал любимые баллады Мамы: «Danny Boy» и «Moon River» - включал пластинки и выписывал слова.
Джозеф заметил, что у меня не получается выдерживать длительность нот – легкие ребенка не справлялись со сложной задачей.
«Петь надо животом, - cповторял наш учитель по вокалу, хореограф и менеджер. - Представь себе воздушный шар, как он растет, наполняясь воздухом. Так происходит вдох. На выдохе, когда поешь, задержи дыхание и контролируй ноту. Представляй себе волынки». Многие годы я думал о своих легких именно как о воздушных шарах и волынках, техника «живота» научила меня умению дышать и, соответственно, петь. «Сначала оттачивай мелодию, потом работай со текстом. Запомни ключевые переходы. Попадай в нужные ноты». Голос как мелодия, а мелодия была всем – вот основное правило, которое я выучил на Джексон-стрит, 2300. «Вы должны научиться петь песню без музыки».
Тренировалось даже наше «ухо». А когда мы начали танцевать без подсказок Джеки, без «счета» в головах, стало понятно, что все получается так, как надо. Выступление стало казаться самой естественной вещью на свете.
В детстве к нам часто приезжала Бабушка Марта она жила в Хаммонде (Восточное Чикаго), что находилось в минутах двадцати от нас. Бабушка Марта появлялась не одна, вместе с ней обязательно приезжал и торт весом в целый фунт. К торту прилагались настоящие «бабушкинские» поцелуи, звонкие и смачные, которыми она щедро одаривала всех нас. Джозефу очень хотелось похвастаться перед тещей, а ведь было чем, труда в наше трио было вложено немало. Сюрприз, который последовал за одним таким показом, удивил всех.
Мы выстроились в ряд перед нашими зрительницами: Мамой, Бабушкой Мартой, Риби и Ла Тойей (двухлетний Рэнди тоже крутился неподалеку), готовые выступить и заслужить одобрение отца. Майкл, как обычно, сидел на полу вместе со своим бонго. Мы начали петь вступление к песне, названия которой я уже не помню, девочки захлопали в ладоши в такт музыке, и тут встал Майкл. Затем, видимо, почувствовав структуру песни, он запел. Он вступил со своей партией! Я отвлекся, махнул рукой, пытаясь заставить его замолчать. Он нам портил всю интригу. Джозеф остановил пластинку.
«Но он же не должен был петь», - запротестовал я. «Оставь его в покое. Пусть мальчик поет. Ты хочешь спеть нам, Майкл?», - вступилась Бабушка Марта.
Глазки его зажглись. Мы отошли в сторону, позволяя младшенькому выступить и порадовать бабушку. Джозеф неохотно запустил пластинку заново. То, что и как пел Майкл, не могло сравниться с исполнением «Jingle Bells» в один из рожденственских вечеров. В десятки, нет, в сотни раз лучше. Его пригласили спеть, его выступления ждали. И Майкл показал то, на что он способен. Да, он стеснялся, но одновременно с этим он понимал, что делает: играл с микрофоном, отрывался в танце и прекрасно пел. «Черт возьми, как круто!», - подумали мы про себя.
Я не понимал, откуда взялся этот голос.
«С небес», - сказала Мама.
Выражение лица моего отца в этот момент дорогого стоило. Все время, которое провел брат, наблюдая за нами, он учился. И вот настал час, когда Талант проявил себя во всей красе.
Когда все зааплодировали, он почувствовал себя равным своим старшим братьям, а это – то, чего хочет каждый мальчишка в большой семье. Бабушка Марта и Мама кивнули друг другу, будто бы говоря :«Ну я-то всегда знала, в мальчишке что-то есть!». Не помню, сразу ли Джозеф задействовал его в группе, потому что Майкл все еще был мал: ему исполнилось пять лет 29-го августа. Но пару недель спустя он уже выступал перед зрителями на праздничном вечере в начальной школе Гарнетта. Для Майкла это был первый учебный семестр, и первая сцена – в сером, унылом здании.
Спортивный зал был заполнен деревянными складными стульями, и казалось, что люди со всей округи пришли на нас посмотреть. Я сидел вместе с Мамой и Папой Сэмюэлем, мы знали, что должен был выступать класс брата, и его попросили спеть соло. Важный день, это стало понятно по его одежде – сегодня на нем синяя сорочка, затегнутая на все пуговицы, и брюки, а не обычные футболка с джинсами. Песня, которую он выбрал, называлась «Climb Ev’ry Mountain» - из мюзикла Роджерса и Хаммерстайна «The sound of Music» 1959-го года (один из его любимейших кинофильмов).
Не помню, чтобы Майкл как-то волновался по поводу предстоящего события или репетировал дома, что, вероятно, уже означало осознание им собственной силы и уверенности в своих действиях – картинка начала складываться у него в голове до выступления. Что-то, через что он будет проходить не раз в своей жизни. Когда подошло время Майклу занять свое место, аккомпаниатор за фортепьяно кивнула, и брат выступил вперед. Мама сжала сумочку обеими руками, а я не совсем понимал, что мне делать: провалиться сквозь землю от стыда или громко заявить, что он мне не чужой.
Не стоило мне так волноваться. Он все сделал верно – так, как учил нас отец. А потом наступил момент, от которого ахнули все зрители - он взял высокую ноту. Голос его звенел и переливался... Может, сам Господь спустился с небес и сказал ему: «Мальчик, награждаю тебя голосом, которого нет ни у кого в этом мире. Используй свой шанс!»
Майкл уверенно двигался на сцене. В отличии от большинства детей он ВЕЛ партию, сам, не следуя за педагогом. Это она следовала за НИМ. Люди аплодировали ему стоя. Даже преподаватель поднялась и захлопала в ладоши.
«Это мой брат!», - подумал я.
Мама плакала. Пробрало даже Папу Сэмюэля. «Черт побери, Майкл, ты заставил плакать Папу Сэмюэля!» Думаю, что, начиная с этого момента, наблюдая за реакцией зала, Майкл начал видеть себя в качестве артиста. Ведь это ЕМУ рукоплескали зрители, это ОН заставил всех этих людей подняться на ноги.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 3 (продолжение)
Наша группа увеличилась. Теперь нас стало пятеро, включая Марлона, не потому, что в нем было что-то особенное, а по настоянию Мамы - она не хотела, чтобы он чувствовал себя обделенным. «Он будет очень расстраиваться, Джо, дай возможность мальчику попробовать», - говорила она. В течение многих лет мне попадались заметки в прессе - писали, будто я «завидовал Майклу», «ревновал», но это неправда, потому что завидовать было нечему. Мы были всего лишь группой, без имени, с одним лишь энтузиазмом, без известности. Да мы даже пределов гостиной не покидали. Лежали в кроватях, мечтая о времени, когда станем звездами. Но теперь утренняя распевка стала для нас не просто обычным упражнением. Вылезая из кроватей, мы заводили песни, один за другим, и, не осознавая, пели уже в три голоса.
Ноты, которые я не мог брать. Их брал Майкл. С легкостью, будто птичка. Внезапно находились октавы, о существовании которых я даже не подозревал. Отец был изумлен. Можно было сказать, что он рассматривал Майкла как бонус в своей игре. Чего же нам не хватало? Верного названия.
Я всегда задавался вопросом: сколько же имен перебрали мои родители, прежде чем остановиться на тех, которые, в итоге, стали нашими. Хотя, какая разница, все равно «Зигмунд Эско» сократился до «мальчишки Джексона» (от Папы Сэмюэля), а потом и до «Джеки». «Тариано Адарил» стал «Тито», да просто потому, что так было удобнее. А экзотичное «Джермейн Ла Жуан» или «Майкл Джо»? Уже не помню, откуда (а после смерти Майкла особенно) взялся слух о том, что его вторым именем было «Джозеф». Был ли связан этот слух с кофликтом отца и сына? В свидетельстве рождения Майкла четко указано: «Джо». Его бы звали Рональдом, так пожелала бабушка, но Маме ее предложение пришлось не по вкусу. Не думаю, что выбор имени «Рональд» оказался бы, в итоге, выигрышным.
Майкл был седьмым ребенком, в его имени – семь букв, так что, вполне естественно, что «семь» стало и его любимым числом. «777». Вот он, джекпот. Счастливое число «семь». Число, которое в Библии появляется всего лишь раз. Многое можно было бы рассказать об этой цифре, о ее толкованиях, об историях, которые ее окружают, о воспоминаниях. Одно можно сказать точно: цифра «семь» играла важнейшую роль в его понимании собственного «я». Он носил куртки с семерками на рукавах. Листки бумаги пестрели семерками. Мир не знает о скетчах, сделанных карандашом, на которых он изображал высокие, похожие на троны, стулья с выгравированным числом «семь» на дубовых рамах с витиеватой росписью.
В поисках верного названия мы проведем многие годы, размышляя над песнями, альбомами, даже над вариантами имен собственных детей. Что же будет отражено в различных биографиях – что первым названием группы могло стать The Ripples and The Waves («Рябь и Волны» - прим. перевод.)? Удивительно, но слух этот активно распространялся и появился даже в печати. Без сомнения, причиной тому послужил сингл «Let Me Carry Your Schoolbooks», который был выпущен The Ripples and The Waves + Michael на лэйбле Steeltown Records (он-то и станет вскоре нашей первой звукозаписывающей компанией). Мне кажется, что использование имени «Майкл» послужило нам своеобразным маркетинговым ходом и дополнительным преимуществом. Но тот Майкл был Майклом Роджерсом, а The Ripples and The Waves – совсем другой группой.
На самом же деле первое название было куда хуже. Одна знакомая леди предложила что-то вычурное вроде «El Dorados». Мы чуть не угодили в ловушку - звучали бы как какой-то чертов кадиллак. Нам повезло, выяснилось, что так уже называлась другая группа из Чикаго. Джозеф же хотел обыграть фамилию «Джексон». Родители обговаривали вариант «The Jackson Brothers 5», и уже вроде сошлись на нем, пока Мама не повстречала одну даму, жившую неподалеку. Звали ее Эвелин Лахэ: «А по мне так – перебор. Почему бы просто не оставить Jackson 5?» Миссис Лахэ заведовала «Школой хороших манер миссис Эвелин» - для девочек, и, казалось, кое-что смыслила в имидже. Так и появились Jackson 5. По крайней мере, на бумаге.
По соседству с нами жил парнишка, Джонни Рэй Нельсон, наблюдать за ним было весело: бывало, его братец Рой частенько гонялся за ним с длинной палкой в руках. Джонни удирал и смеялся, а Рой клялся, что вот-вот его достанет. Когда же они, наконец, уставали и воцарялась тишина, он подслушивал у открытых окон - раздавалось наше пение. Как-то Джонни даже сказал, что умение гармонизировать мелодию в таком юном возрасте его покорило.
Хитрый Джонни однажды попросил Майкла исполнить ему песню, за что пообещал брату печенья. Вслед за Майклом подтянулись и мы четверо, выстроились в ряд и заголосили – за тарелку с печеньем.
В период между 1962-ым годом и до лета 1965-го года Джозеф работал, оттачивая наше мастерство. Репетировали мы по понедельникам, средами и пятницам – с 4.30-ти, после школы, до семи, иногда до девяти часов вечера.
В начале шестидесятых нашими кумирами становятся The Temptations. По мнению Джозефа, сочный хриплый вокал Дэйва Раффина, его подача – такой была наша планка. Но этого ему не хватало. Превзойти – вот к чему надо стремиться. Величие The Temptations - всего лишь начало. «По всей Америке колесят группы, мечтающие о славе The Temptations, - говорил он. - Вы не станете одними из многих, вы станете лучшими!» Он наглядно показывал цель, размахивая руками в районе поясницы. «Не здесь! НЕ здесь! Выше, больше!»... (он жестикулирует, два фута над головой) «Не останавливайтесь! Зрители скажут, что ребята ничего, неплохо выступили. Нет! Эмоции, эмоции, необходимо выступать так, чтобы все ахнули: «Ух ты, что это было??». Это вы их контролируете. Они – в вашем мире. Продавайте лирику. Заставьте их подняться на ноги и вопить от восторга».
Пятеро мальчишек, не достигших возраста тинейджеров, внимали отцу, пытаясь представить себе, как можно заставить вопить целый зал.
Когда Бабушка Марта мыла посуду, она выжимала полотенце до последней капли. Если кто-нибудь ставил это под сомнение, она могла с легкостью доказать свою правоту. Джозеф работал с нами также. С каждым новым днем мастерство наше прогрессировало, мы понимали друг друга все лучше, работали слаженнее, раскрывались, а Майкл – особенно. Джозеф показывал, как скользить, падать на колени, мы же добавляли что-то от себя. Смотрели на то, как выворачивали душу на сцене Дэйв Раффин и Джеймс Браун.
Многие говорили, что Майкл вел себя на сцене так, что казалось, будто ему намного больше лет, чем на самом деле. В этом возрасте его называли (и называют) стариком в теле мальчика, умеющим передавать эмоции и чувства, которых сам еще понять не мог, не говоря уже о переживаниях. Предполагают даже, что он был вынужден взрослеть быстрее, чем обычные дети. Правда же намного проще: он всего лишь подражал взрослым. Натасканный Джозефом, преподавателем по актерскому мастерству, Майкл стал виртуозом по части подражания. Каждый раз, когда Джозеф командовал: «Надо передать боль, покажите, играйте так, чтоб я мог прочувствовать ситуацию....», Майкл падал на колени, хватался за сердце и .... Казалось, ему действительно было больно. «Нет. НЕТ!», - твердил критик, жесче которого у нас никогда не было. «Не верю. НЕ чувствую».
Майкл изучал выражения на лицах людей, эмоции, также дотошно, как он поступал и с профессиональной деятельностью. Спросить его, чем он занимается? Передразнивает отца: «Продаю лирику...». Его работа начала концентрироваться на умении выгодно себя подать, для этого он проигрывал записи Джеймса Брауна, разбивал их на части, изучая каждую. Или смотрел фильмы с участием Фрэда Астера, лежа на ковре в гостиной, подбродок подпирал ладошками.
Не делал зарисовок или заметок– смотрел, не отрываясь, и впитывал информацию как губка. Если по телевизору показывали Джеймса Брауна или Фрэда Астера, а Джозеф был на работе, Мама заходила в спальню (спал он или нет – неважно). «Майкл, - шептала она. - Показывают Джеймса Брауна». Мир переставал существовать для него, когда он видел своих кумиров. Он их обожал.
У нас был черно-белый телевизор Zenith, качество приема которого зависело от железной вешалки, и мы старались «раскрасить» картинку, прикладывая к экрану один из прозрачных листов - они использовались в те далекие времена. Разные оттенки цвета на листе – синий (для неба), желтовато-бронзовый (преображались люди) , зеленый (для травы). Приходилось и воображать свое.
Тем же способом начал пользоваться и Майкл: смотрел и запоминал. Казалось, информация, которую он воспринимал, каким-то образом моментально преобразовывалась из просто увиденной (например, любой танцевальный элемент) - в реальную, будто его его мозг в ту же секунду давал команды телу. Смотрел, как работает Джеймс Браун – и становился Джеймсом Брауном в миниатюре. Он с самого начала двигался отточенно, будто танцевал не ребенок, а взрослый человек. Прирожденный талант. Он всегда понимал, что ему делать, где находиться.
Уверенность Майкла придавала уверенность и нам. Джозеф перетянул струны на гитаре, и я стал басистом. Как и Тито, я не читал ни одного нотного листа, и сейчас вряд ли прочту, но мне помогало умение слушать и быстро схватывать. Никто из нас не знал нот или аккордов. Ноты на бумаге (письменная инструкция) не передают чувств. Душа – вот откуда берется музыкальный слух. Возьмите Стиви Уандера – его слепота доказывает, что все дело в душе.
Мы с Майклом чередовались, оба исполняли ведущие партии, но, в основном, он был фронтменом группы. Мы выстраивались в гостиной так, как выстраивались бы на сцене. Я стоял слева, потом, справа от меня, Майкл, потом Джеки (самый высокий), Марлон (он был одинакового роста с Майклом), и Тито с гитарой. Таким образом, мы образовывали симметрию, будто пять полосок на эквалайзере.
Мы были не единственной группой в Гэри, которая мечтала о возможности поработать в разных местах, рядом в Чикаго активно развивалась соул-музыка. Одновременно с нами появилось несколько квартетов, все с поставленной хореаграфией. Но в нас было что-то особенное, и это понимал не только Джозеф, но и мы сами. Нас связывали кровные узы, а, значит, и синхронность и родство – то, чего не было у других коллективов. Эта общность и была нашим коньком, и я сомневаюсь, что у кого-нибудь еще в Америке имелся такой педагог, как у нас, страстно влюбленный в свое дело. Мы не боялись ошибок, потому что Джозеф научил нас представлять себе успех и верить в него: думай, представляй, верь, претворяй в жизнь. Как заметил Майкл в интервью Ebony в 2007-ом году: «Мой отец был гениальным преподавателем: он научил нас работать со зрителем, представлять себе порядок работы, не показывать своей боли, скрывать проблемы. В этом плане он был потрясающий».
Однажды Джозеф заставил нас встать напротив стены с вытянутыми руками. Наши пальцы почти касались стены. «Дотроньтесь», - сказал Джозеф. « Каким образом? Пальцы не достают...Невозможно», - ныли мы. «Вбейте себе в голову: вы МОЖЕТЕ дотронуться до стены!» - настаивал он. Вот и еще один урок психологической подготовки: разум сильнее тела. «Поверьте в это», - сказал он. – Думаете, достигли своего предела? Нет, еще есть куда стремиться. Представьте себе, как вы до нее дотрагиваетесь». Майкл вставал на носочки, пытаясь нас перещеголять. Мы хихикали, он был самым маленьким, но уже хотел быть первым.
Если Джозеф и сомневался когда-нибудь в собственном влиянии на карьеру Майкла, то, взгляни он на стену в Хэйвенхерсте в 1981-ом году, сомнение это у него бы исчезло. Майкл повесил доску голубого цвета со словами: «Тот, кто стремится, дотрагивается до звезд».
Мы с нетерпением ждали Маминого возвращения с работы; с таким же нетерпением не могли дождаться, когда уйдет Джозеф, а Риби особенно– тогда она могла спать в настоящей кровати, с Мамой, а не на раскладном диване. Мы же отрывались и бесились, дурачились, выходили поиграть на улицу. Обычно наше детство связывают с ремнем Джозефа и расписанием репетиций, и, действительно, обстоятельства вокруг нас способствовали росту артистов, а не мальчишек. Но, вспоминая о жесткой дисциплине и инструктаже, я думаю и о веселье, слышу радостный смех. Рядом с нами всегда кто-то болтался, веселился, и эти воспоминания не известны общественности. Любой, кто был рожден в большой семье, скажет вам, что все помнят одни и те же события по-разному.
Пока Джозеф работал, Мама проверяла, не отстаем ли мы от расписания. «Песню выучили? А шаги?», - спрашивала она. Мама была «глазами и ушами» нашего отца, но позволяла играть и веселиться.
Мы разъезжали на велосипедах (их мастерил Тито из старых рам и колес), на картах, катались на каруселях и на роликах (купленных в сэконд-хэнде, они крепились к сникерсам). Нам не терпелось выйти из дома и пробежаться по Джексон-стрит. «Не дальше дома мистера Пинсена!» Мистер Пинсен был нашим тренером по баскетболу и жил через десять домов от нас.
Мы наслаждались семейными вылазками на природу, на Висконсил Деллс, где рыбачили с Джозефом, и где он учил нас с Тито и Джеки ловле на живца. Останавливались всегда рядом со старыми индейскими деревушками, ходили тропами предков. Мы знали, что в наших венах течет кровь коренных американцев, племен Чоктау и Блэкфут. От них мы унаследовали высокие скулы, светлый цвет кожи и грудь без волосяного покрова.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 3 (продолжение № 2)
По приезду домой обычная жизнь продолжалась, в том числе и ссоры с братьями - телевизор служил камнем преткновения. Джеки предпочитал спортивные репортажи, Майкл с Марлоном – «Mighty Mouse» или «The Road Runner Show», а я – «Maverick» c Джеймсом Гарнером. Но все пятеро обожали «The Three Stooges», «Flash Gordon» и любой вестерн, в котором играл Рэндольф Скотт. Именно «The Three Stooges» надо благодарить за первый урок гармонии, результатом которого стало наше пение Маме на кухне. «Hello… Hello…Hello».
