Здесь полный текст некоторых глав из "My Friend Michael".
С самого начала в моих отношениях с Валери были определенные трудности. Первая из них касалась секретности. Майкл хотел, чтобы я не просто не говорил о работе с ним, но вообще хранил все в тайне. Несмотря на то, что я любил Валери и доверял ей, я не мог просто прийти домой и рассказать ей, что творилось у меня на работе в тот день. Да и что я мог рассказать? «Майкл сегодня был в студии, совершенно недовольный работой, которую мы проделали вчера. Я поругался с врачом, который пытался втюхать ему еще больше таблеток. Вот так я провел день. А как там у тебя в книжном клубе?» Из-за этих ограничений я не мог полностью открыться и довериться кому бы то ни было. В самом деле, если бы вы не знали меня, вы бы могли запросто воспринять мою чрезмерную замкнутость как попытку что-то скрыть, но эта замкнутость стала частью меня, и даже Валери ощущала этот разрыв. И я не могу переложить вину за эту черту характера на Майкла. Разумеется, это было вызвано его паранойей и ограничениями его мира, но в конечном итоге мне пришлось нести за это ответственность. Сейчас я веду себя гораздо проще, но в то время я попросту закрывался от всех. Еще одной трудностью для меня и Валери был мой хаотичный образ жизни. Я привык путешествовать первым классом или на частных самолетах, привык иметь собственного водителя. После того, как мне пришлось оставить квартиру в Санта-Барбаре пустой на много месяцев и все равно оплачивать ее аренду, я в итоге отказался от нее и снял себе квартиру на Манхэттене… пока не осознал, что и ее нет смысла удерживать за собой. Я должен был являться к Майклу по первому же требованию в любое время дня и ночи, поэтому просто останавливался в пятизвездочных отелях рядом с ним. Если мой телефон звонил в четыре утра, и Майкл говорил: «Я не могу заснуть. Чем ты занимаешься? Не хочешь зайти ко мне?», я всегда вставал и шел к нему. И позвольте мне кое-что прояснить: это было вовсе не потому, что у меня был начальник-рабовладелец. Я шел к нему, потому что хотел быть рядом с ним. Между мной и Майклом не было никаких ограничений – все они оставались за пределами нашего круга на двоих, и нас обоих это устраивало.
Я пробыл в Виргинии всего пару дней, но мы хорошо провели время, просто веселились как друзья, наверстывали упущенное и пытались на некоторое время забыть о работе. Я понятия не имел, что все это так быстро закончится.
Вскоре после того, как я полетел в Нью-Йорк, Майкл, Грейс и дети тоже должны были вернуться в город. Они ездили в Виргинию поездом и собирались возвращаться так же. Майклу нравились поезда, они давали ему прекрасную возможность полюбоваться пейзажами и расслабиться, поэтому он снял частный вагон в Amtrak, в котором были спальни, ванные комнаты, развлекательные системы и т.д.
Через три-четыре дня после моего прибытия в Нью-Йорк водитель Майкла, Энди, должен был встретить его вместе с сопровождением на вокзале. Но еще до того, как подъехал поезд, мне позвонил Скип, один из телохранителей, бывших с Майклом. – Босс плохо себя чувствует, – сказал он. – Что значит – плохо себя чувствует? – переспросил я. – Просто будь наготове, – ответил Скип. У меня внутри все оборвалось.
К тому моменту, весной 2001 года, мы перебрались из Four Seasons в Plaza Athenee в Верхнем Ист-Сайде. (Мы часто переезжали, в этом отеле мы жили всего неделю.) Пока Майкл и его сопровождение подъезжали к отелю, я попросил, чтобы мне привезли инвалидную коляску.
Я встретил машину у кромки тротуара. Было очевидно, что Майкл не в состоянии шевелиться. Я понятия не имел, какое спиртное он пил или какие таблетки принял, но, что бы это ни было, оно подействовало так, что он не мог даже ходить.