Когда включался телевизор, мы часто собирались вокруг Мамы на диване. Смутно припоминаются мне счастливые сцены: Мама сидит в центре, Майкл лежит у нее на коленях - лицом к экрану, я с одной стороны, Марлон – с другой (позже к ниму присоединилась Джанет), Ла Тойя расположилась возле ног, прислонилась к дивану. Тито и Рэнди обычно лежали на полу, а Риби и Джеки занимали свои места в креслах либо садились на кухонные стулья. В одном из окон, распахнутом настежь в душные летние вечера, находился вентилятор, который гонял по комнате холодный воздух. Майкл частенько становился напротив (вентилятор работал в полную силу), радуясь тому, как развеваются его волосы.
Зимой таких проблем не возникало и холодного воздуха было достаточно: он проникал сквозь трещины в стенах плохо изолированного дома. Cтены были тонкие, лютые зимы Индианы пробирались в дома, a дорога в школу порой казалась экспедицией в Антарктику. По утрам Джозеф проверял, сварила ли Мама картошку - чтобы согреться, каждый из нас клал в карманы по горячей картофелине. Возможности купить перчатки у нас не было, шапки мы не носили из-за своих афро. За этим следовала другая процедура – Мама втирала вазелин в щеки, в подбородок, будто крем от солнца, он покрывал все лицо от лба до шеи, чтобы предотвратить пересыхание кожи в суровые зимы. И еще одна причина: по ее словам, мы должны были «блестеть от чистоты». Иногда звучало модно. Мы говорили ей, что не встречали детей «с вазелиновыми лицами», а она отвечала, что мы выглядели чище.
Мама все еще надеялась, что Джозеф займется пристройкой к дому, и, пока на заднем дворе хранились кирпичи, она не собиралась сдаваться. Нас уже было восемь (родился Рэнди, позже появится Джанет), и в доме часто звучала фраза (кроме «Ну что, давай снова?»): «Этот дом разваливается на части». Так говорила мама. Деньги она начала откладывать еще с рождения Тито, накопила около трехсот долларов, и никто не осмеливался даже заикнуться о том, чтобы потратить их на восстановление водяного насоса или на новый телевизор. Мама собирала деньги на еще одну спальню...
Джозеф принял решение в одностороннем порядке, руководствуясь интересами группы. Старый Бьюик был со временем заменен на фургон Фольксваген, и однажды именно из последнего посыпались, как из рога изобилия, инструменты: микрофоны, стойки, усилители, тамбурины, музыкальная клавиатура, ударная установка и колонки. Казалось, что наступило Рождество, которого у нас никогда не было. От возмущения у Мамы перехватило дыхание: «Джозеф! – сказала она, направляясь к фургону, пока он вытаскивал инструменты, один за другим. – Что ты натворил? Что это такое?» Мы же были так взволнованы, что не знали, к какой из «игрушек» прикоснуться. Джозеф ходил от фургона к дому и обратно, а Мама бегала за ним. «Не могу поверить! – твердила она. – Мы детей нормально одеть не можем, у Джеки дыры в туфлях, дом разваливается, а ты пошел и купил инструменты?». Но, как и во всем, что происходило в доме, за Джозефом всегда оставалось последнее слово. Он объяснил свой поступок: необходимое вложение капитала, «мальчиков нужно поддержать».
Я никогда не слышал ссор между родителями, потому что обычно Мама отступала первой, но в этот раз он перегнул палку. Он не только не обговорил свое решение с ней, но и потратил почти все сбережения, собранные с таким трудом. «Кэти, у тебя будет новая комната. Мы переедем в Калифорнию, я куплю тебе дом побольше, но мальчики не смогут выступать без инструментов!» В течение нескольких вечеров подряд мы слышали разговоры на повышенных тонах. Мама волновалась, она считала, что Джозеф поддерживает в нас несбыточные мечты, что окончится крахом. Отец же был тверд и уверен в своем решении, но он нуждался и в поддержке. Так он выражал свою любовь – верой в наш талант. Мама окутывала нас любовью и заботой, а от Джозефа мы получали то, что не могла дать она: отец придавал нам уверенность в своих силах, у него мы учились умению принимать решения. Когда дело касалось детей, они уравновешивали друг друга. Мама смотрела на жизнь практично, а отец вроде как считал, что «не посеешь – не пожнешь». Его «жесткая любовь» выражалась не в заботе или в ласках, а в достижении цели и в дисциплине. Было похоже на любовь тренера по футболу, когда все, что тебе нужно – победить в игре. Чувства свои он выражал похлопыванием по спине, улыбкой либо радостно бил в ладоши. Он просто не знал ничего другого.
Такое напряжение сохранялось в доме еще несколько дней, пока Мама не успокоилась и не согласилась довериться игре Джозефа. Просто пока нам не хватало выигрышных билетов.
Тем вечером 1964-го года по радио передавали особенную передачу, и в доме было тише, чем обычно. «Добрый вечер, спортивные фанаты со всей страны, - начал комментатор. – Вскоре мы получим ответы нa все наши вопросы. Листон в белых боксерских трусах с черными полосами. Клэй, выше на полдюйма, тоже в белых, с красными полосами...» Удивительно, как человек, голос которого раздавался из радио, мог описывать события так, что они оживали перед нашими глазами. Джозеф нетерпеливо тянет к себе приемник. «На кону пояс чемпиона мира по боксу в тяжелом весе.... – продолжает голос. – Если пройдет первый раунд, нас ожидают сюрпризы...».
Звонок. Рев толпы. Представляем себе соперника, Кассиуса Клэя из Луисвилля, штат Кентукки, который разминается в своем углу и ждет не дождется момента, чтобы отобрать пальму первенства у действующего чемпиона Сонни Листона. «ЗНАЙ НАШИХ!».
По совету Джозефа мы внимательно следили за боксерской карьерой Кассиуса Клэя, который в будущем станет известен как Великий Мухаммед Али.
Отцу нравилось, как владеет перчаткой Клэй, и он приводил нам в пример огонь в глазах молодого аутсайдера. Будучи подростком, Джозеф участвовал в соревнованиях по боксу в Окланде, и он рассказывал нам, мальчишкам в красных перчатках, как действовать, чтобы «никого не бояться».
«Врежь ему! Врежь ему! Врежь ему!» - выкрикивал Майкл, сидя на ступеньках дома, пока Джозеф выступал в роли судьи в поединках между соседскими мальчишками. Он учил нас технике бокса и умению защищать себя. «Никто не одолеет Джексона», - говорил он, и был прав. Джозеф рассказывал, что сам он тренировался на крепких дубовых дверях Папы Сэмюэля, а не на боксерской груше, набивая мозоли и закаляя разум. Отец был самым сильным, самым жестким человеком из всех, кого мы когда-либо знали, и, я уверен, что, пока мы все собирались вокруг радио, он представлял себя на ринге.
Он постоянно напоминал нам о связи между боксом и миром развлечений. «Парить как бабочка и жалить как пчела – вот как надо действовать на сцене», - говорил он, ссылаясь на пресс-конференцию Клэя ранее на той же неделе. Джозеф всегда использовал интересные ассоциации.
Например, когда мы обсуждали фyтбол и Джима Брауна из Кливланд Бирз, он приводил в пример величайшего хафбека под номером тридцать два: «Никогда не проиграл ни одного матча, никогда не терпел поражения в тренировочных сессиях в течение девяти лет, потому что он понимает, как нужно работать, чтобы добиться успеха».
В домашней работе тоже прятались наставления. Те самые кирпичи на заднем дворе, которые так и лежали на своем месте слева (a пристройка так и не была построена), их было около ста штук, тяжелые шлакобетонные блоки. Перед нами была поставлена задача: перетаскать все, один за другим, в другую часть двора и сложить их там заново. Занятие казалось бессмысленным, но мы не задавали лишних вопросов, а просто делали то, что от нас требовалось. Когда Джозеф вернулся домой, он проверил работу. Аккуратно сложены? Ровно?«Нет... Начинайте заново. Я хочу, чтобы они были сложены ровнее», - сказал он, и мы принялись передвигать их теперь справа налево, пока все не не получилось так, как нужно было отцу. Мы учились дисциплине и перфекционизму, превозмогая боль от царапин, порезов и нарывов. Работать одной командой. Делать все правильно. Не допускать ошибок. Если кто-то один не работает так, как надо, страдают все, страдает «подача». Понятно, записываем очередноe прaвило.
Такой подход к делу объясняет, почему некоторые из нас склонны к навязчивому неврозу, уже во взрослом возрасте. Если Майкл заходил в комнату и видел, что подушка лежит не на месте, он ее поправлял. «Раздражает». С улыбкой. В моем случае бывало то же самое. И с Риби. «Помнишь кирпичи?», - говорили мы и начинали одновременно смеяться.
Таким образом, когда Кассиус Клэй заявил о себе на спортивной арене, он стал для нас идеальным примером для подражания, чем активно пользовался Джозеф. Появился кто-то, чьи способности ставили под сомнение именитые эксперты, но кто был уверен в собственной победе.
Человек из радиоприемника в красках описывал первый раунд, мы с жадностью ему внимали, а Майкл и Марлон изображали двух яростных соперников на ринге – Сонни Листон пропускал множество ударов. «Все дело в работе ног», - сказал отец. Мама пробормотала что-то насчет жестокости в спорте, но Джозеф ее не слушал, он был слишком занят, обсуждая трансляцию. «Представьте, будто Сонни Листон – это ваши зрители... Надо выйти, порвать всех и положить на обе лопатки!».
Тем вечером Кассиус Клэй выиграл поединок и стал самым молодым боксером за всю историю спорта, одержав победу над действующим чемпионом в тяжелом весе. «Я заставил этот мир поволноваться», - заявил он средствам массовой информации. И всем стало все ясно – и тем, кто был на ринге, и тем, кто радостно праздновал его победу в Гэри, Индиана.
Рядом с родительским домом росло дерево, его было видно из окна нашей спальни. Дерево стойко выдерживало все натиски Матери Природы. Оно гнулось, ветви его иной раз достигали земли, но сломить его не удавалось даже стихии. Если по Индиане гуляли ветра или чувствовалось приближение торнадо, мы с Майклом садились к окну и наблюдали за поединком сил Природы и НАШЕГО дерева. В моем представлении, дерево похоже на семью – со стволом-родителем, с ветвями-детьми, которые тянутся в разные стороны, но произрастают из одного семени. Сильное и могучее, оно крепко стоит на земле, сопротивляясь любой непогоде.
Однажды я поделился своими мыслями с Майклом. Впоследствии он отразит их на табличке в Неверленде. Без сомнения, на нас влияли рассказы Джозефа о родственных связях, o деревьях (он сравнивал их с семейным очагом) и о корнях, какие должны почитаться в любом доме.
Оба моих родителя происходили из разрушенных семей, поэтому такие понятия как сплоченость и общность были для них очень важны. Отец все еще помнил игры в перетягивание каната, которые случались в его доме.
Родители Мамы развелись после их переезда из Алабамы в Индиану, она осталась с отцом, Папой Принцем, а сестра Хэтти – с матерью, Бабушкой Мартой.
Создавая семью, Мама и Джозеф пообещали друг другу всегда и везде держаться вместе. Нас, детей, они убеждали, что никто и никогда не встанет между нами.
Сцена ждала мальчишек из Jackson 5, но перед этим нам предстояло выучить еще один урок. Джозеф собрал всех на улице перед НАШИМ деревом, показал нам шесть веток равной длины и попросил отнестиcть к его следующим словам с особенным вниманием. Он напомнил нам о единстве, о том, как важно поддерживать друг друга, затем отделил одну из ветвей от других и сломал ее пополам. «Вот, что можно сделать с любым из вас, по отдельности...», сказал он. Пять веток все еще оставались у него в руках. Он крепко связал их, ветка к ветке, и попробовал сломать вязанку, сначала руками, потом через колено, но у него ничего не получaлось, несмотря на всю мощь рабочего со сталелитейного завода. «...A пока вы вместе, вы непобедимы», - закончил он.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 4 Просто дети с мечтой
В СВЕТЕ СЕГОДНЯШНИХ СОБЫТИЙ. Я думаю, известно, что наше первое настоящее публичное выступление, как Джексонс 5, было 29 Августа 1965 года - на седьмой день рождения Майкла. Тогда никто это не отметил. Дни рождения, как и Рождество, считались незначительными событиями, которые не отмечались свидетелями Иеговы. Но седьмой день рождения Майкла был отличен тем, что это не был другой, обычный, ничем не примечательный день.
Эвелин Лахэ, леди, которая первой предложил нам название группы, пригласила нас принять участие на показе детской моды, который она организовала в торговом центре «Биг Топ» на Бродвее и 53 улице. Она был комментатором на "Tiny Tots Jamboree" и мы были в записаны афише, как "Группа Джексонз файв: Еще одна великолепная группа маленьких музыкантов". Всё, что я помню – это внушительных размеров толпа молодых девушек и Джозеф, который говорил нам после шоу «добраться туда и начинать продавать фотографии».
В наших глазах джамбори было лишь разогревом для реальной сцены в школах Джеки и Ребби и средней школе имени Теодора Рузвельта, где нам предстояло выступать через несколько месяцев, в 1966 году. Мама сказала, что мы должны выступить на "лучшие места". Школа проводила ежегодный конкурс талантов, отличающийся разнообразием номеров: от эквивалента шоу «Город Гэри» до шоу Эда Салливана. Мы были самыми молодым представителями и не могли дождаться момента, чтобы показать себя.
За кулисами Майкл постукивал по бонго, он все еще репетировал. Джеки побренчал маракасами и ещё двое участников группы присоединились к нам: местные парни - Граф Голт, наш первый барабанщик, и Рейнард Джонс, которому случалось пару раз играть на бас - гитаре. Школьный зал был набит битком. Это была заплатившая толпа - по 25 центов за билет. Мы также знали, что увидим некоторые знакомые лица среди тех, кто расплющил носы о стекло окна в гостиной, поджидая подходящих моментов для насмешек над нами.
Когда Тито подошел к нашим гитарам, прислонённым к левой стене за кулисами, он обнаружил, что кто-то учинил саботаж, сбив все настройки звука. Совет Джозефа - "Всегда проверяйте настройки перед началом" – пошёл нам на руку в условиях имеющейся уймы времени. "Кто-то не хочет, чтобы вы выиграли , - сказал он, - именно поэтому идите и покажите им!".
Он стоял вместе с нами за кулисами, глядя в никуда так же уверенно, как и мы себя чувствовали. Он всегда был напряжен перед шоу, будь это дни талант-шоу или годы звукозаписи. На протяжении репетиций перед выступлением к нему невозможно достучаться, но наша подготовка была лучше некуда. Когда мы вышли, встреченные вежливыми аплодисментами, то просто перешли на автопилот, как часто случалось на репетициях. “My Girl” группы «Temptations» была нашей первой песней. Так как все с прикрытым любопытством сидели в этом перерыве между аплодисментами и музыкой, я посмотрел прямо на Тито и немного дальше него, в тень, на Джозефа. По-прежнему задумчив. Райнард набрал первые аккорды на бас - гитаре. . .мелодично вступил Тито на гитаре . . . потом Джеки на маракасах . . . Майкл ударил по своим бонго. . . и тогда я начал петь.
Наш момент настал, когда я стал исполнять следующую песню «Temptations» - более быструю "Get Ready". И Джеки, Марлон и Майкл убили всех наповал прямо со сцены, добивая вокалом Майкла в финальной песне Джеймса Брауна "I Got you (I feel good)". С первых же аккордов толпа была на ногах. Я посмотрел направо, ожидая одобрения от Джозефа. По-прежнему задумчивый, руки свисают вдоль тела. Только губы его двигались, когда он беззвучно пропевал слова, зациклившись на Майкле. "Аааааууу!". Майкл вскрикнул: “I FEEEEL good . . .”. От его пронзительного оглушающего взвизга у всех отвисли челюсти, толпа кричала от восторга. Тогда, во время нашей заключающей песни “I Got The Feeling” он заставил их прочувствовать это. Он выскочил в центр сцены и начал танцевать, как танцуют кружащиеся дервиши. И это в возрасте семи лет!
Мы не могли выступить так хорошо, но Майкл порвал их. Не важно, что это была всего лишь местная школа. Когда вы дети, кричащая толпа есть кричащая толпа. За кулисами после шоу, мы прыгали, бесились, переживая все это снова и снова. Я думаю, что это было похоже, как если бы кто-нибудь забил великолепный гол, или отправил соперника в нокаут в первом же раунде. Джозеф был . . . сдержан. "В целом, вы выступили хорошо, - сказал он нам, - но у нас есть ещё кое-какие дела." Следующее, что я помню, - MC объявил нас победителями. Нас зажали на сцене. Ещё больше восторженного крика. Как ни странно, мы выиграли даже у Дениции Уильямс. Несколько лет спустя она выпустила свой хитовый сингл, который долго продержался на верхах чартов - “Let’s Hear It For The Boy.” В ту ночь мы не нуждались в одобрении Джозефа: мы с первой попытки стали победителями и это было великолепно по любым стандартам.
Мы вернулись домой, и устроили празднование с мороженым всей семьёй. Джозеф указал на небольшую коллекцию бейсбольных трофеев в уголке почёта в гостиной, говоря о наших других увлечениях. Эти трофеи стояли там, как неоспоримый реквизит для поддержки единственного заключения, которое он всегда делал: были вознагражденным значить быть лучшим.
Из окна нашей спальни открывался вид на бейсбольное поле около средней школы имени Теодора Рузвельта, где мы часто проводили время за игрой. Если бы нам тогда дали выбор между музыкальной карьерой и спортивным будущим, я думаю, мы бы отдали предпочтение бейсболу. Особенно Джеки, спортивный лидер в семье. Всякий раз, когда он ссорился с Джозефом и вознамеривался бежать из дома «ну точно насовсем» мы всегда знали, где его искать. Он прятался в пыльном маленьком блиндаже через дорогу от дома, напротив трибун, и сидел там, бросая бейсбольный мячик о стенку.
Мы бы выбрали бейсбол только по одной причине – спортивнее будущее выглядело куда более реалистичным, тем более трое из нас уже имели доступ к юношеской лиге. Миниатюрные золотые игроки, замахивающиеся битой, уверенно разместились в нашем семейном уголке почёта, и были определённым свидетельством чемпионатов, выигранных с нашей командой - Katz Kittens в малой бейсбольной лиге Гэри и, как следствие, славы. Мы выросли, наблюдая за Chicago Cubs, и стремясь наследовать своим кумирам - Эрни Бенксу, их первому чернокожему игроку, и Рону Санто.
Джеки был так хорош, что ему предлагали работу в более серьёзных командах, чем наша, и он практически был уверен, что дорогостоящие контракты неизбежны. Он был великолепным питчером и защитником. Бейсбол в его сердце занимал больше места, чем в сердцах всех нас вместе взятых. В играх Майкл был нашим мини талисманом. Он всегда сидел на трибуне между Марлоном и Джозефом, одетый в джинсы, маленькую бело – зелёную спортивную куртку, которая спускалась до коленок, жевал красные тянучки и шумно радовался, когда кто-нибудь из нас зарабатывал мяч. Однажды вечером была «большая игра» с несколькими местными противниками. Я был аутфилдером, Тито был на вторых позициях и Джеки играл за питчера. Мы начали зарабатывать отличную репутацию «Мальчиков Джексонов» и умение Джеки было ключом к этим столь трудно зарабатываемым баллам.
Во время разогрева тренер подкидывал мячи в воздух, чтобы мы смогли потренироваться, а потом ударял по одному из мячей так сильно, что тот улетал где-то за облака. Мы были научены «звать» мяч при желании отбить, или словить его, потому я бежал и кричал: «МОЙ!!! Я возьму его…» Уэсли, наш защитник, который был полностью поглощён игрой, бежал за тем же мячом, но не «звал» его. Он просто не сводил глаз с падающего шарика. БУМ! Мы столкнулись. На мгновенье я ослеп. В глазах мелькали звёздочки, будто Джозеф хорошенько огрел меня ремнём. Уэсли заехал мне лбом в открытый правый глаз. Он стал холодным, и повсюду была кровь. Я помню заинтересованные лица людей, склонившихся надо мной. Потом они расступились и сочувствующее лицо Джозефа закрыло весь обзор. Его страдальческое выражение не покидало меня всю дорогу в больницу, или даже когда врач наложил мне четырнадцатистежковый шов. Я был весь в синяках, опухший и страшный, потому мой "образ" работника искусства был поставлен под угрозу. Пока мама благодарила Бога за то, что я не потерял зрение, Джозеф проклинал себя за то, что позволил этой травме вообще появиться. Затем он принял быстрое и очень разумное решение: «Больше никакого бейсбола, Джермейн. Никто не будет играть. Это слишком опасно».
Я больше не помню ничего из происшествий той ночи, кроме безутешного горя Джеки и его траура по мечте, которая закончилась только из-за того, что «какой-то болван не «позвал» мяч». «В один прекрасный день ты вспомнишь мой запрет и поблагодаришь меня. – отрезал Джозеф без малейшего сочувствия. – Ты слишком молод, чтобы понять».
Как чемпионы высшей школы имени Теодора Рузвельта, мы приняли участие в следующем чемпионате. Его мы тоже выиграли и объективы корреспондентов газеты «Гэри Пост Трибьюн» запечатлели это событие для потомков в чёрно-белом цвете. Я помню, ту жутковатую фотографию, потому что огромная повязка все еще пересекала мою правую бровь. Осознание важности получения приза и завоевания первого места пришла к нам тогда, когда мы один раз проиграли. Это было в высшей школе Хораса Манна и причиной, по которой наше поражение запечатлелось в моей памяти, стал абсолютно новый цветной телевизор.
Проблема в том, что Джозеф не был рад проигрышу, потому никто из нас не знал, как вести себя в гостях. Мы знали, что злорадствовать над соперниками не было причины, но и особо разочаровываться тоже причин не было. Марлон первым нарушил молчание, когда мы паковали вещи и собирались выходить на улицу: «По крайней мере мы выиграли цветной телевизор» - произнёс он, выражая общий настрой, а мы уже почувствовали конец просмотру телепередач через разноцветный пластиковый лист.
Но Джозеф не видел никакого утешения в премии и оставался непреклонен. «Победитель есть только один, а выиграть означает быть первыми, а не вторыми» - сказал он, утверждая своё мнение и среди нас. Мы так и не забрали наш цветной телевизор после тех соревнований. Джозеф ответил, что мы этого не заслуживаем. Нет награды за второе место.
Я очень жалею, что не записывал интересные моменты и не вёл дневник особенно теперь, когда Майкла уже нет с нами. Глубокая потеря заставляет тебя хвататься за мельчайшие воспоминания, проявляется желание вспомнить каждую подробность, каждый пережитый вместе опыт, который вы когда-то приняли за должное. Всё наступало и проходило так быстро, что годы, выступления, турне слились в единое целое. Те ранние годы Jackson 5, напоминают мне скоростной железнодорожный путь: все города и селения по пути следования промелькнули мимо поездных окон, и только некоторые места отъезда, назначения, и некоторые памятные станции до сих пор остались в памяти. Между 1966 и 1968 годами все наши выходные мы тратили на укрепление нашей репутации. Мы выступали перед смешенной аудиторией: дружественная, активная, пьяная, равнодушная... Как правило, один только вид пяти детей, поднимающихся на сцену, привлекает внимание публики и фактор «милых деток» всегда был на нашей стороне, особенно с Майклом и Марлоном впереди. Это абсолютно невообразимое чувство, когда твои песни заводят индифферентную толпу.
М-р Лаки влыдел таверной, в которой мы провели очень много ночей и где мы заработали наши первые деньги – 11 долларов на пятерых. Майкл тратил всю свою долю на конфеты, которыми потом делился со всеми детьми в округе. «Он зарабатывает свои первые деньги, а потом тратит их на сладости для других детей?» - Джозеф был поражён. Но когда дело дошло до «делёжки, и делёжки поровну» Майкл носил самую сверкающую рубашку. Мама всегда воодушевляла нас думать о других и совершать хорошие дела. Между тем, наши родители поддержали наш прогресс путем инвестирования «в шкаф» .Нашей привычной формой была белая рубашка, черные брюки-клеш и красный пояс, или темно-зеленый блестящий костюм с белоснежной накрахмаленной рубашкой. Мама собственноручно перешивала наши костюмы на домашней швейной машинке, и дама по имени миссис Роач нашили эмблему «J5» на нагрудный карман пиджака. Эта деталь запомнилась мне только потому, что эта дама пришила эмблемы немного криво и неудобно, но мы восприняли это, как неисправимое.
Если мы не выступали у мистера Лаки в таверне, то проводили время на сцене ночного клуба «Guys and Gals» или в «High Chaparral» в южной части Чикаго. Чаще всего, мы выходили на сцену не раньше 11:10 и не уезжали раньше двух часов ночи, потому мы редко появлялись в школе на следующий день и на подъезде к 2300 Jackson Street все пятеро братьев уже крепко спали.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 4 (продолжение)
Однажды вечером перед шоу мы выезжали из отеля в Гэри и поняли, за что наш город печально известен, как город с повышенной преступностью. Если глубоко покопаться в исторических данных, то можно обнаружить, что на восток от Нью-Йорка существовали небольшие центры зарождающегося гангстерского движения задолго до его появления в Чикаго. Я ничего не знал об этом. Все, что я знаю это то, что у местных не было никакого иммунитета от насилия. Уже смеркалось, и мы несли наше оборудование внутрь через черный вход, когда Джозеф был остановлен пятью молодыми людьми, лет двадцати на вид. «Хотите мы Вам поможем с этим?» - спросил один из них, хватая микрофонную стойку.
Джозеф понял, что его хотят ограбить и, крепко держась за стойку, оттолкнул человека. Всё случилось очень быстро, так как в следующее мгновенье все резко повернулись к Джозефу, и тот упал под градом ударов и пинков. Майкл и Марлон закричали: «Джозеф! Нет! Джозеф!» Члены банды начали использовать барабанные палочки и микрофонные стойки в качестве оружия. Джозеф скрутился в клубок, прикрыл лицо руками и покорно принимал удары.
Тем временем Майкл помчался к телефонной будке внизу улицы и вызвал полицию. «Я не мог достать до автомата, потому мне пришлось прыгать, чтобы опустить монетку в щель» - позже признался он. К моменту его возвращения банда уже ретировалась и Джозефу помогли подняться на ноги работники отеля. Ему досталось порядком – всё лицо кровоточило и уже начло опухать. Кто-то из братьев принёс из бара в холле немного льда и Джозеф обернул сломанную руку. Также у него была сломана челюсть. Немного посидев на бампере фургона, он успокоился и взял себя в руки. Потом посмотрел на нас подбитым глазом: «Я в порядке». Он сказал Майклу и Марлону вытереть свои слезы.
«Вы не можете выступать в таком состоянии» - аргументировал он. «Ты действительно хочешь, чтобы мы пошли выступать?» - недоверчиво спросил Джеки. «Люди пришли, чтобы увидеть тебя сегодня. Они хотят увидеть тебя.» - сказал он, осторожно поднимаясь на ноги. «Я пойду к врачу утром».
В ту ночь, мы должны были собраться и сосредоточиться на нашем выступлении. Джозеф, как всегда, был вездесущим, потирая руки, с неуклюжими повязками на лице. Он преподнёс нам пускай непреднамеренный, но бесценный урок: что бы ни случилось, шоу должно продолжаться.
Я не помню, чтобы мы делали домашние задания по вечерам в будни. Мы ужинали, а потом начинали собирать оборудование для выступлений. Домашние задание представляло собой то, что мы успевали состряпать на выходных, или нацарапать утром, не вылезая из постели. Это было наше детство, которое затмили взрослые обязанности.. В нём всегда было новое шоу, требующее подготовки, новая рутина для заучивания, или новый город для покорения.
В возрасте девяти лет Майклу пришлось быстро взрослеть. Впрочем, как и всем нам. Теперь у нас была профессия, в которой детям не оставалось ничего другого, как играть. Но если бы всё произошло по другому, мы бы никогда не прорвались на эстраду, как Джексонс 5 и мир никогда бы не услышал музыку Майкла. Мы видели в выступлениях настоящее развлечение и ждали следующего выхода, как другие дети ждут времени, отведённого им на развлечения.
С мистером Лаки и клубом «Guys and Gals» мы имели постоянный источник дохода, потому Джозеф бросил работу на консервном заводе и перешёл на пол ставки на «Мельнице». Наши кассовые сборы не всегда были достаточными, но Джозеф продолжал делать ставки на наше большое будущее и твёрдо держался поставленного курса. Мама сокрушалась, но, очевидно, Джозеф убедил её в свое правоте. Она молча кивнула в знак согласия и затем, зная свою маму, я могу с уверенностью сказать, что она провела не одну ночь без сна, вознося за нас бесчисленные молитвы Богу.
Она не сразу узнала, что наши выступления чередовались со стрип-номерами. Это было разнообразие номеров ночного клуба и мы часто, в перерывах между песнями, забирались за кулисами и наблюдали за полуобнажёнными дамами в кружевных чулках и подвязках, ждущих своего выхода. Если празднование Рождества и дней рождения было грехом, то наблюдение за стриптизёршами в ночные часы приравнивалось к визиту к дьяволу, потому мы не могли винить Джозефа за некоторую скрытность по отношению к маме. Но эта игра длилась только до той ночи, когда один из шальных аксессуаров случайно затёрся между нашими личными вещами. Мама решительно прошагала из нашей спальни в гостиную, держа двумя пальцами лифчик с кисточками в районе сосков. «Откуда ЭТО у вас?» - Джозеф онемел, пожалуй, впервые в жизни.
«Ты держишь детей на сцене всю ночь, когда им утром нужно идти в школу, да ещё и позволяешь им подглядывать за обнажёнными женщинами? С какими людьми ты путаешь наших детей? Ты и так показываешь им предостаточно ночной жизни, Джозеф!».
Мы, братья, рассматривали такие случаи по разному. По моему мнению, тело женщины является гипнотически красивым, но Майкл считал, что эти дамы унижают себя, дразня мужчин своим телом, а мужчины воспринимают их только в качестве сексуальных объектов. Да, он разинул рот и захихикал, как и все остальные, но относился к происходящему он несколько иначе. Майкл всегда вспоминал, как одна танцовщица – её звали Рози, сняла свои трусики и кинула их в зрительный зал, а потом сексуально покачивала бёдрами в то время, как толпа воющих мужчин пытались прикоснуться к ней. В такие моменты Майкл всегда прятал глаза: «Оооооо, чувак. Ну зачем же она так делает?».
Мама сказала нам, что она не догадывалась, что там были стриптизёрши до тех пор, пока не прочитала автобиографию Майкла. Я думаю, что это официальная фраза для свидетелей Иеговы и прессы. Не то чтобы на её мнение влияла церковь. Как она говорит, ни одна мать не пожелала бы, чтобы её сыновья околачивались в такой компании поздней ночью. Я думаю, что это как раз то место, на котором и была главная разница между мамой и Джозефом. Она рассматривать нас как своих сыновей и часто беспокоилась по поводу воздействия всех этих концертов и путешествий на нашу, тогда ещё детскую, психику, а для Джозефа мы были сначала артистами и только потом уж сыновьями. Он принимал всё и всех, если это служило нужным шагом в верном направлении.
Выступлений среди недели для Джозефа было недостаточно. При содействии двух Чикагских диджеев - Е.Родни Джонса и Первиса Спанна он устраивал нас всюду, где можно было найти хоть пару рабочих часов. Эти парни действовали в качестве наших клубных промоутеров, а также буккеров для Би. Би. Кинга и Кёртиса Мейфилда, но всё-таки их основная работа была в прямом эфире на филиале чикагском WVON радио - самой популярной радиостанции в Гэри. Благодаря Первису, работающему в ночную смену и Родни, сменяющему его в дневное время, соул музыка всегда звучала в динамиках, потому наше продвижение было в надёжных руках: «чёрное» радио в то время представляло собой лучший способ быть замеченным. Если ваши песни звучали на WVON, то вы всегда были на слуху у местных звукозаписывающих компаний.
Первис в своей неизменной серой федоре с чёрной лентой раскручивал нас заверяя всех, кто переступал порог его студии: «Подождите немного, и вы увидите этих детишек в действии!» Джозеф время от времени проклинал чеки Первиса, коими последний не так уж и часто жаловал нашу семью, но недостаток финансовой надёжности он полностью окупал словоохотливостью. Он вместе с Родни Джонсом проталкивали нашу группу так, как никто другой до них и после них не делал.
В результате мы вместе с инструментами запихивались в маленький грузовичок Джозефа, оставляя на хозяйстве маму, Ребби, Ла Тойю, Ренди и маленькую Джанет, и ехали на очередное шоу. Через некоторое время мы увидели ещё больше театров, клубов и школ, чем в начале своей творческой карьеры. В нашем бусике осталось только два места спереди и водительское кресло, а все остальные места были убраны, чтобы освободить место для усилителей, гитар, ударной установки и другого оборудования. Также к задней стенке была привинчена скамейка, но мы устраивались где попало, подкладывая барабаны под голову. Более плотно упаковываться было некуда, но в дороге не прекращались шутки, песни и подколы. Пока Джозеф вёл машину, мы с братьями проигрывали в голове всё шоу подряд. "В этой части, не забывайте, что мы включили это слово . . ." - подсказывал Джеки. Или Тито: "В начале припева, помните, поднимите ваши руки". Или Майкл: "Джеки, ты пойдешь один конец на сцену, я буду в центре. Марлон, вы идите в другую сторону . . .".
Вот так мы за дорогу устно повторяли все номера. И совсем не имело значения то, по возрасту мы были от 7 до 17 лет. Здесь не было разделения по авторитету. Мы все репетировали на равных, и Майкл был самым горластым, самым креативным. Это выказывалось не только в том, что он держался наравне со всеми, а и в том, что он вёл разговор, как старший по возрасту. Из-за постоянного контроля Джозефа мы всегда были на высшем уровне, но Майкл находил способ усовершенствовать выступление, добавить что-то своё. Он добавил динамики нашей хореографии, что дало нам дополнительный бонус, да ещё и в середине выступления делал вставку из своей хореографии, что поднимало наше выступление на совершенно другой уровень, а потом становился обратно в строй. Я знал, когда он собирался разнообразить номер, потому что каждый раз перед танцем он оборачивался ко мне и подмигивал.
Майкл также стал шутником. Если кто-нибудь из нас имел неосторожность заснуть с открытым ртом, он писал на бумажке какую-нибудь глупость, к примеру, «У меня воняет изо рта», а потом слюнил эту бумажку и прилеплял её спящему к нижней губе. Майкл находил эту шутку невероятно смешной. Если это были не бумажки, прилепленные к нижней губе, то это был порошок в брюках, от которого начинаешь чесаться, или подушка, издающая неприличные звуки, умощенная на сиденье. Майкл всегда играл роль главного шута в стае.
Летом 1966 года мы проехали полторы тысячи миль, останавливаясь только для дозаправки, чтобы выступить в «Старом зале» в Уинслоу только потому, что отец Самюэль, живший неподалёку, хотел показать нас своей непомерной толпе родственников. Это означало езду всю ночь с пятницы на субботу, выступление днём, возвращение домой далеко после полуночи в ночь с воскресенья на понедельник и последующее появление в школе утром в полусознательном состоянии. В тех длинных путешествиях Майкл шутил гораздо меньше.
Я хорошо запомнил один случай – я сидел рядом с Джозефом и он вдруг остановился, закрыл ладонями лицо и начал энергично растирать щеки. Его глаза слезились. Он поймал мой взгляд: «Просто устал» - он будто оправдывался сам перед собой и перед нами за свою секундную слабость. Он взял пять минут перерыва, и мы снова отправились в путь.
К этому времени у нас появился новый барабанщик по имени Джонни Джексон и, не смотря на идентичность фамилии, он не наш родственник и не имел к нам даже отдаленного отношения. Похожая фамилия была чистой случайностью, которой впоследствии с успехом пользовались публицисты. Мы нашли его, потому что он посещал среднюю школу имени Теодора Рузвельта вместе с Джеки и местный учитель музыки порекомендовал нам его. В возрасте около 14 лет, он был веселым маленьким юмористом с заразительной, нахальной улыбкой. Он был лучшим молодым барабанщиком на мили вокруг, и Джозеф был уверен в его квалификации, как и в профессионализме Майкла. Джонни был отличным бэк-беем, великолепно чувствовал ритм. Он бил по барабанам так сильно, что мы чувствовали вибрацию, идущую от установки через всю сцену. Джонни Джексон помог сформировать наше звучание.
Еще одним дополнением к "семье" был добрейший человек - Джек Ричардсон, друг Джозефа. Он вступил в нашу группу водителем, так как для Джозефа бесконечные мили дороги были утомительными. Джек оставался с нами долгие годы и стал неотъемлемой частью группы. Часы, безропотно проведённые им за рулём, говорили о его вере в наши силы. Где бы мы ни выступали – будь то Канзас-Сити, Миссури или Огайо - Джек всегда с энтузиазмом откликался на новые поездки.
Наш нескончаемый марафон автомобильных поездок был необходим потому, что, по мнению Джозефа, мы должны были уметь общаться как с белой, так и с чёрной аудиторией." Он решил построить для нас интернациональную фан-базу как раз в то время, когда борьба за гражданские права «чёрных» была в разгаре. Расовые предрассудки для нас не имели значения, как и для других детей. Мы не разбирали толпу на цвета, мы просто пели для людей. Реакции публики была ответной – они любили нас.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 4 (продолжение № 2)
Все разговоры о бизнесе также с успехом миновали нас – мы просто запрыгивали в свой бусик, колесили по штатам и отыгрывали выступления. Это все, что нам было интересно. Пока мы шатались по гостиничному номеру после шоу, Джозеф налаживал контакты и заводил знакомства от нашего имени. Единственное, чего мы действительно хотели, так это вернуться домой, но Джозеф возвращался с известиями о новом контракте, и нам снова приходилось напяливать концертные улыбки. Во время нашей борьбы за признание Джозефу всё время приходилось бороться с недоверием других людей насчёт нашей успешности. Как правило, он не мог сдерживаться.Во время нашей борьбы за признание Джозефу всё время приходилось бороться с недоверием других людей насчёт нашей успешности. Как правило, он не мог сдерживаться. Он говорил, что если Стиви Уандер смог, то и его дети смогут.
А потом пришла надежда в лице гитариста по имени Фил Апчерч, с которым мы познакомились после некоторых шоу в Чикаго. Джозеф с плохо скрытым восторгом рассказывал нам, что этот музыкант уже имеет опыт работы с такими известными людьми, как Кертис Мейфилд, Вуди Герман и Ди Кларк. В 1961 году, он выпустил сингл “You Can’t Sit Down”, который был продан в размере более одного миллиона копий. «он хочет поработать с вами над демо – записью» - заявил Джозеф. Это было важным событием, так как Фил имел определённые связи в Детройте и был довольно влиятельным человеком. Мы прыгали от радости, как тогда, когда Джеки забил великолепный мяч. Майкл высвободился из крепкого кольца наших объятий и обнял Фила за колени. «Можете дать мне автограф?» Филу в то время было не более двадцати пяти лет, он вытащил помятый клочок бумаги из кармана и нацарапал торопливую подпись. Майкл крепко держал своё сокровище в ладошках всю дорогу домой.
Больше всего мне нравится окончание этой истории. Около десятилетия спустя Фил позвонил Майклу и попросил у него ответный автограф. Но он получил сверх просимого – приглашение играть в сингле “Working Day and Night” в Off the Wall - первом сольном альбоме Майкла.
Ещё тогда, в Гэри, мама спросила Джозефа, кто же платит за студию и копии записей. «Я» - ответил Джозеф. И добавил – «Всё ещё только начинается».
* * * Я не помню истинный порядок происходящих дальше событий, но дело было приблизительно так: Фил Апчерч находился под эгидой того же менеджера, что и R&B певец Ян Брэдли. В 1963 году он выпустил свой первый хит “Mama Didn’t Lie”. Человек, стоящий за юридической стороной этой песни был саксофонист и композитор Эдди Сильверс, ранее работавший с «Fats Domino» и действующий музыкальный директор молодого лейбла, «One-derful Records». В своё время Эдди написал песню для нашей демо-записи, “Big Boy”.
Я подозреваю, что Первис Спанн, также сыграл свою роль в этом, грубо говоря, заговоре, но моя память изменяет мне. Я понятия не имею, почему лейбл «One-derful Records» не был заинтересован в нас, но ещё мы знали, что «Steeltown Records» были у наших ног в лице автора песен, основателя и партнера компании Гордона Кита. Когда он появился, Джозеф был не особо взволнован, потому что он был парнем – трудягой, утвердившим такую марку около года назад со своим партнёром – бизнесменом по имени Бен Браун. Этот контракт с трудом тянул на большую мечту, но Кит был готов подписать нас. Как говорила мама: «Он хотел втянуть нас в длинную игру, но Джозеф сказал: «Нет, у нас есть интересы и в других лейблах, я не буду тянуть эту лямку». Парень так отчаянно хотел записывать нас, что согласился на кратчайший из возможных контрактов – всего шесть месяцев сотрудничества».