Я никогда не видел Майкла в таком состоянии. Никогда, никогда в жизни. Когда я был с ним два дня назад, он был абсолютно сосредоточен и бодр. Я говорил с ним всего лишь за несколько минут до того, как он и дети сели в поезд, а теперь, шесть часов спустя, он превратился в развалину. Я был зол на всех. Я злился на Майкла за то, что он сотворил с собой такое, и на охрану, и на няньку за то, что они палец о палец не ударили, чтобы не дать этому случиться, хоть и знал, что их вины тут нет. Особенно Грейс. Но больше всего я злился на самого себя за то, что не оказался рядом, чтобы остановить это.
Я накрыл лицо Майкла своей курткой и загрузил его в инвалидную коляску, а затем мы все отправились наверх: Майкл в коляске, Грейс, Принс, Пэрис, два охранника и я. Когда все набились в комнату, я вдруг почувствовал, что мое терпение лопнуло, и взорвался. – Грейс, забери детей! – потребовал я и отослал их прочь.
Телохранители пытались объяснить мне, что произошло, но я даже не дал им заговорить.
– Как вы могли позволить этому случиться? – орал я. – Черт, он же даже говорить не может. Его дети были в поезде вместе с ним! Его дети это видели! А ну пошли все нахрен отсюда!
Они никогда не слышали, чтобы я так орал. Все вышли из комнаты, и едва дверь закрылась, я занялся Майклом. Я позвонил в обслуживание номеров и попросил принести Гаторейд, чтобы устранить обезвоживание. Затем я повернулся к нему и спросил: – Какого хрена ты сделал это с собой? Что ты принял?
Майкл был со мной честен: – Я пил водку… а потом принял таблетку ксанакса. – Ты идиот хренов, если вытворял все это при детях! – ярился я. – Они этого не видели, – пробормотал он, и я подумал, что это, вероятно, правда. Я привел его в чувство, успокоил его, отпоил Гаторейдом. Затем Майкл объявил: – Они пытаются поиметь меня. – Кто пытается? – Фирма.
Он имел в виду своих менеджеров. Он велел мне тут же позвонить одному из них. – Ты не можешь разговаривать с ними прямо сейчас, – сказал ему я. Майкл был пьян, но весьма настойчив. Наконец, я сдался и сделал нужный звонок.
– Тебе не следует с кем-либо разговаривать в таком состоянии, – предостерег я Майкла. – Скажи мне, что ты хочешь им сказать, и я им передам.
Но он выхватил у меня трубку и начал орать на несчастного парня на другом конце линии. – Я величайший артист в мире, – начал он. – А вы вот так ко мне относитесь? Вы должны работать на меня, бороться за то, чего я хочу, и за то, что будет лучше для альбома. Вы не показали мне маркетинговый план. Я целых полгода просил вас показать мне план – и так ничего и не увидел. Где план? Вы специально пытаетесь саботировать альбом. Предатели хреновы, вот вы кто!
Я пытался понять, что же такого ужасного, по мнению Майкла, сделали эти ребята, но он нечетко произносил слова и не мог говорить связно. Я никогда не слышал, чтобы он на кого-то повышал голос и так кричал, но теперь он буквально визжал: – Нахрен вас, нахрен вас всех, вы уволены! Держитесь от меня подальше. Если вы не верите в меня, есть другие люди, которые верят!
Чуть позже, когда Майкл немного пришел в себя, он объяснил мне, что, по его мнению, происходило вокруг. Он считал, что Sony, его звукозаписывающая компания, не собиралась продвигать и рекламировать Invincible, а Фирма, его управленческая организация, не сражалась против Sony от его имени. Он был убежден в том, что Sony и Фирма были заодно и замышляли захватить контроль над его каталогом Битлз. Sony, владевшая половиной каталога, обладала опционом на выкуп второй половины у Майкла. Если альбом провалится, Майкл, отчаянно нуждавшийся в деньгах, будет вынужден продать свою половину Sony. Майкл считал, что это грандиозный заговор.