Джозеф никогда не рассматривал «Steeltown», как сильных игроков в большой игре, но позже он имел возможность оценить этот контракт по достоинству – он вывел нас на вершину местного радио. "Big Boy" был нашим первым синглом, выпущенным в 1967 году. По подсчётам Кита, было продано примерно 50 000 экземпляров по всему среднему западу и штату Нью-Йорк. Мы даже попали в двадцатку лучших синглов в журнале «Джет». Но величайшим моментом был тот, когда станция WVON впервые поставила нашу песню. Мы сгрудились вокруг радио, не веря тому, что мы слышим наши голоса из этой коробки. Это было похоже на снимок групповой фотографии. Каждый хочет найти себя и посмотреть, как он выглядит. Так же было и с радио – мы вслушивались в свои голоса и вздохи бек вокала. Мы провели чертовски тяжёлую работу в этой гостиной, и вдруг эта работа транслируется на всё Гэри и Чикаго: мы были в восторге.
* * * В наших сердцах выступления занимали всё место, свободное от родных, потому наше академическое образование, казалось, почти не имело значения. Было невероятно трудно настроить себя на учёбу и спуститься с небес на землю, тем более мы знали, что сцена будет нашим основным занятием в жизни и Джозеф, к счастью тоже это понимал.
В школе на самом деле было грустно, потому, что она разлучала нас. Она разделила нас по разным классам, а Джеки и Тито учились в других школах. Я чувствовал себя неуютно без своих братьев. Я говорю «своих» братьев потому, что мы были не просто родственниками, мы были одной командой. Я постоянно ловил себя на том, что время от времени смотрел на часы, с нетерпением дожидаясь перерыва – тогда я, Майкл и Марлон снова могли быть вместе. Учителя приняла мое равнодушие, за хорошее поведение, так я стал любимчиком учителей. Я был одним из тех удачливых студентов, которым не нужно было стараться слишком сильно, чтобы получить хорошую оценку. В результате, я стал доверенным мальчиком на побегушках – возьми то, принеси это.
Я использовал эти «побегушные» работы, чтобы убедиться, что с Майклом всё в порядке и постоянно пробегал по его этажу. Я стоял в коридоре, и подолгу смотрел в открытую дверь, в том месте, где меня не мог заметить учитель. Майкл всегда был сконцентрирован на задании – смотрел на доску, или низко опускал голову и, высунув кончик языка, что-то старательно выводил в тетрадке. Ребенок сидевший рядом с ним, первым замечал меня и начинал подталкивать Майкла. Майкл бегал взглядом между мной и учителем – он никогда не любил зарабатывать проблемы. Когда она отвернулась, он быстро махал.
Мама считала немного странным то, что я «пасу» Майкла, но я находил это абсолютно нормальным – просто забота о младшем брате. Я выполнял свой долг. Майкл успевал в школе гораздо лучше меня. Его жажда знаний была гораздо больше, чем у всех нас вместе взятых. Он был из тех детей, которые очень любопытны и не устают вечно спрашивать: «Почему? Почему? Почему?». Он всегда подмечал очень мелкие детали и слышал всё, что говорилось и имело хоть какую-то важность для него. Я уверен, что в его голове встроен чип для моментального запоминания сведений, фактов, цифр, генерации текстов песен и танцевальных движений.
Мне постоянно приходилось отводить Майкла в школу, потому что сам он сбегал домой. Возвращение из школы домой показывало, кто с кем был близок больше остальных. Майкл и Марлон бегали вместе, как Бэтмен и Робин.
На улице или на физкультуре в школе Майкл постоянно подбивал Марлона на перегоны…и всегда с лёгкостью обгонял его. Марлон ненавидел проигрывать, как следствие он обвинял Майкла в жульничестве, Майкл, оскорблённая добродетель, вступался за свою правоту и они начинали драться. Тогда Джеки был вынужден разнимать раскрасневшихся и взъерошенных братьев. Это всегда озадачивало Майкла, почему всё надо сводить на драку. «Я выиграл честно» - Майкл складывал руки на груди, сжимал губы и выглядел обиженным на весь свет.
Их суммарная энергия была неумолима. Братья прыгали, бегали вокруг дома и внутри, еле выруливая в узких коридорчиках, кричали, смеялись, кричали, бесились и снова кричали. Эта удвоенная энергия доводила Маму до безумия, особенно когда она готовила ужин. Она изловчалась, ловила обеих мальчишек за шивороты и лёгкими, но уверенными пинками втолковывала братьям. - Ай!!! - Вы, мальчики, должны успокоиться.
И они успокаивались. Минут эдак на двадцать. Затем они запирались в спальне и начинали играть в «Армию» - «стреляли» по прохожим из веников. Тито и я были тенями друг друга, и мама одевала нас похоже, оставляя одежду, из которой мы выросли нашим младшим братьям. Мы использовали Майкла и Марлона для исполнения мелких поручений, но Джеки мы давали больше свободы – он был старше и увереннее, ещё был малыш Ренди, ещё достаточно несмышлёный, чтобы влазить в наши разборки.
Кроме нас, членов семьи, почти никто не понимает Майкла, или делает это с трудом только по одной причине – он становится настоящим только в двух местах: в уединении собственного дома, и на сцене. Всю свою энергию и внимание он умел направлять в нужное русло ещё со времён Jackson 5: никакой другой ребенок не мог бы выглядел таким уверенным и властным, как он. На сцене Майкл был воплощением уверенности и координации, но на школьной спортплощадке он всегда «тормозил», пока его не окликали.
Одним из лучших друзей Майкла был мальчик по имени Бернард Брутто. Он был близок к нам обоим, на самом деле, но Майкл очень любил его. Он был похож на маленького медвежонка - с пухлыми, кругленькими щёчками, которые застенчиво краснели, когда он смеялся. Он был того же возраста, что и я, но такого же роста, как Майкл, и я думаю, что Майклу нравилось то, что парень постарше хотел быть его другом. Бернар был приятным парнем. Мы все переживали за него, потому что он был единственным ребёнком в семье, к тому же лишённым отца, и мы пытались понять, как это, чувствовать себя одиноким дома. Я думаю, именно поэтому мы восприняли его как редкого друга, единственного постороннего человека, удостоенного почетного членства в «the Jackson brothers» клубе.
Майкл терпеть не мог, когда Бернард плакал и не выносил, когда он расстраивался. Если это вдруг случалось, Майкл плакал вместе с ним. У него с раннего возраста была чрезвычайно развита чувствительность и умение сопереживать. Но Бернард сопереживал нам тоже. Однажды, холодным снежным вечером, Джозеф сказал мне идти в магазин, чтобы купить что-то для домашней аптечки, и я отказался. В наказание он несколько раз ударил меня по голове большой деревянной ложкой. Я плакал всю дорогу туда и всю дорогу назад, и Бернард пошел со мной, чтобы немного поддержать, подбодрить меня. - Иногда Джозеф пугает меня - сказал он. - Могло быть и хуже - я шмыгнул носом.
Могло быть и хуже. Мы могли бы и вовсе не иметь отца - подумал я.
Одними из наиболее значимых музыкальных влияний в жизни Майкла было появление «Sly» и «the Family Stone». Натолкнул нас на этих исполнителей наш новый клавишник – Ронни из Хеммонда, восточного Чикаго, слишком высокий, чтобы удобно себя чувствовать в нашем крохотном бусике. Его живой дух добавил веселья атмосфере утомительных переездов, и он, Майкл, и я мечтали о том дне, когда мы сможем вместе писать песни. Именно поэтому он заставил нас обратить внимание на «братьев Sly» и Фредди Стоуна, их сестру Розу, играющую на синтезаторе и остальных ребят из чрезвычайно сильной семёрки, которая взлетела на пик своей популярности в 1966-1997 годах.
Именно тогда плакаты с их фотографиями разместились на стенах в нашей спальне рядом с Джеймсом Брауном и «the Temptations». С узкими брюками, рубашками кричащей расцветки, психоделическими узорами и большими афро эта новая группа представляет собой визуальный взрыв, и нам нравилось в их песнях абсолютно всё начиная с текстов песен, вдохновленных темами любви, гармонии, мира и взаимопонимания, берущие своё начало с хита “Everyday People”. В мире музыки они опередили своё время: в их песнях R&B сливается с роком и сливается с Motown.
Майк считал Sly неповторимыми исполнителями и называл их гениальными исполнителями. «Каждый из них дает свой, другой, отличный от других звук, – он говорил, - они великолепно звучат вместе, но по отдельности тоже очень сильны. Мне это чрезвычайно нравится».
Как и все мы Майкл начал понимать, что, скорее всего мы оправдаем надежды Джозефа. Мы выпустили еще один сингл под лейблом Steel-town - “We Don’t Have To Be 21 To Fall In Love”, но мы хотели нечто большее, чем местнячковый успех.
ЛЕТО Мы всегда спали с открытым окном, но Джозефа это очень беспокоило, потому что наш дом находился в районе с повышенным уровнем преступности. Но он не знал главную причину, по которой мы так поступали. Окно было чёрным ходом в дом на случай пропуска школы. Майкл был слишком уж паинькой для таких выходок, но я, когда чувствовал, что настроение сегодня не учебное, чинно выходил из парадного, смешивался с толпой, заворачивал за угол дома и залезал через окно обратно. Я прятался в шкафу – идеальном месте для такой цели, лежал, сидел, или спал в обнимку с бутербродами с салями, или заначкой конфет. Тито, и я использовали это убежище годами. В конце учебного дня я выпрыгивал из окна и заходил в центральную калитку.
В конце концов, Джозеф устал постоянно орать на нас за открытое окно. Однажды ночью, он подождал, пока мы все заснули, вышел наружу и пополз через окно, в уродливой, страшной маске. Когда огромный чёрный силуэт полез к нам в окно вперёд ногами, все пять мальчишек проснулись и разбудили весь дом своими дикими воплями. Майкл и Марлон вцепились друг в друга, охваченные нечеловеческим ужасом. Джозеф включил свет и снял маску: «На моём месте мог быть настоящий преступник. Думаю, теперь вы будете держать окно закрытым».
В этой спальне мы пережили ещё несколько стрессовых моментов, но утверждать, как это делают многие, что Майкл получил из-за этого неизлечимую моральную травму просто смешно. Джозеф часто надевал страшные маски и выпрыгивал на нас из тени, любил подкрадываться сзади и неожиданно нападать, подкладывать в кровати резиновых пауков, змей, особенно на Хеллоуин. В девяноста девяти процентах случаев Майкл находил выходки Джозефа забавными, упиваясь леденящим волнением. Если кто-то и пострадал от закрытого окна, так это я – записи в журнале посещаемости значительно улучшились.
Джозеф записал нас на конкурс талантов, проходящий в театре Regal, Чикаго, и мы выиграли без прикладывания особых усилий. Мы снова и снова приезжали и выигрывали, а потом принимали почести – три воскресенья подряд! В те дни наградой за такой успех был возврат к платным вечерним представлениям – там мы объединили наши усилия с Глэдис Найт и «the Pips», которые недавно подписала контракт с Motown Records.
Однажды на репетиции, когда мы уже отыграли половину стандартного разогрева, я посмотрел за кулисы, чтобы словить привычный взгляд Джозефа и заметило, что Глэдис заинтересованно наблюдает за нами. Как она позже рассказывала, она сидела у себя в гримёрке, услышала музыку и вскочила: «Кто это играет?». Когда мы зашли за кулисы, Джозеф сказал нам, что она хочет встретиться с нами в ее гардеробной. Это было для нас большим событием, потому что она и «the Pips» просто взорвали эфир в прошлом году своим вторым хитом – «I Heard It Through The Grapevine».
Мы, шаркая пятью парами ног, вошли в гардеробную Глэдис, во главе с Джозефом. Я даже не представляю, что она подумала, когда в помещение вошли пять застенчивых ребят, музыка которых её зацепила. Майкл был так мал, что, когда он сел на диван, его ноги свободно болтались. -Ваш отец сказал мне, что у вас, ребята, большое будущее. - Сказала она. Мы кивнули. Глэдис взглянула на Майкла: «Вам нравится петь?». - Да , - сказал Майкл. Она посмотрела на остальных четырех из нас. Мы все кивнули. - Вы, мальчики, должны быть на Мотаун!
Этой же ночью Джозеф поинтересовался, сможет ли она привести кого-нибудь с Мотауна, чтобы этот человек посмотрел наше выступление. Она пообещала, что позвонит нужным людям, и это обещание не могло быть более искренним.
Вернувшись домой, Джозеф сказал маме, что теперь всё остаётся только вопросом времени до телефонного звонка. Но он так и не состоялся. Как оказалось, сразу после нашего ухода Глэдис набрала исполнительного продюсера с Мотауна – Тейлора Кокса, но заинтересованности со стороны «верхушки» не последовало. Берри Горди, основатель лейбла, не искал малышовую группу. Он уже делал это со Стиви Уандером и он не хотел зарабатывать себе головную боль нанимать репетиторов или разбираться с Советом по Образованию из-за ограничений продолжительности детского рабочего дня.
Между тем, Джозеф продолжал таскать нас по округе, и мы продолжали пахать в «Regal» и в таких местах, как Uptown Theater в Филадельфии, и Howard Theater в Вашингтоне. Наши «турне» проходили через «Chitlin' Circuit» - собирательное название хостов - мест на юге и востоке страны, в которых показывали новые, преимущественно афро-американские представления. Это были годы черновой работы, когда профессиональная сцена прогибала нас под себя, обучая работать «вживую». Всё это время мы продолжали выступать и продвигать наш лейбл «Steeltown».
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 5 Цена свободы
"Если вас полюбят здесь, вас будут любить повсюду," - сказал нам Джозеф в фургоне, по дороге в Нью-Йорк. Мы едем выступать во всемирно известный Apollo Theater в Гарлеме - место, "где рождаются звезды".
Всю дорогу из Индианы он пичкал нас рассказами о значимости этого места и об артистах, которые обрели славу, выступая в Аполло: Элла Фитцджеральд, Лена Хорн, танцор-чечеточник Билл "Бо Джанглс" Робинсон и... Джеймс Браун. В то время на телевидении черные исполнители появлялись все еще сравнительно редко и Аполло стал ареной выступлений для афро-американцев. "Но если вы попадете в немилость, допустите ошибку - публика вам этого не простит. Сегодняшний вечер - это ваш шанс," - продолжил он.
Честно говоря, нас было трудно напугать. Мы понимали, что победа над этой толпой откроет нам, мальчишкам, дверь к нашей мечте - и это было нашей самой большой мотивацией. В шоу-бизнесе неопытность иногда становится преимуществом - наша наивность закрывала нам глаза на чудовищность определенных обстоятельств.
Мы остановились под вывеской Apollo, которая светилась закатными огнями в ночи. Первое, что мы увидели, когда вошли внутрь - это фотографии легендарных артистов, которыми были увешаны стены. Мы шли по коридорам и заметили потертый ковер. Джозеф сказал нам: "Вы только представьте, чьи ботинки по нему ходили!" Так, восторгаясь на каждом шагу, мы пошли дальше. Оказалось, что у нас личная гримерка - с зеркалами, освещенными лампочками; с хромированными стойками для одежды на колесиках. И микрофоны на сцене выдвигались автоматически с помощью электроники. Для нас это были просто космические технологии.
Как только мы вошли в гримерку, Майкл вместе с Джеки вскочил на кресло, распахнул окно и выглянул во двор. "Там баскетбольная площадка!" - воскликнул Джеки. Это вызвало новую волну оживления. Нам захотелось выйти во двор и побросать мяч в корзину, но тут пришел Джозеф. Мы вскочили и сделали вид, что занимаемся делом. Шутки в сторону! Не знаю, понимал ли Джозеф, насколько беззаботно мы относились к выступлению, но он осознавал, что Гарлем - это вам не Чикаго. Публика Театра Аполло знала толк в развлечениях. Если дела шли плохо, сначала был слышен недовольный ропот, затем толпа освистывала неудачников и забрасывала их жестянками, фруктами и поп-корном. Если выступление было удачное, публика хлопала, танцевала и подпевала. Одним словом, никто не ушел со сцены Аполло с вопросом: "Ну, как я выступил?".
Перед выходом на сцену мы это прочувствовали: тому, кто выступал перед нами, пришлось несладко. Мы с Тито, Джеки и Джони стояли напротив Майкла и Марлона. Толпа гудела, как улей, их улюлюканье было громким и неумолимым. Затем на сцену упала жестянка, за ней полетел огрызок яблока. Марлон, с испуганным лицом, повернулся к нам. "Они их забросали!". Джозеф смотрел на нас, словно говоря: "Я вас предупреждал...".
На сцене, за кулисами, скрытое от посторонних глаз занавесом, стояло "Дерево Надежды". Это был срез ствола дерева, которое раньше росло на Бульваре Мечты, иначе известной как Седьмая Авеню, между старым театром Лафайетт и гостиницей Конни. По старому поверью, черные артисты прикасались к этому дереву или стояли под его ветвями на удачу. Оно было символом надежды для афро-американцев, точно так же, как дерево во дворе нашего дома было символом единства нашей семьи. Майкл с Марлоном достаточно долго сидели у этого дерева, хотя я не уверен, что именно Леди Удача в тот вечер принесла нам успех.
Но мы зажгли Аполло - уже через несколько минут публика была на ногах. Я не думаю, что до Мотауна хоть одно из наших выступлений можно было назвать отличным, но, в конечном итоге, мы завоевали награду Superdog Amateur Finals Night. Должно быть, мы произвели впечатление на руководство театра, потому что нас пригласили выступить снова... на этот раз в качестве оплачиваемых исполнителей. В мае того-же 1968 года, мы опять выступали в Аполло, на одной сцене с Эттой Джеймс, "Coasters" и "Vibrations". Мы были уверенны, что сделали все как надо, на высшем уровне. Чего мы не знали, так это того, что в зале сидел телевизионный продюсер, который нами заинтересовался.
Затем у нас появился юрист, еврей по национальности - коротыш, который неизменно носил костюмы. Этот человек, по-видимому, постучался в дверь Джозефа в одной из гостиниц Нью-Йорка и предложил свои услуги. Ричард Ааронс был жизнерадостным и веселым человеком и должен был, по словам Джозефа, "помочь нам попасть туда, куда мы стремимся". Как сын председателя Союза Музыкантов Нью-Йорка, Ричард знал многих "нужных" людей.
Он сразу же собрал профессиональный питч-пакет, который содержал наши хиты, записанные на Steeltown Records, вырезки из газет с восторженными отзывами о наших выступлениях, некоторые рекламные материалы и письмо, объясняющее, почему Джексон 5 достойны того, чтобы им дали шанс. Пакеты были разосланы таким лейблам, как Atlantic, CBS, Warner и Capitol. Кроме того, следуя совету Глэдис Найт, Джозеф лично отправил посылку, адресованную мистеру Берри Горди, в Детройт, в Motown Records. Как он тогда сказал матери: "Наши мальчики попадут в Мотаун, чего бы мне это ни стоило!".
Много недель спустя, мы все еще были связанны контрактом со Steeltown Records, когда Джозеф принес конверт, открыл его и на стол выпали наши демо-записи... Мотаун нам отказал.
Огромным вознаграждением в наших бесконечных выступлениях служило то, что они давали нам возможность побыть в тени великих артистов. Мы уже побывали в гримерке у Глэдис Найт и выступали на одной сцене с "Delfonics", "Coasters", "Four Tops" и "Impressions". Но самыми восхитительными оказались две встречи, которые произошли в Чикаго, в отеле Regal.
Первая встреча произошла, когда мы ждали Смоки Робинсона, который должен был идти то ли репетировать, то ли выступать, я точно не помню. Джозеф заверил нас, что если мы будем хорошо себя вести и подождем, то сможем увидеть этого великого артиста. Это был один из немногих случаев, когда мы очень волновались, ожидая встречи с нашим кумиром - намного больше, чем перед выступлением.
Когда Смоки подошел к нам и остановился, чтобы поговорить, мы не могли поверить, что он вообще нашел для нас время. Но он стоял перед нами, в черной водолазке и брюках, улыбался широкой улыбкой, пожимал нам руки и спрашивал, кто мы такие и чем занимаемся. Майкл всегда интересовался тем, как другие артисты делают свою работу. Он засЫпал Смоки вопросами. Как вам удалось написать все эти песни? Когда к вам приходят песни? Я не помню, что он отвечал, но могу ручаться, что Майкл запомнил каждое слово. Смоки провел с нами добрых пять минут. И когда он ушел, догадайтесь, о чем мы говорили? О его руках! "Вы почувствовали, какие у него мягкие руки?" - прошептал Майкл. "Не удивительно," - сказал я. "Он же, кроме того, что пишет песни, больше ничего не делает." "Они мягче, чем руки нашей мамы!" - добавил Майкл.
Когда мы вернулись в Гэри и ворвались в наш маленький дом, это было первое, о чем мы рассказали маме. "Мама, мы встретили Смоки Робинсона - и если бы ты только знала, какие у него мягкие руки!". Это то, о чем часто забывают люди. Мы были простыми фанами задолго до того, как стали кем-то еще.
В тот день, когда мы встретили Джеки Уилсона, нам повезло выступить с ним на одной сцене и это поспособствовало нашей встрече: мы были приглашены в его святилище - гримерку. Это было "святилище", потому что для нас этот человек был черным Элвисом (задолго до того, как мы узнали белого Элвиса) - одним из тех артистов, которые рождаются раз в сто лет.
Джеки со своим номером был постоянным гвоздем программы в Regal, поэтому все, о чем мы в тот день могли думать, была встреча с ним. После того, как Джозеф с кем-то переговорил, мы получили разрешение: "Ладно, пять минут," - наше мальчишеское очарование всегда подкупало. Справедливости ради стоит сказать, Джозеф всегда знал, как открыть нужную дверь. И вот, эта дверь отворилась, и мы попали из темного коридора в комнату, ярко освещенную полукругом лампочек, окружавших трюмо. Перед зеркалом сидел Джеки, спиной к нам. Вокруг его шеи было обернуто полотенце, чтобы защитить его белую рубашку от грима и подводки для глаз, которую он наносил сам.
Первым начал говорить Майкл - он вежливо поинтересовался, можно ли задать ему несколько вопросов. "Конечно, начинай, малыш," - сказал Джеки, обращаясь к нашему отражению в зеркале. И посыпались вопросы. Что вы чувствуете, когда выходите на сцену? Как долго вы репетируете? Сколько вам было лет, когда вы впервые вышли на сцену? Майкла было не остановить - он хотел знать все! Но больше всего в тот вечер нас ошарашил Джозеф - он рассказал нам, что многие песни, которые поет Джеки Уилсон, написал не кто иной, как мистер Горди, основатель Мотаун (“Lonely Teardrops” были первым хитом мистера Горди).
Встречаясь со Смоки Робинсоном и Джеки Уилсоном, мы понимали, что вот он, тот уровень, к которому мы должны стремиться. Может, это был умысел Джозефа - знакомить нас с королями, чтобы нам тоже захотелось править? Он как будто говорил нам: "Вы можете быть на их месте - но для этого вы должны усердно трудиться".
Мне хотелось бы собрать те жемчужины премудрости шоу-бизнеса, которые оставил нам каждый из этих людей (как говорил Джозеф, у каждого был для нас "добрый совет"), но их слова сейчас скрыты где-то глубоко в моей памяти. Майкл хранил эти впечатления, впитывал каждую деталь: как и о чем они говорили, как двигались, как выглядела и какой была на ощупь их кожа. Когда они были на сцене, он наблюдал за ними с рвением юного режиссера, сосредоточив внимание на словах Смоки, наблюдая за движениями Джеки. Затем, когда после всего пережитого мы ехали домой, в нашем фургоне только и слышен был голос Майкла, восклицающего: "Вы слышали, как он сказал..." или "Вы заметили, как он..." или "Вы видели, как Джеки сделал вот это движение..." Мой брат был мастером в изучении людей и никогда не забывал того, чему научился. Он складывал эти уроки жизни в воображаемую папку, которую можно было назвать "Величайшие вдохновители и примеры для подражания".
Теперь мы зарабатывали около 500 долларов за шоу и, по настоянию отца, репетировали в два раза больше, чем раньше - он ожидал от нас невероятной точности и слаженности. "Мы делаем это в сотый раз, ПОЧЕМУ ты не помнишь, что ты должен делать?" - кричал он, когда кто-то фальшивил или делал неверное движение. И затем он напоминал нам, что Джеймс Браун штрафовал "Famous Flames", когда они допускали ошибку.
Но Джозеф выбрал нам в наказание не штрафы, а порку. Марлону доставалось больше всех, он оказался самым слабым звеном. Он и вправду был немного рассеян и ему приходилось работать в десять раз больше, чем любому из нас, но мы не видели в нем ничего, что могло плохо повлиять на наши выступления. Марлон стал для Джозефа своеобразным предлогом, чтобы заставить нас репетировать еще больше. Оказалось, что для этого была веская причина, но это выяснится позже.
Однажды Марлону никак не удавалось сделать какое-то движение и у Джозефа лопнуло терпение. Он отправил его на улицу и велел принести розгу - тонкий прутик с дерева, которое росло в нашем дворе. Мы смотрели, как Марлон выбирал ветку - орудие наказания для себя - на том самом дереве, которое было символом единства нашей семьи. "Не забывай, в чем разница между победой и поражением!" - рявкнул Джозеф. Когда он ударил Марлона сзади по ногам, Майкл в слезах убежал, не в силах на это смотреть.
Такое наказание пугало нас и заставляло усерднее работать на репетициях, но Марлон ошибался снова и снова. "Сходи-ка за розгой, парень!" Марлон пытался перехитрить отца и выбирал прутья потоньше и послабее. "Нет, эти не годятся. Иди и принеси потолще!" - говорил Джозеф. Тогда Марлон выучился кричать громче, чем ему было больно. Так его меньше пороли. Марлон не знал, что отец подумывает о том, чтобы превратить Jackson 5 в Jackson 4.
"Он не справляется, не попадает в ритм, фальшивит, он только уменьшает наши шансы!" - говорил Джозеф матери. Но мама считала, что если отец выгонит Марлона из группы, это будет для него травмой на всю жизнь. И она приложила все усилия, чтобы он остался.
Могу сказать о Марлоне - он самый упорный из нас. Он знал пределы своих возможностей, но всегда пытался сделать больше. Когда мы устраивали перерыв, он продолжал работать. Он репетировал даже по дороге в школу. Обычно все братья шли вместе, а Марлон отдельно, танцуя на тротуаре, отрабатывал свои шаги и движения.
Перед сном ребята шептались в кровати и Майкл уверял Марлона: "У тебя все получается, ты справишься, продолжай тренироваться." В школе, на переменах Майкл учил Марлона делать "штопор" и другие движения. Мы обожали фильмы с Брюсом Ли и у нас были собственные нунчаки - специальные палки для обучения боевым искусствам - и Майкл брал их в школу (в то время дети в школах еще не применяли оружие, чтобы нанести кому-то вред, и правила были более снисходительными). Они с Марлоном использовали технику работы с нунчаками, чтобы тренировать плавность, гибкость и грацию в движениях. Думаю, именно поэтому Марлон, в конечном итоге, состоялся как танцор - потому, что занимался больше всех.
Майкл ненавидел, когда Джозеф пользовался его совершенством, как меркой, по которой он судил Марлона. Ему не нравилось, что такой неустанный контроль сеет в его разуме сомнения: "Достаточно ли хорошо я это сделал? Это то, чего он хотел? Не допустил ли я ошибки?"- тихий шепот сумашедшей неуверенности в себе, которая заставляла каждого из нас беспокоится, дествительно ли мы выложились на все сто.
Возможно, эта обида и стала причиной бунта Майкла. Во время репетиций, когда Джозеф просил его сделать новый шаг или попробовать новое движение, Майкл, чей самостоятельно развивающийся стиль не требовал указаний, отказывался. К восьми годам он из милого, уступчивого ребенка, который делал все, что его просили, превратился в упрямого, воинственно настроенного парня. "Майкл, сделай, что я прошу, или ты у меня схлопочешь!" - говорил Джозеф, бросая свирепый взгляд. "Нет!". "Я больше тебя просить не буду". "Нет, я хочу играть во дворе!".
Майкл стал одним из тех детей, которые восстают против установленных правил, испытывая свою судьбу. Конечно, он получал взбучку. Вновь и вновь, он стоял под деревом в слезах, пытаясь выбрать ветку потоньше, выигрывая время. Я тоже получал свою долю наказаний - в основном за то, что не сделал что-то по дому. Но ребятам доставалось больше всех: Марлону за ошибки, а Майклу - за открытое непослушание.
Временами мама восставала против наказаний Джозефа - она считала их слишком жестокими. "Остановись, Джозеф! Не надо!" - умоляла она, пытаясь прорваться сквозь пелену его гнева. Отец должен был понять, что порка - не самый эффективный метод воспитания - у Майкла она вызывала обратную реакцию. Он запирался в спальне или прятался под кроватью, отказываясь выходить - это отнимало драгоценное время репетиций. Однажды он прокричал Джозефу в лицо, что больше никогда не будет петь, если тот еще хоть раз поднимет на него руку. Приходилось нам, старшим братьям, уговаривать Майкла, задобрив его сладостями - удивительно, чего можно было добиться, пообещав ему Jawbreaker. Не стоит также забывать, что Майкл был большим задирой, так что он не только плакал и сердился.
Майкл обожал смотреть "Трех Простаков" и научился у них дурачиться; он был большим любителем подразниться. Он любил корчить рожицы - широко открытые глаза, втянутые щеки и поджатые губы - и делал это всякий раз, когда кто-то говорил что-то серъезное. Как-то Джозеф отчитывал меня за то, что я не сделал что-то по дому. Это не заслуживало серьезного наказания, но я должен был выслушать его нравоучения. Он стоял напротив меня с грозным лицом, а за его спиной Майкл корчил мне рожи. Я пытался сосредоточиться на Джозефе, но Майкл сунул пальцы в уши, зная, что этого я не выдержу. Я начал ухмыляться. "Парень, ты надо мной смеешься?" - закричал Джозеф. К тому времени Майкл уже спрятался в нашей спальне от греха подальше.
Они с Марлоном даже придумали Джозефу новое прозвище: "Ведро-Голова" [Buckethead]. Они называли его так за его спиной, или произносили шепотом, когда он был рядом. Еще мы называли его "Ястреб" - потому что Джозефу нравилось думать, что он все видит и все знает. Это было единственное прозвище, о котором мы ему рассказали. И ему понравилось - это звучало уважительно.
Сегодня мало кто одобряет воспитательные меры и нрав Джозефа, но когда я повзрослел, то начал понимать, что стоит за физическим наказанием. Мы этого не осознавали, но тогда, в середине 60-х, наши родители были обеспокоены возрастающим влиянием группового насилия, которое привело к увеличению количества гангстерских группировок. Полицейское управление штата Индиана основало специальный отдел по борьбе с бандитскими группировками, а в школе ходили разговоры о том, что нашу округу будет инспектировать ФБР.
Только за одну неделю в Чикаго произошло 16 перестрелок, две из них - со смертельным исходом. Руководство театра Regal пошло на экстремальные меры, наняв полицейских в униформе для патрулирования фойе и касс, потому что банды терроризировали регион. Такие тревожные разговоры велись и на сталелитейном заводе, где работал наш отец. И Джозеф не просто решил избавить нас от тяжелой работы на сталелитейном заводе - он хотел защитить нас от влияния банд и от крушения наших, и его, надежд. Как он рассказывал журналистам в 1970 году: "В нашем районе практически все дети попадали в неприятности. И мы с женой понимали: чтобы уберечься от современных соблазнов, наши дети должны быть чем-то заняты, а не болтаться без дела по улицам".
Жертвами бандитских группировок становились самые впечатлительные (а мы такими и были). В городе, где уровень разводов был очень высок и многие дети не уважали своих отцов, принадлежность к банде зачастую давала шанс ощутить себя членом "семьи" и завоевать любовь "братков". Именно это, а также перспектива того, что с нами может случиться что-то ужасное, пугало Джозефа. Его беспокойство лишь возросло после того случая, когда, по дороге из школы, у Тито отобрали карманные деньги, угрожая ему пистолетом. Мы узнали об этом, когда Тито в ужасе примчался домой с криками, что кто-то пытался его убить.
В ответ Джозеф сделал две вещи. Он убедился, что мы достаточно заняты: мы постоянно репетировали, а это означало, что после школы мы шли домой и не ходили гулять. Затем, он сам стал для нас источником страха. Он превратился в домашнего тирана, чтобы уберечь нас от уличных тиранов. И это сработало: мы боялись его больше, чем парней из группировок. Майкл заметил, что сначала Джозеф был с нами более терпеливым, но зате его дисциплина ужесточилась. По времени это совпало с ростом преступности в нашем городе. В детстве мы могли играть только друг с другом, ни о каких ночевках с друзьями не могло быть и речи. Кроме Бернарда Гросса и нашего соседа Джонни Рэя Нельсона, мы больше ни с кем не дружили. "Разрешение гулять на улице", как выражалась мама, было сопряжено с риском, поскольку никто не был уверен, что ребенок из другой семьи не принесет что-нибудь плохое - дурные мысли, дурные привычки или бытовые проблемы. "Ваши лучшие друзья - это ваши братья", - говорила она.
В нашем понимании "посторонние" были людьми, которых стоило опасаться. И если вас воспитывают подобным образом, впоследствии вы будете либо очень настороженно и недоверчиво относиться к людям, которые не являются вашей семьей, либо броситесь в другую крайность и станете общаться со всеми подряд, компенсируя прошлые ограничения. Как только появлялись разговоры об очередном бандитском разгуле, мы оставались дома; нас даже не пускали в школу в последний день в году, потому что обычно в этот день дети сводили счеты друг с другом. Джозеф даже подумывал перевезти нас в Сиэтл, "потому что там безопаснее". Мы могли видеть в его руках кожаный ремень, розги или шнур питания от сломанного холодильника, но мы никогда не видели ножей, пистолетов, кастетов, полицейских наручников или приемных больницы скорой помощи. Думаю, Джозеф делал то, что считал нужным в данный момент, в данное время, в данных обстоятельствах.
Мы с Тито постоянно ходили через пустырь, который вел от нашего дома до Делани Проджектс, где собирались все банды. Это был короткий путь к нашей новой школе, Beckman Middle. Однажды мы увидели полицейского, а рядом с ним, на снегу - огромное пятно крови. Мы спросили его, что случилось. Он ответил, что нам знать не обязательно. Но дети есть дети, мы начали его выспрашивать. Чтобы не шокировать нас, он сказал какое-то длинное непонятное слово: "декапитация". Кого-то "декапитировали". Мы не понимали, что это значит. Мама была в ужасе пару недель после того, как я рассказал ей, что по дороге домой видел парней из банды, что они вели себя довольно дружелюбно и даже помахали нам - мы ведь были из Jackson 5. "Это плохие ребята, Джермейн. Ты слышал, что сказал отец - держитесь от них подальше." Так что, теперь наша дорога в школу через стройку, где были натянуты бельевые веревки, валялись выброшенные игрушки, мусор и обломки машин, стала постоянным упражнением в "иди-вперед-ни-на-кого-не-смотри".
Но вскоре гангстеры подобрались ближе к нашей улице. Мы несколько раз наблюдали разборки между бандами в окна нашей гостинной. Когда они готовились к драке - одни спускались по 23-й Авеню, другие шли из дальнего конца Джексон-стрит - мама кричала нам, чтобы мы шли в дом и закрыли все окна и двери. Но мы выстраивались у окна и подглядывали за тем, что происходит - должно быть, с улицы наши маленькие головы выглядели как ряд афро-париков.
Было время, когда ситуация вышла из-под контроля. Две банды решили устроить разборки на углу нашей улицы - школа гудела разговорами. Когда настал тот день, мы были заперты в доме. Мы понимали, что дело неладно, когда услышали крики. А затем звуки выстрелов. "Ложись! Все на пол! - крикнул Джозеф. Мы сползли вниз. Вся семья лежала на полу в гостинной лицом вниз. Ребби, Ла Тойя, Майкл и Рэнди кричали и плакали. Джозеф лежал, прижавшись щекой к ковру, с широко открытыми глазами. Мы услышали еще несколько выстрелов и лежали еще минут пятнадцать, затем Джозеф выглянул проверить, все ли в порядке. "Теперь вы видите, о чем мы вам толкуем?" - сказал он.
Теперь вы знаете, что вдохновило Майкла написать в 1985-м году хит "Beat it" и создать видео, в котором две банды сходятся в противостоянии с разных концов улицы, а затем вмешивается Майкл и объединяет их танцем.
В одном из интервью в 2010 году Опра Уинфри спросила нашего отца, сожалеет ли он о том, как он с нами обращался - будто он был надзирателем тюрьмы в долине Гуантанамо. Сейчас другое время, и этот вопрос легко задавать с осуждающим подтекстом. Но если бы Опра спросила такое в 1965-м, когда черное сообщество было заложником преступных межусобиц, странной считали бы ее, а не Джозефа. В то время так был устроен мир.
Джозеф был сложным человеком, с лучшими качествами менеджера, нежели отца, с сердцем, заключенным в сталь, но движимым самыми добрыми побуждениями. Единственный, кому это не нравилось, был Майкл. Он хотел, чтобы у нас был отец, а не менеджер. Но вот вам один неоспоримый факт: Джозеф вырастил девятерых детей в обществе с высоким уровнем преступности, наркоторговлей и бандитскими группировками; привел их к успеху и при этом ни один из них не скатился в пропасть.
Пока я не начал собирать материалы для этой книги, я не понимал всего масштаба вздора, написанного о методах воспитания, которые применял Джозеф: писали, что однажды он приставил незаряженный пистолет к голове Майкла; что он запирал его, напуганного, в шкафу; что он выпрыгивал из темноты с кухонным ножом, потому что "обожал пугать своих детей"; что он сильно толкнул Майкла на инструменты; что Джозеф в наказание заставлял Ла Тойю лежать на холодном полу в ванной и Майклу приходилось переступать через нее, чтобы почистить зубы. Печальная правда жизни известных людей заключается в том, что пока какие-то слухи не опровергнуты официально или не подтверждены юридически, журналисты не стесняются фантазировать до тех пор, пока миф не станет восприниматься как факт. И всякий раз, когда я пытался рассказать правду о поведении Джозефа, меня обвиняли в том, что я ему сочувствую и защищаю его, но опять таки, я был там. Я видел, что происходило на самом деле - и это не совпадает с описанием его, как монстра.
Люди ссылаются на телевизионное интервью Майкла Опре в 1993 году и документальный фильм Мартина Башира 2003 года. Они слышали, как от одной мысли о Джозефе Майкла могло стошнить или он терял сознание; как Джозеф "дергал" его, "порол", "избивал", был "жестоким", "злым" и это было "плохо... на самом деле плохо". Все это правда. Нельзя отрицать, что Майкл испытывал ужас при виде отца и этот страх перерос в неприязнь. Где-то в 1984-м он однажды повернулся ко мне и спросил: "Если Джозеф умрет, ты будешь плакать?" Я ответил: "Да!" - и он был удивлен моей уверенностью. "Я не знаю, буду ли я," - сказал он.
Майкл был самым чувствительным, самым хрупким из братьев и больше всех противился методам воспитания Джозефа. Он считал, что то, что делал Джозеф, это не дисциплина - это нелюбовь. И еще больше укрепился в своем мнении после нашего переезда в Калифорнию, когда он открыто рассказал своим новым друзьям (и молодым, и постарше) о деяниях Джозефа и те были в ужасе. "Это жестокое обращение, Майкл!" - говорили они. "Он не имеет права так с вами поступать. Вы можете заявить на него в полицию!" Если Майкл раньше не считал, что это было жестокое обращение, теперь он думал именно так. Да, у Джозефа были проблемы с самоконтролем и сейчас уже никто так не воспитывает своих детей. Но если бы это действительно было жестокое обращение, мы бы не разговаривали с ним до конца наших дней. А Майкл разговаривал с ним вплоть до репетиций "This Is It" в 2009 году. Он простил Джозефа и не разделял мнение, что это было "жестокое обращение".
В 2001 году Майкл выступил перед студентами Оксфордского университета с речью о родителях и детях. Слова, которые он сказал тогда, все еще актуальны сегодня: "Я начал понимать, что жестокость моего отца была своеобразной любовью, пусть несовершенной, но все же любовью. Прошло время, и сейчас я чувствую благословение. Вместо гнева я нашел отпущение грехов... примирение... и прощение. Почти десять лет назад я основал благотворительный фонд под названием "Исцели мир". Чтобы исцелить мир, нам нужно, прежде всего, исцелить себя. И чтобы исцелить детей, мы вначале должны исцелить ребенка, который живет в каждом из нас. Именно поэтому я хочу простить своего отца и прекратить осуждать его. Я хочу быть свободным от призраков прошлого, чтобы начать новые отношения с моим отцом, до конца моих дней".