Определенно, именно его злость на эти обстоятельства и привела к такому поведению в поезде. Майкл почти закончил альбом. Он тяжело работал и хотел, чтобы для альбома составили надлежащий маркетинговый и рекламный план. Якобы помогая Sony разработать этот план, его менеджеры явно не старались придумать что-то революционное. Поскольку они этого не делали, Майкл решил, что они не заботятся о его интересах. Я считал, что он прав… но все же не до такой степени. Я не верил в то, что компания или Фирма собирались погубить его. Я просто считал, что ребята из Фирмы понятия не имели, что именно ему предложить. Они были менеджерами, а не продавцами. Они не были способны придумать новаторский маркетинговый план и принудить Sony к его исполнению. Что же касается Sony, компания уже инвестировала в проект кошмарную сумму денег. Отели, поездки, продюсирование – они оплачивали все это, а Майкл потратил миллионы долларов, принадлежащие им. Им приходилось где-то обрезать финансирование, и Фирма, вероятно, это понимала.
Наорав на незадачливого менеджера, Майкл, казалось, почувствовал себя немного лучше. Иногда люди ходят в бар, чтобы выпить и забыть о своих проблемах. Майкл занимался примерно тем же, по-своему драматично. В конце концов, на карту было поставлено очень многое. Судьба каталога Битлз была в его руках. После того, как он немного успокоился, я попытался поговорить с ним более трезво: – Я могу понять, если тебе нужно просто выпустить пар. Я был бы первым, кто выпил бы с тобой. Можем даже выпить две бутылки, если хочешь. Но тебе надо быть осторожным. Разве ты не помнишь, как говорил мне – «Выпей, если хочешь, повеселись, но если не можешь уйти домой на своих двоих, значит, ты полный придурок»?
Поначалу Майкл попытался придумать себе отговорки. – Фрэнк, ты понятия не имеешь, с чем мне приходится сталкиваться. Этот стресс. Альбом. Люди пытаются отнять у меня каталог. Heal the Kids, – он перечислял все это наряду с прочими обязательствами, список вещей, которые нужно было сделать, из-за которых он не спал ночами, трезвонил мне и другим членам персонала в любое время дня и ночи, когда стресс переходил все границы. – Все это пройдет, – сказал ему я. – Мы пойдем дальше. Все будет хорошо. Но тебе надо сохранять трезвую голову, если ты хочешь быть лучшим. Тебе надо как-то собраться, договориться с самим собой, – я пытался успокоить его и подчеркнуть самое важное. – Твои дети. Ты не должен допускать, чтобы твои дети видели тебя в таком состоянии.
Он поморщился и сделал глубокий вдох: – Я знаю, ты прав.
Мы немного помолчали, и он, казалось, пришел в себя. Он обнял меня: – Прости, Фрэнк. Спасибо за то, что ты рядом, за все, что ты делаешь.
Я отстранился от него, чтобы посмотреть в его лицо. Его глаза были полны слез.
Это был редкий момент. У нас было заведено благодарить друг друга и говорить «я люблю тебя» каждый вечер, когда мы расставались, но он крайне редко признавал эти чувства между нами более открыто, чем обычно. Я понял, что сумел достучаться до него, и надеялся, что все это было самой большой крайностью, в которой я видел его, и стало поворотным моментом в его жизни.
В ту ночь я спал в комнате Майкла, ощущая, что мне следовало чуть ли не стоять на страже у его кровати. Неделя, проведенная с Валери, казалась такой далекой, словно была сто лет назад. Кто-нибудь, устроенный иначе, вероятно, влюбился бы и понял, что нельзя позволять жизни идти мимо, что он не хотел провести всю жизнь на работе, требовавшей полной самоотдачи, 24 часа в сутки. Но если я что и вынес для себя из этой краткой разлуки с Майклом (и того, как плачевно это закончилось), так это то, что у меня попросту не может быть своей жизни. Я не мог быть вдали от Майкла – ни ради Валери, ни ради других проектов или по каким-либо иным причинам. Я не мог пустить все это на самотек. Все это лежало на моих плечах. Моя жизнь, моя карьера, мои отношения – все это было вторичным, потому что я и сам был на втором месте, а иногда и на третьем или четвертом. Время для себя было роскошью, и сейчас мы не могли себе этого позволить.