Как бы Майкл ни рассказывал о своем страхе перед Джозефом, он сам любил ходить по краю. В возрасте шести - девяти лет его любовь к конфетам сподвигла его на действия, которые были для него подобны тому, чтобы заползти в пещеру к спящему медведю. Каждое утро перед школой мы посылали Майкла в спальню родителей, где Джозеф отдыхал после ночной смены, чтобы он выгреб мелочь из карманов его брюк, которые лежали на полу.
Мы с Джеки, Тито и Марлоном стояли у стены, стараясь не смеяться, а Майкл через приоткрытую дверь неслышно нырял в темноту. Я стоял на страже - следил, чтобы не проснулся отец. Через несколько мгновений Майкл выскальзывал из комнаты, зажав в кулаке монеты, и мы выбегали из дома с восторженным визгом, радуясь, что нам удалось провернуть этот фокус еще раз. Иногда нашим "уловом" в таких "сладких рейдах" было всего несколько одно- и пятицентовых монет, но временами нам удавалось заполучить целое состояние - полную горсть десяти- и двадцатипятицентовых монет.
Все детство мы думали, что мы самые храбрые дети на свете, пока, годы спустя, мама не рассказала нам, что на самом деле они с Джозефом в это время лежали в кровати с открытыми глазами и, посмеиваясь и переглядываясь, слушали, как подкрадывается Майкл.
С пристрастием Майкла к сладкому связан один момент в его жизни, когда, как он сказал, время остановилось. Дело было зимой, на улице шел снег. Майкл не хотел выходить на холод, поэтому послал в магазин за жвачкой Марлона. Через некоторое время, мы все играли в доме, а мама была на кухне, когда в дверь постучал ребенок с криком: "Марлон умер!" Его сбила машина. Мама выбежала во двор крича: "Где он? Где?". Я стоял на дорожке перед домом и смотрел, как она бежит по снегу вверх по улице. Позади меня прикипел к порогу Майкл - чувство вины не давало ему сдвинуться с места. "О, Господи, что я наделал? Это я послал его в магазин за жвачкой... Эрмс, я один виноват".
У Марлона была черепно-мозговая травма - машину занесло на корке льда. Мама нашла его возле машины, окруженного прохожими. Его забрали в больницу, где он пробыл несколько дней. Когда мама пришла домой и сказала, что с Марлоном все будет в порядке, Майкл расплакался от облегчения. Он уже убедил себя, что его брат мертв только из-за него и что в наказание Бог исключит его из рая.
Причина такого страха заключалась в том, что изучение Библии по книгам Свидетелей Иеговы имело в нашем доме такое же значение, как и наши репетиции. Я не иронизирую. Мы никогда не сомневались в том, что нам говорили взрослые. Не думаю, что мы вообще знали, что такое возможно. Мы просто следовали инструкциям и делали так, как нам говорили. Майкл верил в то, что проповедовали старейшины: во время Армагеддона Иегова спасет только 144 000 человек и перенесет их в новый рай. Почему только 144 000 из четырех миллионов практикующих Свидетелей по всей Америке? Мы никогда не спрашивали. Влияние Иеговы было одним из аспектов жизни на 2300 Джексон Стрит, которому люди, возможно, не придавали должного значения, но эти доктрины управляли Майклом и держали нас в рамках точно так же, как и дисциплина Джозефа.
Бог всегда присутствовал в нашем доме, но Свидетелей Иеговы мама начала посещать перед рождением Рэнди, когда Майклу было 2 года. Она выросла христианкой, посещала баптистскую церковь, пока в 1960 году не произошло два события. Первое: пастор местной Лютеранской церкви, которого она уважала, оказалось, имел любовную связь и, следовательно, нарушил обет, данный им Богу. И второе: в нашу дверь постучал друг и практикующий Свидетель Иеговы Беверли Браун - как раз в тот период, когда мама разочаровалась в прежнем проповеднике. После этого мы больше не праздновали Рождество и дни рождения. Мама говорит, что я должен помнить нашу елку и подарки до шести лет, но я, честно, не помню.
После ее обращения в новую веру единственными "праздниками" были обязательные посещения местного Зала Царства вместе с матерью. Это было ее обязанностью - показать нам Божью любовь. Иногда к нам присоединялся Джозеф, мы надевали наши подержанные парадно-выходные брюки, пиджаки и галстуки и, сидя на стульях, ерзали, болтали ногами и шептались, а мама шикала на нас. Только исполнение гимнов было для нас действительно интересным. Мама позаботилась, чтобы мы уделяли время изучению Библии. В нашей гостиной на столе всегда лежали Старый и Новый Завет, основная духовная литература Свидетелей Иеговы: журналы "Сторожевая Башня" и "Потерянный Рай". К маме приходил человек из Свидетелей, который помогал ей изучать Библию. В такие дни все собирались в гостиной: мы с Джеки, Тито, Марлоном и Майклом теснились на диване, девочки сидели у нас в ногах, с Библией и карандашом в руках, чтобы подчеркивать места, которые будут обсуждаться в следующий раз. Ребби не могла дождаться, когда сможет помогать матери в "полевом служении" - распространяя послание Иеговы от двери к двери. Время, когда мы сопровождали маму в ее служении от дома к дому, были для нас уроком решительности, если не больше.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 5 (продолжение)
Я смотрел, как подергивалась занавеска и считал, сколько секунд пройдет прежде, чем перед лицом матери захлопнется дверь. Но отказ ее не задевал - она служила Иегове. Да благословит ее Бог, она до сих пор продолжает служить Ему в Калифорнии. Из всего изучения Библии один урок больше всех отпечатался в наших умах: если мы не будем служить Иегове и посещать Зал Царства, нам обеспечено место в аду. Нашим судным днем был Армагеддон, когда будет разрушено все зло и создан новый мир для 144 000 избранных. Спасение зависело от нашей преданности Иегове. На случай, если наше юное воображение было недостаточно богатым, в Сторожевой Башне были картинки, как будет выглядеть Армагеддон. Помню, как мы читали это с Майклом, рассматривая живописные иллюстрации: взрываются дома, люди падают в расщелины в земле и, протягивая руки, взывают ко спасению. Нас охватывало беспокойство, когда мы размышляли над вопросами, которые должны были решить нашу судьбу. Достаточно ли мы чтим Иегову? Достаточно ли мы хороши для вечной жизни? Переживем ли мы Армагеддон? Если мы не в ладах с Джозефом, значит ли это, что мы также не в ладах с Иеговой? - Я хочу попасть в рай!, - сказал я больше со страхом, чем с энтузиазмом. - Мама, а мы спасемся?, - спросил Майкл. - Самое главное в жизни, - сказала она,- быть добрым и любить других людей: спасение дается тем, кто соблюдает веру, совершает служение от дома к дому и живет согласно Писанию. Позже, во взрослом возрасте, Майкл будет воспринимать иллюстрации Сторожевой Башни как "символизм", но когда мы были детьми, нам было страшно интересно, откуда Иегова знает, кто совершил доброе дело - мы или, например, наш почтальон. И как быть с тем, что Майкл угощал соседских детей конфетами, а я нет? Мама всегда отвечала: "Не волнуйтесь. Бог видит все!".
А еще был вопрос насчет близости Армагеддона. Когда это случится? На следующей неделе? Сколько нам осталось? Пытливый ум Майкла не прекращал об этом думать. Я как сейчас вижу его, как он задает серьезные вопросы старейшине, тот улыбается и гладит его по голове. Но Свидетели, похоже, всегда готовились к концу света. Первый Армагеддон должен был быть в 1914 году. Когда этого не произошло, дату изменили на 1915... И они ждут до сих пор. Я отчетливо помню, как наша семья ожидала его в 1963 году. Русские, похоже, решили бомбить США; был убит Кеннеди; затем был застрелен его предполагаемый убийца, Ли Харви Освальд - эти события мы смотрели по нашему черно-белому телевизору.
Наша семья была уверенна, что все это было прелюдией к концу света - и мы, братья, еще никогда так не рвались в Зал Царства, чтобы чтить Иегову. Майкл всегда говорил, что он был воспитан на Библии. На самом деле он единственный из Джексон 5, кто принял крещение. Майкл молился, я нет. Майкл изучал Библию, я нет. Я не воспринимал Иегову, как Отца, потому что мы верили, что Он может отвергнуть нас, если мы неправильно поступаем. Угроза быть отвергнутым Иеговой/ Церковным братством - об этом говорилось постоянно. Позже Майкл на собственной шкуре узнает все об изгнании из Свидетелей, но в детстве одни разговоры об этом сами по себе подстегивали нас.
Когда Джексон 5 прославились, могу сказать, что вера стала для Майкла скалой; основанием, на котором можно было строить; местом, где он мог отдохнуть и где он был не знаменитостью, а равным, обычным человеком. Свидетели Иеговы никогда не поднимали шумиху вокруг Майкла, им позволялось поклоняться только Иегове. Зал Царства давал ему ощущение нормальной жизни, которой во внешнем мире становилось все меньше и меньше. Майкл был призван на высший путь. Я знаю, что он доверял Богу и чувствовал, что от Него невозможно ничего скрыть или обмануть. Позже он однажды сказал мне, что до сих пор чувствует вину за празднование Рождества и Дня Рождения.
Короче говоря, всевидящий Иегова вкупе с родителями, решившими защитить нас от пагубного влияния улицы, привели к тому, что мы не научились общаться ни с кем, кроме друг друга. Но собираться вместе не было никакого смысла из-за отсутствия семейных праздников, как то Рождество, День Рождения или День Благодарения. В детстве мы были зажаты в рамки: с одной стороны строгие требования Джозефа, с другой - Иеговы. Сцена была единственным местом, где не было правил; она стала нашей единственной территорией свободы.
Мы не думали, что сцена станет чем-то большим, пока ведущий ток-шоу Дэвид Фрост не сделал нам предложение. В тот вечер в Аполло оказался один из его продюсеров. Он позвонил Ричарду Ааронсу и предложил нам выступить в Шоу Дэвида Фроста в Нью Йорке, которое будет транслироваться на всю Америку. Мы были так взволнованы, что вечерами забирались в кровати, но не могли спать. Мы рассказывали в школе о том, что нас покажут по телевизору; учителя объявили об этом во всех классах. Дэвид Фрост был англичанином, который вел ток-шоу в Америке. Он был частью "британского вторжения" включавшего Битлз, Роллинг Стоунз и Дэвида Фроста - и он взял нас на заметку.
Мы и не догадывались, какие сомнения тогда терзали Джозефа. 17 июля 1968 года мы снова выступали в Regal вместе с Бобби Тейлором и "Vancouvers". Бобби был так впечатлен, что позвонил женщине, которая только-только переехала в Детройт и жила с ним в одном доме. Сюзанн де Пасс было девятнадцать и она недавно начала работать ассистентом Берри Горди в Мотаун. Для нас все закончилось прослушиванием в гостиной Бобби. Как вспоминает Сюзанн, она позвонила мистеру Горди, рассказывая об этих "замечательных детях", но он не был в восторге.
"Дети? Больше никаких детей! Мне хватило Стиви Уандера!" Конечно, для него дети были головной болью - преподаватели и все остальное. Видимо, он проходил все это с Дайаной Росс и Supremes, которых поначалу он не хотел подписывать из-за того, что они были "слишком юны". В общем, мистера Горди надо было убедить и Сюзанн его убедила.
А Джозеф сомневался потому, что наше прослушивание в Мотаун по времени совпадало с выступлением в Шоу Дэвида Фроста. Попробуйте выбрать между заветным появлением на национальном телевидении и прекрасной возможностью, которая предоставляется один раз в жизни. Когда Джозеф выбрал прослушивание, Майкл и Марлон сперва очень расстроились. Вместо того, чтобы выступать перед многомиллионной аудиторией в Нью-Йорке, мы оказались в главном офисе Мотаун в Хитсвилле, США, и пели для горстки людей во главе с мистером Горди. Джозеф был слишком умным, чтобы купиться на сиюминутную славу телевидения: Дэвид Фрост не мог приблизить нас к заветному контракту со студией звукозаписи. Это могло сделать только прослушивание.
23 июля 1968 года мы пели на том прослушивании перед группой людей. Правда, мы никого из них не видели, потому что они сидели в темноте, за стеклом; как и все остальные артисты, мы видели только камеру на штативе, которая фиксировала на пленку наши "пробы". Мы пели песни Temptations: "Ain't Too Proud To Beg" и "I Wish It Would Rain" и закончили выступление песней Смоки Робинсона "Who's Loving You". Когда прозвучал последний аккорд, в воздухе повисла многозначительная тишина: никто не сказал ни слова. Майкл не выдержал: "Ну? Как мы спели?" - прочирикал он. "Майкл!" - прошептал я, смущенный его невоспитанностью. "Было здорово... очень хорошо," - сказал какой-то голос. Это все, что мы получили в ответ. И только спустя много лет мы узнали, какой была их реакция на самом деле. Мистер Горди описал ее в предисловии к переизданной в 2009 году автобиографии Майкла "Moonwalk": "Майкл пел "Who's Loving You" с грустью и страстью человека, который пережил большое горе... Уж как потрясающе спел эту песню Смоки Робинсон, но Майкл спел еще лучше. Я сказал Смоки: "Слушай, парень, похоже, он тебя сделал!".
Через два дня мы получили ответ: Мотаун был готов подписать с нами контракт.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 6 Мотаунские университеты
«Бостонский дом» Мистера Горди в Детройте был таким большим и просторным, что нам просто не с чем было его сравнить, казалось, что мы попали в другой мир. Мы думали, что только короли и королевы могут жить так роскошно, но этот особняк в тюдоровском стиле был не только жилым домом, там регулярно проводились концерты, и в этот вечер нам предстояло выступить на одном из них. В одном можно было не сомневаться: в сегодняшней программе не будет стриптиза и помидоров, летящих на сцену, как в заведении мистера Лаки. Это мало напоминало любительский концерт в «Apollo» или домашнюю вечеринку. Это была резиденция едва ли не самого главного человека в музыкальном мире. Любопытный Майкл вертел головой, разглядывая высоченные потолки, сияющие канделябры и огромные портреты маслом, на которых был изображен сам Мистер Горди.
Возле дома находился фонтан, украшенный лепным орнаментом, и стояли большие статуи в греческом стиле. Гостей встречали дворецкие и многочисленная белая прислуга. Все было настолько красиво, аккуратно и чисто! Нас пригласили выступить в качестве новых артистов лейбла, однако контракты, которые мы подписали, содержали в себе множество юридических зацепок, о которых мы тогда еще не подозревали, но мы совершенно не думали об этом. Нам было сказано, что «нам не о чем волноваться», да и хозяин дома тоже казался воплощением уверенности в себе. Это было наше первое выступление перед семьей Motown, и, конечно, это было большим событием. Хотя тогда, зимой 1968 года, мы еще представить не могли, что ждет в нас в будущем.
Бородатый Мистер Горди радушно встретил нас, как настоящих артистов, возле дверей в гольф-клуб (зеленая лужайка размещалась на заднем дворе его резиденции). «Костюмерной» нам служило помещение возле плавательного бассейна, а «сценой» - площадка на дальнем конце бассейна, где было достаточно места для барабанов Джонни и клавишей Ронни. Собравшиеся гости должны были смотреть на нас с противоположной стороны, для них между греческими колоннами были установлены скамейки. Когда там начали собираться мужчины в костюмах и женщины в бриллиантах, Майкл и Марлон, заметив из окна, что подошел кто-то еще, тут же выбегали на улицу, чтобы рассмотреть гостей поближе. В это время Джеки, Тито, Джонни, Ронни и я сидели в комнате, прокручивая в голове все наше выступление. Вдруг врывается Марлон: «Здесь Смоки Робинсон!» И убежал. Потом голова Майкла появляется из дверей: «Вау! Я только что видел кое-кого из Tamptations!» Снова Марлон: «Глэдис Найт!». Потом снова Майкл, возбужденно: «ДАЙАНА РОСС! Я ТОЛЬКО ЧТО ВИДЕЛ ДАЙАНУ РОСС!». Тито и я подорвались с места и выбежали наружу, чтобы убедиться, что это не было его очередным розыгрышем. Но это было правдой. Мистер Горди собрал у себя все сливки Motown и еще бог знает сколько воротил музыкальной индустрии. Уже с июля мы считали себя артистами Motown, наряду с "Temptations", "The Marvelettes", "Martha Reeves and the Vandellas", Смоки, Глэдис, Бобби Тейлором, Дайаной Росс, Марвином Гэйем и "Four Tops". Очень долгое время они были теми, на кого мы хотели быть похожи, и с кем мы хотели бы когда-нибудь сравняться в успехе. И вот теперь нам предстояло выступить для них.
Джеки стал внушать нам: «Парни, мы должны сконцентрироваться. Давайте. Разве вы не знаете, что вы должны делать?» Напряжение росло, и новости, которые постоянно приносили Майкл и Марлон, ничуть не помогали успокоиться. Это был как раз тот случай, когда нам было необходимо присутствие Джозефа за кулисами. Но Джозеф был занят: он отирался между гостями и пытался завязать знакомства среди «больших людей», и это была одна из причин, почему Джеки била нервная дрожь. «Давайте, все… мы должны все сделать правильно. Нужно сфокусироваться», — говорил он. По примеру Джозефа Джеки без конца повторял это слово.
Майкл и Марлон, наконец, уселись рядом, мы все склонили головы и повторили вместе, что мы обязаны «выйти туда и порвать их всех на куски». Это то, что мы говорили потом еще многие годы: «Порвем всех на куски», «Давайте собьем их с ног», «Мы их замочим» или «Выйдем и сделаем им больно». Майклу очень нравились такие словечки, и он продолжал пользоваться ими, когда начал свою сольную карьеру. Никто из людей, которые с ним работали, не мог понять, откуда взялся у него этот жаргон. А это были боксерские фразы, которые мы переняли у Джозефа.
Хотя мы были детьми, мы прекрасно понимали, какой величины таланты собрались, чтобы посмотреть на нас, но при этом мы еще не осознавали того, что от этого вечера и от этих людей зависело все наше будущее. Будучи первой детской группой Motown, мы просто с нетерпением ждали момента, чтобы выйти на сцену и спеть для них «My Girl», «Tobacco Road» и одну из песен Джеймса Брауна. Нам было жутко любопытно: какие они, эти ребята из Motown, в своем привычном окружении? как они будут реагировать на наше выступление?
Но кого нам больше всего хотелось бы видеть в этот вечер — так это Маму и Рибби. Маме приходилось часами стоять за кулисами, переживая за нас, забывать о себе и своих интересах и большинство выходных проводить, скучая по своим мальчикам. Когда Motown еще только начинался, Рибби часто ходила в местный магазин пластинок, чтобы купить свежие записи на «сорокапятках», под эту музыку она и Джеки танцевали вместе. Она знала о мистере Горди все, она говорила нам, что он изобрел «звук молодой Америки». Или, как гласил еще один рекламный слоган Motown: «It’s what’s in the groove that counts / Все дело в (черном) ритме».
Наконец мы выстроились возле микрофонов и инструментов, и посмотрели на другую сторону бассейна; вода в нем светилась, подсвечивая знаменитые лица среди нашей публики. Майкл хитро подмигнул мне, а потом мы «начали их мочить». Энергия в том выступлении была потрясающая, и наша VIP-аудитория не устояла. Реакция была не просто вежливой, им действительно понравилось. Ко второму куплету «My Girl» все уже хлопали, танцевали и улыбались, и даже кричали, когда Майкл проделывал свои танцевальные трюки и подзадоривал публику выкриками. Закончив выступление, мы увидели мистера Горди в толпе, прямо по центру, он аплодировал громче всех и широко улыбался, а рядом с ним стоял Джозеф и гордо выпячивал грудь вперед. Это было хорошим знаком.
Когда к нам подошли Смоки Робинсон и Марвин Гэй, чтобы выразить свое одобрение, сомнений не осталось — мы действительно произвели впечатление. Все только и говорили что о «чудесном малыше» — о Майкле, а Дайана Росс не отходила от него ни на шаг. Она что-то сказала ему и нежно потрепала по щеке, будто тетушка, встретившая своего любимого племянника. Стоя в стороне и разговаривая с кем-то другим, я все же заметил, с каким обожанием смотрел на нее Майкл, его глаза сияли как звезды. На самом деле это была наша первая встреча с Дайаной, но именно в тот день родилась легенда, своеобразный фольклор Motown, что это Дайана "открыла" нас. Это был маркетинговый миф, придуманный для журналистов, нам всем велели так говорить, потому что слава Дайаны могла помочь нашей раскрутке.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 6 (продолжение)
Люди часто интересовались: «Что на самом деле означает Звук Мотаун?» В 1983 году Смоки — первый артист, подписавший контракт с этим лейблом — пытался ответить на этот вопрос: «Звук Мотаун это основа всего, понимаете. Они кропотливо делали всю черновую работу, особенно хорошо это слышно в басовых партиях». В 1994 году в своей автобиографии мистер Горди написал, что звук Мотаун — это «крысы, тараканы, борьба, талант в печенках и любовь».
Я добавлю еще несколько слов: характерным для Мотаун была многослойность микширования, мелодия накладывалась на фанковую основу, создавая неповторимое звучание, ставшее высоким стандартом для поп-музыки того времени. Кроме того, это была очень эмоциональная музыка, способная затронуть каждого человека и вызвать ответную реакцию, будь то воспоминания о самых счастливых днях в твоей жизни или о моментах, разрывающих сердце, как в тех ранних записях, которые мистер Горди делал с Джеки Уилсоном. Настоящий катарсис, который не может оставить равнодушным, и сила, которая заставляет тебя двигаться вперед. Особая смесь ритмов, басовых партий, барабанов, клавишных, тамбуринов и хлопков в ладоши, которая во взаимодействии с гармониями создавала специфическое звучание. Мотаун стал для нас настоящим музыкальным университетом, мы учились подобным образом строить аранжировки в наших живых выступлениях. Но даже спустя годы я не был уверен, что нам вполне удавалось передать в них «Звук Мотаун».
Нашим первым наставником в Motown был Бобби Тейлор, на протяжении нескольких месяцев до нашего выступления у мистера Горди мы проводили с ним все уикенды, а когда пришло лето и закончились занятия в школе, мы буквально не вылезали из студии. Ночевали у него дома, но его квартира была слишком мала для нас всех, поэтому мы стелили матрасы на пол или спали в мешках прямо на ковре. Было такое чувство, будто мы там постоянно не высыпались. Сам Бобби совершенно не умел петь, но он был хорошим продюсером; в те летние недели мы работали над такими треками, как «Can You Remember?», «Who’s Lovin’ You», «Chained», «La-La-La-La-La Means I Love You» и «Standing In The Shadows Of Love» — над песнями, которые в будущем должны были стать нашим первым альбомом. Думаю, тогда мы записали с ним больше сотни каверов на песни «Delfonics», Смоки Робинсона, «Temptations» и Марвина Гэйя, и эта работа помогла нам разобраться в том, что представляет собой запись в настоящей студии, в то время, пока команда Мотаун готовила для нас собственный материал.
Работать с Бобби было интересно, Майкла и меня он научил, как правильно использовать микрофон в студии. «Ребята, вы сейчас не на сцене, — объяснял он. — Поэтому не надо орать, микрофон усилит ваши голоса ровно до того уровня, который необходим». И если раньше пение Майкла было сплошной имитацией, то теперь у него начал появляться собственный стиль. Бобби был первым, кто по достоинству оценил наши способности на сцене, и он же был первым, кто начал учить нас тонкостям студийной работы.
Записываясь в Детройте, мы впервые использовали четырехтрековый пульт. Студия находилась в том же здании с названием «Hitsville USA», где располагался и главный офис лейбла, в подвале старого дома по адресу Вест-Гранд Бульвар; позднее мистер Горди превратил его в музей Motown. В нем не было ничего красивого или величественного, но это был эпицентр звука Мотаун, и там действительно ощущалась какая-то магия. Работа над аранжировками всегда начиналась с ритм-секции. Для этого у лейбла имелась собственная команда, известная как «Funk Brothers» — одна из ключевых составляющих звука Motown, герои, остававшиеся в тени, которые были причастны к созданию всего, что когда-либо выпускалось на этом лейбле. Мы не могли поверить в то, что они будут работать с нами. В более ранние дни мечтать об этом было все равно, что думать, что музыканты могут появиться перед тобой живьем прямо из радиоприемника.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 6 (продолжение № 2)
Проведя все лето в студии, осенью мы снова пошли в школу, жизнь вернулась в обычное русло. С августа 1968 по март 1969 мы не получали от лейбла никаких новых известий, но мы продолжали репетировать и выступать на площадках, который стали для нас уже привычными — «Apollo», «Guys and Gals» и «High Chaparral» (в нашем самом большом местном зале, когда не подворачивалось ничего более интересного). Как ни странно, именно Мама беспокоилась по этому поводу больше всех нас, вместе взятых: «Джо, как ты думаешь, Мотаун не забыл о наших мальчиках?».
Он уверял ее, что наше соглашение остается в силе, просто нужно проявить терпение. Юристы все еще улаживали вопросы, касающиеся нашего первого контракта со Steeltown Records, а Motown как раз находился в процессе переезда в Лос-Анджелес. В конце 60-х все крупные звукозаписывающие лейблы постепенно начали перебираться на запад, и Джозеф предчувствовал, что его планы скоро претворятся в жизнь. «Мы поедем в Голливуд, мальчики. Я точно знаю это», — подмигивал он нам.
Но теперь с нами уже не было Рибби. В ноябре 1968 года Рибби решила выйти замуж за Свидетеля Иеговы по имени Натаниэль Браун, и когда они объявили, что они собираются пожениться в Кентукки и остаться там жить, Джозеф был в ярости, а Мама в расстроенных чувствах. Они понимали, что от них здесь ничего не зависит, но слишком трудно было смириться с мыслью, что их дочь оставляет семью: их план всегда держаться всем вместе провалился. Рибби недоумевала, почему они не радуются ее счастью. Насколько я понимаю, больше всего Джозефа злило то, что все вышло из-под его контроля, но, возможно, отъезд Рибби был для него и болезненным напоминанием о потере сестры Верны Мэй. В любом случае, он отказался дать свое благословение и присутствовать на свадьбе. Обязанности отца невесты пришлось выполнять Папе Сэмюэлю.
Но большее всего Рибби обидело то, что Джозеф и нам не позволил поехать на ее свадьбу. Выступление в «Regal» было для него важнее. Мне тоже трудно было понять, как это вяжется с убеждениями Джозефа, ведь он постоянно твердил нам, что семья должна быть на первом месте.
Тем временем Рэнди к 6-7 годам начал проявлять свои таланты, ему очень хотелось быть замеченным. Пятеро его братьев почти все вечера и уикенды проводили в разъездах, оставляя его за единственного мальчика в доме. Он говорил, что это подстегивало его. Как и Марлон, он был очень упорным, поэтому, когда Джозеф сказал, что когда-нибудь он разрешит ему играть в группе на бонго, Рэнди начал практиковаться день и ночь. «Послушай, Джозеф! Послушай, чему я научился», — упрашивал он, когда мы приезжали домой. «Продолжай играть, — отвечал Джозеф, — когда будешь готов, я тебе скажу».
Рэнди никогда не терял уверенности в себе. В школе он начал учиться играть на гитаре и на пианино. Он поклялся себе, что однажды он тоже станет членом Jackson 5. Дженет в свои 3 года была такой же забавной и глазастой, каким был маленький Майкл; ее постоянно одевали в штаны на лямках, и она очень любила прыгать «в классики» или сидеть, скрестив ноги, и играть «в ладушки» с Рэнди. Моя маленькая сестричка на всю жизнь осталась для меня одним из самых дорогих воспоминаний о нашей жизни в Индиане, и я помню, как сильно мне ее не хватало, когда все резко изменилось после нашего отъезда в южную Калифорнию.
Дело в том, что Motown решил все вопросы с нашим старым и нашим новым контрактами, после чего раздался долгожданный звонок мистера Горди: нас были готовы принять в Лос-Анджелесе. Наконец пришло время, чтобы осуществилась наша мечта сбежать из Гэри и стать настоящими артистами.
Мама, Рэнди, Ла Тойя и Дженет остались в Гэри паковать вещи, нужно было подготовиться к отъезду и подготовить дом, который решено было сдать нашим родственникам. А мы отправились на запад. Расставание с городком нашего детства не было тяжелым, ведь мы оставляли его ради нашей мечты. С Мамой расставаться было гораздо тяжелее, но мы знали, что через два месяца она присоединиться к нам, так что, уезжая, мы не чувствовали особого волнения.
В 1969 Джозеф купил наш первый цветной телевизор. Думаю, к тому времени мы действительно его заслужили. Контраст между черно-белым и цветным изображением был очень похож на контраст между бледным черно-белым Гэри и яркими насыщенными цветами Калифорнии. Во время путешествия из аэропорта Лос-Анджелеса в Голливуд мы удивлялись каждой мелочи. Впервые в жизни мы увидели высокие пышные пальмовые деревья, безоблачное голубое небо, бронзовых от загара людей в обтягивающих футболках и джинсах, мы принюхивались к запаху сосен и ощущали вокруг массу других новых запахов. Все это разительно отличалось от Гэри. Все, что мы знали до этого — дым со сталелитейного завода, воняющий сероводородом, и красноватый смог, постоянно висящий в воздухе.
На улицах Лос-Анджелеса кипела жизнь. Мы будто прибыли в землю обетованную, Майкл и я по очереди высовывали головы в окно машины, чтобы ветер трепал наши афро прически. Мы совершили экскурсию по Голливуду, посмотрели на дома, забиравшиеся почти до вершин холмов, и на прекрасные горные массивы на горизонте.
В эти первые июльские дни 1969 года мы каждый день смотрели закаты и ходили на пляж, Майкл же с утра до ночи готов был заниматься только одним — кататься на большой карусели со скачущими лошадками на пирсе в Санта-Монике. Потом мы посетили Диснейленд и зоопарк в ЛА, и Майкл влюбился в диснеевского Микки Мауса и в местных животных. Нам даже организовали путешествие на машине в Сан-Франциско.
С нашего первого пристанища начинали свой путь в музыкальной индустрии многие новички — это был отель «Тропикана» в Западном Голливуде. В те дни музыкальная элита останавливалась в «Шато Мармот», но если вы впервые оказались в городе, к вашим услугам была «Тропикана» — выкрашенное в белый цвет двухэтажное здание в форме подковы, недалеко от Бульвара Санта-Моники, на первом этаже там располагался автомобильный гараж. На территории отеля были расположены несколько бунгало и плавательный бассейн, ориентиром на перекрестке служила вывеска с большой пальмой. Мы были в восторге. Вообще, пальмы были повсюду: там было так же много пальм, как и хиппи.
Окна нашей комнаты выходили на Голливудские Холмы, целые дни мы наслаждались, плескаясь в бассейне. Мотель был построен на склоне холма, поэтому его крыша была лишь на 10 футов выше, чем уровень воды в бассейне на заднем дворе. Джонни Джексон вообразил себя олимпийским пловцом, он первым вылез из окна и подошел к краю черепичной крыши возле бассейна, показывая нам: «Смотрите на меня! Посмотрите! Я собираюсь сделать двойное сальто!» Мы наблюдали — о, черт! — как он шлепнулся в воду плашмя, брызги разлетелись по всему двору. Хвастовство Джонни было для нас сигналом присоединиться, и мы все начали прыгать в бассейн с крыши бомбочкой, ногами вниз.
Спустя неделю, пока Motown продолжал поиски подходящего дома для нашей семьи в ЛА (оплата аренды входила в условия нашего контракта с лейблом), мы переехали на новое временное место жительства: в дом нашего босса, мистера Горди, чьей соседкой оказалась Дайана Росс.
Дайане Росс было тогда 25 лет, на ее счету было множество хитов, и ее популярность продолжала расти — это был как раз тот момент, когда она собиралась оставить своих одногруппниц из «Supremes». Она жила на Голливудских Холмах в белом доме, с роскошной обстановкой, дорогими портьерами и мягкими пушистыми коврами, который мы легко могли превратить в руины. Разъезжающиеся стеклянные двери «от-пола-до-потолка» вели к бассейну и на балкон, откуда открывалась прекрасная панорама Лос-Анджелеса. Дом был построен на холме, прямо рядом с домом мистера Горди, где он жил со своими детьми. Он называл его Керзон-Хаус.
Этот большой дом был отделан деревом, своей беспорядочной застройкой он напоминал ранчо. Самым впечатляющим оказался подвальный уровень, где было окно, выходившее в бассейн, как в аквариум. Майкл и я часто сидели там внизу, глядя на людей, которые плавали в бассейне на поверхности, и представляли, что мы наблюдаем за ними через перископ нашей подводной лодки. Еще там был баскетбольный корт, поэтому Джеки был счастлив — если не учитывать раздражающий талант Майкла попадать в корзину из самых трудных положений. Он мог бросить из-за дальней линии, двумя руками, и мяч пролетал в корзину, даже не коснувшись кольца. Ему не хватало роста, но это компенсировалось его аккуратностью.
Неделю или две мы прожили у мистера Горди, но после обеда обычно мы шли к Дайане, и потом гуляли по улице от одного дома к другому. Я говорю, что мы жили «между двух домов», потому что ощущение было именно такое. Но нельзя сказать, что кто-нибудь из нас, включая Майкла, действительно жил у Дайаны. Это был еще один маркетинговый миф, и Майкл повторил его в 1988 году в своей книге, я думаю, просто ради сохранения имиджа. Конечно, у Дайаны мы отлично проводили время. В своем бассейне она учила меня плавать: поддерживала меня снизу, я при этом отчаянно цеплялся за бортики и болтал ногами. Майкл и Марлон в это время играли в мяч на другом конце двора.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 6 (продолжение № 3)
У Дайаны жил ее младший брат Чико, который отлично вписался в нашу компанию. Этот 14 летний мальчишка, мой ровесник, был точной копией своей сестры — рот, большие глаза и широкая улыбка — и мы с ним очень подружились. Вместе с ним и с сыновьями мистера Горди Берри-младшим, Терри, Керри и Кеннеди (который пошел дальше остальных и стал артистом Motown под псевдонимом Rockwell; в 1984 он выпустил большой хит «Somebody’s Watching Me», где Майкл и я пели бэк-вокалы) у нас получилось две полноценных команды для игры в бильярд, настольный теннис и баскетбол. Спортивные игры всегда превращались в поединки «Джексоны против Горди», Чико был их легионером — и каждый раз нам удавалось навалять им по полной программе, особенно в баскетболе и американском футболе. В семье Горди очень увлекались спортом, и появление братьев из Гэри, которые оказались лучшими спортсменами, чем они, было для них большой неожиданностью.
Слава этих побед возвысила меня в глазах дочери Горди Хейзел. Хейзел тоже было 14, у нее были прекрасные глаза, медовая кожа, и вообще она была очень мила. Она сразу же мне понравилась, когда Сюзанн де Пасс познакомила нас в лифте офиса Motown, но она была дочерью босса, поэтому я решил вести себя очень сдержанно. Тяжело было устоять перед такой прекрасной девушкой, но одна вещь сразила меня наповал — и она, и я очень любили жвачки Базука. Я подумал про себя, что встретил родную душу, но разве от Майкла что-то можно было скрыть! Младшие братья любят дразниться, и ему доставляло огромное удовольствие подкалывать меня: «Эрмс влюбился! А Эрмс влюбился!».
Больше всего мне нравилось в Хейзел ее честность, искренность и простота в обращении, несмотря на то, что она была очень хорошо воспитана. Я был поражен, когда она обронила в разговоре, что в Хиттсвилле она часто играла в прятки со Стиви Уандером и своими братьями. Тогда я подумал, что она самая крутая девчонка в ЛА. «Погоди-ка, — сказал я удивленно, — но как ты играешь в прятки со Стиви? Я имею в виду, как он умудряется тебя найти?».
«Легко, — ответила Хейзел. — Он снимает свой пояс и начинает размахивать им, обходя комнату. Он слышит, как изменяется звук, отражаясь от разных предметов и от людей. «О! — говорит он. — Я тебя нашел!» В тот день Стиви еще больше вырос в моих глазах.
Майкл очень любил играть в прятки. Это было второе самое любимое его занятие после плавания, он получал огромное удовольствие от игры, независимо от того, прятался ли они сам или искал кого-то, находили его или нет. Но вскоре нашлось еще одно интересное занятие: учиться рисовать с помощью Дайаны. В ее гостиной было несколько мольбертов и бумага для рисования, и она купила нам краски. Наверное, это было не самым мудрым решением, так как пятерым мальчикам в сверкающей чистотой белой гостиной рисовать было интересно, но еще интереснее было дурачиться. Когда она вышла, мы решили измазать один другого нашими кистями. Не прошло и двух минут, как белоснежный ковер Дайаны был раскрашен во все цвета радуги. Майкл воскликнул в ужасе: «Она нас убьет! Что теперь делать?» Если бы такое произошло в Гэри, жестокое наказание ремнем или проводом было бы нам обеспечено.
Но Дайана — не Джозеф, мы извинились, вычистили, как смогли, все то, что мы натворили, и это больше никогда не упоминалось снова. Ей хотелось научить Майкла понимать изобразительное искусство. Она говорила, что его «глаза» были такими же необыкновенными, как и его голос, что он мог видеть то, чего не замечают другие. Мы братьями припомнили пару случаев, когда Джозеф вдруг брался рисовать в нашей гостиной в Гэри. Майкл зачарованно смотрел на это, но Джозеф не обращал на него внимания, а он слишком боялся отца, чтобы попросить. С Дайаной он начал учиться рисовать натюрморты. Иногда мы не видели его по несколько дней, он был всецело погружен в «уроки искусства» и в книги о Микеланджело, Пикассо или Дега. Думаю, не последнюю роль играло стремление Майкла просто находиться в обществе Дайаны. Он был самым застенчивым из братьев, но Дайане удалось заслужить его доверие и научить использовать свою харизму, что было ему совершенно необходимо, как фронтмену.
Сегодняшние артисты могли бы поучиться у Дайаны мудрости, стилю и умению себя подать. Многие из современных исполнителей думают, что надо лишь набраться достаточно наглости, чтобы выйти на сцену и покорить аудиторию. Но Motown обучал своих артистов быть настоящими звездами, и это занимало гораздо больше времени, чем, например, обучение работе в студии. Дайана Росс и другие участники «Supremes» или «Temptations» не родились с серебряной ложкой во рту, но когда вы видели их по телевизору, вы думали, что в роду у них были короли и королевы. И дело было не в каких-то маркетинговых трюках, не в бросках газетных заголовках — просто вы смотрели на их выступления и видели настоящий стиль, изящество и элегантность. И Дайана являлась эталоном суперзвезды.
Она была прекрасным учителем для Майкла, и он обожал ее всей душой. Это явно читалось в его взгляде и в том, что он старался постоянно быть с нею рядом — она отвечала ему тем же. Она была особенной для каждого из нас, но между нею и Майклом, казалось, была какая-то уникальная связь. Она была сестрой, лучшим другом и учителем одновременно, и они удивительно хорошо понимали друг друга. Дайана всегда говорила, что вокруг Майкла будто существует «сильное электрическое поле, магическая аура любви».
Мы тоже многому научились у нее в профессиональном плане. Ее внешняя мягкость была обманчивой, потому что она всегда знала, что хочет, и обладала железной волей в достижении своих целей. Однажды она предупредила нас, что в Голливуде нам придется обзавестись кожей носорога и постараться окружить себя мудрыми людьми, потому что жизнь артиста таит в себе много опасностей, однако нам, детям, слишком трудно было понять, о каких опасностях она говорит. В одном из интервью 1970 года Майкл сказал репортеру: «Дайана Росс говорила мне, что людям в шоу-бизнесе грозит опасность. По правде сказать, я не понимаю этого. Возможно, когда-нибудь наступит день, и я пойму… но я сомневаюсь».
К концу августа Мотаун наконец снял для нас дом на Квинз-Роуд, 1601, стоящий на перекрестке, где начинался извилистый подъем на Голливудские Холмы. Туда мы и заселились, прежде чем начать работу над нашим первым альбомом с лейблом Motown.
*** Я сомневаюсь, что кто-то мог с точностью предсказать будущий уровень нашей известности и успеха, но у мистера Горди была в отношении нас четкая стратегия. «Я собираюсь всех вас сделать звездами», — пообещал он однажды после обеда, сидя в кресле в своей гостиной, мы при этом сидели на диване в окружении его креативной команды. А затем он изложил свой план. Это было сказано в его характерной манере — смелой, агрессивной и не допускающей возражений: мы должны будем выпустить три сингла номер один, оставаясь невидимыми для публики, создавая интригу… а затем мы поедем в тур. Три сингла номер один? Вау, неужели он так уверен в нашем будущем? Должно быть, глаза у нас всех стали как плошки, потому что мистер Горди рассмеялся. «Поверьте мне, вы станете сенсацией, — он очень часто использовал это слово, — и когда вы, наконец, выйдете на сцену, там будет настоящее столпотворение».
Мы улыбались и кивали головами в знак согласия, но давайте взглянем правде в лицо, на нашу долю выпала более легкая задача — выступления, чем та, которая досталась нашим наставникам — сделать так, чтобы сенсация состоялась. Мы понимали, что «релиз номер один» был возможен только при помощи его сонграйтеров. «Номер один» был уровнем этого лейбла. В этом был смысл того, что он назвал штаб-квартиру Motown «Hitsville USA» (по аналогии с городом Хантсвилл, штат Алабама, США: hunt – охотник, hit – музыкальный хит – прим. перев.). Мы также получили тонкий урок стратегии шоу-бизнеса: сначала выпускаем музыку, чтобы заинтриговать людей и заставить их говорить о себе… но не позволяя им себя увидеть. Не давать им никакой информации. Заинтересовать и оставить в неизвестности, как в детективном романе, и когда они попадутся на крючок, продолжать нагнетать атмосферу. И затем, когда возбуждение достигнет высшей точки, устроить громкое «разоблачение» — выпустить альбом, появиться на ТВ-шоу или на концерте.
Пройдут годы, и Майкл овладеет этим искусством в совершенстве — его выступления станут поистине магическим действом. Мы узнали от Джозефа захватывающую историю о том, как мистер Горди, чьи предки были рабами, бросил работу на конвейере автомобильного завода в Детройте и, имея 800 долларов, пятеро работников и хорошее чутье в музыке, в 1959 году основал собственный лейбл (в 1988 мистер Горди мог бы продать Motown МСА за 31 миллион долларов). Он сам писал песни, играл на фортепиано, продюсировал, занимался менеджментом и вдохновлял; будучи в Лондоне, он даже спродюсировал один из треков Битлз. За десятилетие он добился того, что черная музыка стала популярной во всем мире, и все это на фоне борьбы черных против расизма и ущемления своих гражданских прав; это было время шокирующей несправедливости, когда черные люди считались гражданами второго сорта. За год до нашего прибытия в ЛА Доктор Мартин Лютер Кинг выступал в Мемфисе. Тем не менее, мистер Горди придерживался принципа нанимать на работу и черных, и белых людей в равных количествах, а затем он изобрел черный звук, который покорил всю белую Америку, да и весь остальной мир. В глазах Джозефа это было настоящим триумфом, и, кроме того, это было именно тем, чего он всегда хотел добиться для нас: нравиться черным и белым, мужчинам, женщинам и детям.
И в то же время мистер Горди никогда не переоценивал свои заслуги. Спустя годы мы смогли оценить, сколько времени и внимания он уделял каждому артисту лейбла, но в своей биографии под названием «Time of Life» он напишет: «Нет, эта книга не обо мне — она о моих артистах». Он был невысоким мужчиной, он в его присутствии каждый чувствовал себя на голову ниже; он был хозяином положения, который захватывал все ваше внимание, и когда он входил в комнату, люди невольно поднимались ему навстречу. Мы часто ловили на себе его внимательный взгляд, словно он видел что-то, чего не могли видеть мы, что он хотел из нас вытащить и развить.
Для нас мистер Горди был более чем просто президент Motown Records. Если Дайана Росс была для нас как вторая мать, то он стал нам вторым отцом. Когда мы жили у него в доме, он всегда находил время, чтобы поиграть с нами: нарды, бильярд, шахматы, плавание и катание на мотороллерах. Майкл вспоминал, что мистер Горди проводил с нами время, чего Джозеф никогда не делал. Время лично для нас, а не для репетиций. Майклу очень хотелось, чтобы наш отец общался с нами так же, но мне кажется, что мистер Горди был намного добрее; в душе этот могущественный бизнесмен был нежным отцом семейства, и он умел находить баланс между этим качествами. Лучший пример тому, когда однажды вечером он собрался лечь пораньше, оставляя нас внизу в гостиной, он сказал: «Ребята, я не переживаю, что вы устроите беспорядок в гостиной или в кухне, просто уберите после себя. Делайте, что хотите. Я вам доверяю — чувствуйте себя как дома». Двери за ним закрылись, а мы все еще смотрели друг на друга и не могли поверить своим ушам, затем мы устроили налет на холодильник, а потом уселись смотреть телевизор. Голливуд казался нам раем.
Говорят, что мистер Горди был нечестным, беспощадным и скупым, но мне странно это слышать, потому что, познакомившись с ним, мы узнали, какой должна быть отцовская любовь. Думаю, критиковать его может лишь тот, кто сам ничего не смыслит в бизнесе, или бывшие артисты, которые думали только о собственной выгоде и забывали, что он сделал им имя. Тот, кто уходил в другую звукозаписывающую компанию и получал новый, более привлекательный контракт, забывал, что он сделал всю самую трудную работу, вытащил их из безызвестности и создал им базу, благодаря которым он получили эти более выгодные контракты — со временем это же произошло и с нами.
Если верить, что американские мозги шли учиться в Гарвард, то американские таланты шли в Motown — и здесь они получали не только профессиональное мастерство, но и жизненный опыт. «Вы поступили в самую лучшую школу музыкального бизнеса», — говорил нам мистер Горди. Наш уровень рос с каждым новым треком: каждая песня должна была быть трехминутной историей с началом, серединой и концом. Мы выучили, что музыка всегда должна иметь определенное развитие, именно это делает ее универсальной, понятной каждому человеку.
Припевы являются обобщением смысла песни — когда вы поете припев, вы должны понимать, что в нем заключено то, ради чего написана вся эта история («Billie Jean is not my lover/ She’s just a girl that says that I am the one/ But the kid is not my son»). Лирика должна не только интересной, но и доступной; в каждой песне должна быть динамика, элемент импровизации и кульминация.
Была еще одна тонкость, отличительный знак мистера Горди: последней спетой строчкой в песне должно быть ее название, потому что вещь, которую люди запоминают лучше всего — это название. Этим принципом мы пользовались, когда записывали «I Want You Back» или «I’ll Be There».
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 6 (продолжение № 4)
Мы изучали также внешние атрибуты профессии артиста. После микроавтобуса мы пересели в лимузины, у нас появились водители и дорожная команда; организация гастролей стала головной болью не только одного Джозефа, но и сотрудников отдела по работе с артистами; вместо того, чтобы, как раньше, покупать одежду в секонд-хенде, мы обзавелись профессиональным гардеробом. Более того, нас учили хорошим манерам, общению с журналистами и умению держать себя на публике.
Мы учились быть публичными фигурами: не говорить СМИ того, что им не следует знать, быть вежливыми, остроумно отвечать на вопросы в интервью. Было несколько легенд, которые нам надлежало обыгрывать перед прессой, потому нам внушали: «Майкл, ты жил у Дайаны Росс»; «Мальчики, запомните — вас открыла Дайана Росс»; «Майкл, ты должен говорить, что тебе 8 лет, а не 10 как на самом деле».
Мы привыкали «к имиджу»: дизайнеры разработали карандашные эскизы, изображающие нас на сцене в разных костюмах, дополненные прическами афро; в нашем гардеробе появились пуловеры от Аргайл с геометрическими рисунками, рубашки с цветами, брюки с ручной вышивкой и жилеты психоделичных расцветок. Наш внешний вид больше всего напоминал «Sly and the Family Stone», замиксованный с «Mod Squad». Позднее Мотаун создал для каждого из нас свой собственный имидж, так что теперь подростки могли выбирать, кто из нас будет их фаворитом: «Атлет» Джеки, «Механик» Тито, «Танцор» Марлон, «Вундеркинд» Майкл или я — «Романтик». Лейбл хотел, чтобы меня воспринимали, как одного из первых музыкальных идолов для подростков, и пиар строился на вещах типа «Придумай романтический подарок для Джермейна» и «Любовные мечты Джермейна». Майкл не мог остановиться, чтобы не ржать над этим — он говорил, что с таким пиаром мы должны звучать как группа «Семь гномов» из Маппет-шоу. Кроме того, для нас придумали новое лого: «J5» — желтые буква и цифра с красным ободком на фоне двух пузатых сердечек. На наших выступлениях этот рисунок размещался на сцене и на заднике, он также украшал пластик на барабанах Джонни.
Мотаун был подобен фабрике Вилли Вонки, которую мы увидели в кинотеатрах спустя два года: пятеро мальчиков из Гэри, которых заглатывает некая волшебная машина, а затем они выходят с другого конца конвейера совершенно другими, внутренне и внешне. От нас мало что зависело, мы просто должны были делать то, что нам говорили. Мы исполняли «бабблгам» — немного соула, немного попа — этот простой, но искренний и очень позитивный формат, в котором выступали семейные группы, он пережил десятилетия. На самом деле никто не собирался позиционировать нас на рынке как что-либо большее, чем мы действительно являлись: милыми, хорошо воспитанными мальчиками. И все же нам удалось прорваться в волшебный мир Голливуда и завоевать себе место в музыкальном бизнесе, и это время запомнилось нам, как лучшее в жизни.
Но вместе с тем, мы всегда оставались братьями. Наша дружба удерживала нас от дезориентации из-за всех метаморфоз. Куда бы мы ни поехали — в мотелях, в часто меняющихся домах, в разных записывающих студиях и на разных сценах — друг для друга мы оставались «семьей». В наших головах мы будто никогда и не покидали пределы нашей спальни в Гэри.
Тогда мы были неразлучны, но и позднее Майкл всегда знал, к кому из братьев он сможет обратиться за помощью в разных жизненных ситуациях: к надежному и опытному Джеки — паре сильных рук; к Тито — с его технической сноровкой, готовому отвечать на бесконечные Майкловы «почему и зачем»; к Марлону — своему сопернику в играх и заговорщику в розыгрышах, который постоянно тянул Майкла за руку, чтобы показать ему какой-нибудь новый танцевальный шаг; или ко мне — брату, который всегда говорил о песнях, нежных чувствах и девочках. Но прошли годы, прежде чем я осознал степень своего позитивного влияния на Майкла. Да, он часто говорил мне, как он меня любит и что я был для него примером, но однажды он выразился более определенно, это было в разговоре с писателем и другом нашей семьи Дэвидом Ритцем. Они вспоминали 70- годы, и Майкл сказал: «В детстве самым близким в семье для меня был Джермейн. Он водил меня в школу. Я донашивал его одежду. Я начал петь, слушая, как поет он. Мне нравился звук его голоса, я шел по его стопам». Уверен, каждому старшему брату было бы приятно услышать такие слова от младшего.
Нашим постоянным менеджером была Сюзанн де Пасс. Она держала под контролем все, что мы делали, и в основном благодаря ей нам удалось использовать то, чему уже научил нас Джозеф, и развить свой талант в том направлении, которое хотели видеть в Мотаун. Она, вместе с Тони Джонсом и Шелли Бергер, готова была сутками работать, чтобы воплотить планы мистера Горди в жизнь. Сюзанн была родом из Нью-Йорка, высокая красивая девушка с блестящими волосами и прекрасной кожей. После Дайаны Росс она казалась нам самой красивой женщиной, которую мы когда-либо видели.
Мы быстро поняли, что красота — это страшная сила. В руках Сюзанн мы таяли, как воск, и согласны были сделать все, что бы она ни пожелала. Майкла она называла «Робким Каспером» (Casper Milquetoast; вот только я не могу вспомнить, почему), а меня «Мейн» (от Джер-мейн), эти два прозвища закрепились за нами на все годы существования Jackson 5. Терпение Сюзанн было поистине безграничным, иногда ей приходилось быть не столько нашим менеджером, сколько нянькой. На сцене энергия била из нас ключом, но мы понимали, что это наша работа и старались держать себя как профессионалы, но за сценой мы были просто детьми — шкодливыми, шаловливыми и порой неуправляемыми. Мы обижались, мы дрались, мы совершали глупости, мы доставляли массу проблем. Или, как она говорила: «Вы не просто пятерка — вы целая банда!» Очень часто она и сама была не прочь подурачиться с нами, в поездках мы всегда весело проводили время. У нее была куча энергии и идей, и она старалась сделать так, чтобы мы почувствовали себя своими в этом совершенно новом для нас мире.
Jermaine Jackson "You are not alone, Michael: through a brother's eyes"
ГЛАВА 6 (продолжение № 5)
Вместе с развитием наших талантов мистер Горди хотел сделать каждого из нас личностью. «Вы получили шанс стать звездами, заработать славу и деньги, но вы не должны забывать о главном — прежде всего нужно быть добрыми и порядочными людьми», — говорил он. Он был бизнесменом, и контракт с нами был подписан не ради благотворительности, но при этом он интересовался нами, нашими человеческими качествами, всеми сторонами нашей жизни. Его принципы были близки к тому, что прививали нам с детства: держаться вместе, упорно работать и хранить верность своим убеждениям.
Думаю, сейчас люди из шоу-бизнеса просто рассмеются, прочитав эти строки. Но в те времена и в нашем возрасте все воспринималось иначе, Майкл уж точно принимал все за чистую монету и он пронес эту веру через всю свою жизнь. Я знаю, он искренне верил, что все люди на его пути должны быть приветливыми, интересными и порядочными, подобными Берри Горди и Дайане Росс. Ведь Мотаун был не только нашими университетами, он стал нам второй семьей.
Пять дней в неделю мы работали в студии, но перед тем, как начать записываться всерьез, мы должны были пройти школу студийного мастерства. Главным для нас была музыка, но надо было получать и обычное образование, поэтому мы должны были ходить в обычную школу. Разница была в том, что когда все дети шли домой играть и заниматься своими делами, мы отправлялись на работу. Мы прибегали домой из школы около полчетвертого, хватали что-нибудь поесть, примерно в полшестого мы уже были в студии и оставались там обычно до половины одиннадцатого. Многим покажется, что такой режим должен был изматывать, но нет, мы были слишком воодушевлены, чтобы это замечать, нам нравилось быть «на работе».
Студия Мотаун The West Coast (Sound Factory) располагалась на Вайн-стрит, к северу от Голливудского Бульвара. Над созданием нового материала для нашей группы там работали настоящие профи — команда сонграйтеров и продюсеров, так называемая «Корпорация», под общим руководством мистера Горди: Фредди Перрен, Дек Ричардс и «Фонс» Мизелл. Мы сотрудничали и с независимыми авторами, такими как Хэл Дэвис, Вилли Хатч, Боб Вест и «Marsilino Brothers». У нас была новая группа музыкантов, так как «Funk Brothers» остались в Детройте. Тито, Джонни, Ронни и я не допускались к игре на инструментах во время записи, но по совету Джозефа мы присутствовали почти на всех студийных сессиях и не сводили глаз со студийных музыкантов, стараясь запомнить каждый штрих в их исполнении, потому что в туре нам предстояло повторить все это на сцене.
В студии мы, как правило, работали над каким-нибудь одним треком. Но иногда мы записывали сразу две новые песни, которые были аранжированы специально для нас, чтобы сочетаться с нашими вокальными партиями. Особое внимание уделялось тому, чтобы сделать наше исполнение как можно более выразительным, но при невероятном диапазоне голоса Майкла с этим обычно не было проблем. В нем был и Марвин Гэй, и Смоки Робинсон, высокие ноты Дайаны Росс и акценты Джеймса Брауна — все это смешалось в одном флаконе и положило начало его непревзойденному исполнительскому мастерству. Как и в остальном, Майкл начинал с подражания своим кумирам, затем количество переходило в качество, и рождался его собственный уникальный стиль. Одно лишь было ему не по плечу — он не доставал до микрофона, свисающего с потолка. Ему приходилось становиться на ящик из-под яблок, чтобы наши головы находились на одном уровне, когда мы записывали бэк-вокалы. Я и теперь ясно представляю себе эту картину: пять афро, сгрудившиеся вокруг одного микрофона.
Когда Хэл Дэвис продюсировал наши треки, он требовал, чтобы мы становились как можно ближе друг к другу. Сидя за стеклом в кресле, он делал руками такие жесты над головой, как балерина, показывая нам: «Ближе, еще ближе». Глядя на толстого продюсера с его ручищами в третьей балетной позиции, мы не могли удержаться от смеха, и это выводило Хэла из себя. Он включал запись, мы начинали петь, все шло хорошо, но тут Хэл поднимал руки… и Майкл начинал хрюкать.
«Так, ребята! Сконцентрируйтесь! Нам сегодня многое нужно сделать», — восклицал Хэл. Но чем серьезнее он становился, тем больше веселился Майкл. А если он начал хихикать, он уже не мог остановиться, заражая своим смехом всех нас. «Давайте, ребята — вы должны относиться к этому серьезно!».
Раньше в репетициях не было совсем ничего смешного. Наверное, мы отрывались за все предыдущее, когда мы работали под контролем Джозефа. Но никто не смог бы пожаловаться на наше отношение к работе: мы очень старались, мы стремились учиться у команды, которая знала как писать и как аранжировать хиты. Еще важнее, они точно знали, какая песня станет хитом. Все дело в Чувстве — впервые мы когда-то услышали это от Джозефа. И фэны Майкла еще не раз услышат это в его будущих интервью: «Я чувствую музыку… Все дело в чувстве… Я чувствую ее в своем сердце».
Самое лучшее чувство у нас было, когда мы записали первую оригинальную песню Jackson 5 «I Want You Back». Вначале она называлась «I Want To Be Free» и была написана Фредди Перреном для Глэдис Найт, он пришел в Мотаун в качестве продюсера после того, как расстался с группой Джерри Батлера. По счастливой случайности мы уже были знакомы: Фредди играл с Джерри в «Regal», а мы в тот вечер были у них на разогреве. Теперь же он оказался продюсером нашей первой песни. Когда он впервые проиграл готовую запись, мы убедились, что мы сделали свою работу на отлично, но самым волнительным было то, что у нас появилось собственное звучание. Это был не кавер, не заимствование, мы сделали это сами — и нам так нравился ее ритм.
Но когда песню прослушал мистер Горди, он остался недоволен. «Мне жаль, но это не достаточно хорошо… Я не чувствую… Давайте начнем сначала», — сказал он. Оглядываясь назад, я не могу сказать, кто из них ставил планку выше — Джозеф или мистер Горди. Но повторять одно и то же по сто раз на репетициях было для нас обычным делом, мы не жаловались.
Для Майкла это был его первый курс по изучению песенной анатомии. Мистер Горди мог слышать все нюансы, находить все ошибки и направлять работу в нужное русло, даже когда в песне не было еще ничего, кроме драмбита. «Лучше меньше, да лучше… меньше, да лучше», — повторял он, склонившись над бумагой с лирикой и царапая в ней исправления своей ручкой. Если он чувствовал, что барабаны нуждаются в том, чтобы добавить чего-то еще, он добавлял. Если бас был слишком тяжел или не достаточно легок, он менял партию. Если клавишные вылезали вперед, он ставил их на свое место; если струнные выли слишком сильно, он смягчал их. Он клал песню под микроскоп и разбирал ее на атомы. Он слушал фонограмму и точно знал, где ошибки и что нужно исправить.
И его пристальное внимание к мелочам решало все, потому что когда мы услышали законченный микс «I Want You Back», это было удивительно, это была песня, которая звучала «сенсационно» — и никак иначе. Он подмигивал: «Меньше, да лучше, мальчики… меньше, да лучше».
Музыканты, работавшие с Майклом позднее, отмечали невероятный перфекционизм, с которым он относился к каждому треку. «Я буду заставлять музыкантов делать это сотни раз, тысячу раз, пока это не станет тем, чего я хочу», — сказал он однажды. Так нас учили в Мотаун.
Музыканты, которые работали с Майклом в течение его карьеры, были необходимы, чтобы отточить и отполировать его идеи. Когда ты постоянно работаешь с величайшими авторами и музыкантами, к тебе приходят знание и интуиция, которые позволяют твоим ушам слышать в любой песне любого автора, что ошибочно или чего не хватает, и твоя душа не найдет покоя, пока твои чувства не достигнут гармонии. Мистер Горди был нашим первым учителем, и он говорил нам, что музыка похожа на мозаику — каждый отдельный элемент в ней одинаково важен. Вот почему на каждом моем будущем сольном альбоме я писал: «Спасибо, мистер Горди — вы были очень хорошим учителем».