По графику нам нужно было перебираться в Майами, где мы должны были закончить работу над Invincible вместе с продюсерами Майкла, Родни и Тедди. Очередная смена обстановки, которая, как надеялся Майкл, поможет ему раз и навсегда разделаться с альбомом. Несколько дней перед нашим отъездом из Нью-Йорка он снова был самим собой. Майкл был взволнован предстоящим, в то время как я был сплошь на нервах, памятуя недавние события.
Прежде чем отправиться в Майами, я поговорил с Майклом. Я сказал ему, что хочу, чтобы он оставался здоровым, сосредоточенным и сохранял здравый смысл.
– Даже если у тебя нет с этим проблем, теперь все должно быть по-другому, – сказал я ему. – Ты встречаешься с разными людьми, и они могут заметить, если ты будешь тормозить. Начнутся пересуды. Тебе это совершенно не нужно. – Фрэнк, я ценю твою заботу, – ответил он, – но я все еще пытаюсь вылечить свою ногу.
Я сменил тактику: – Не надо исправлять все это для меня. Сейчас я даже не стану говорить тебе, чтобы ты сделал это ради себя. Но у тебя есть дети. Ты отвечаешь за них. Я не говорю, что тебе прямо завтра следует немедленно завязать с таблетками, ты попросту не сможешь это сделать. Но давай найдем какое-то решение, разработаем план, который поможет тебе выздороветь. – Ладно, – сказал он, пожимая мне руку. Он все понял. Я был уверен в этом.
Я обнял его и сказал: – Я помогу тебе пережить это. Мы сделаем это вместе.
Когда мы приехали в Майами, я велел его охранникам приглядывать за ним. Поскольку я не мог быть рядом с Майклом круглосуточно, они должны были сразу же известить меня, как только к нему придет какой-нибудь врач. Я был решительно настроен встать между ним и любым доктором, который соберется дать ему какое-нибудь лекарство. Именно я нанимал этих охранников. Поскольку между Майклом и мной происходило много чего, как в деловом, так и в личном плане, я чувствовал себя ответственным за то, чтобы позаботиться обо всем, и считал, что мне необходимо приобрести несколько более весомый авторитет в его мире.
Мы остановились в Sheraton Bal Harbour в Майами Бич. Вскоре после нашего приезда я спустился в ресторан, где встретился с концертным промоутером Дэвидом Гестом. Посреди встречи один из охранников, Генри, подошел ко мне. Извинившись, он отвел меня в сторонку и сообщил, что местный доктор из отеля в данный момент находится в комнате Майкла.
Дэвид услышал это. Он знал Майкла много лет и также знал кое-что о его сражениях с лекарствами. Он начал психовать. Я сказал ему: – Дэвид, расслабься. Жди меня здесь.
У меня был ключ от комнаты Майкла, но поначалу я постучал в дверь. Он не ответил. Я постучал громче и позвал: – Майкл, это Фрэнк. Открой дверь.
Мне до смерти надоели эти местные доктора, которые, впав в полный восторг от того, что им приходится обслуживать такую звезду, как Майкл, безоговорочно давали ему любой препарат, который он просил.
– Подожди немного, у меня совещание! – крикнул он. – Немедленно открой дверь! – потребовал я, а затем, не став ждать дальнейших ответов, вставил карточку в замок. Едва я вставил ее, Майкл открыл дверь. – Фрэнк, успокойся, – сказал он, впуская меня в номер. Мне не требовалось что-либо объяснять, он прекрасно знал, о чем я подумал и как расстроился.
Доктор выглядел абсолютным шарлатаном. У него были запавшие глаза и очки с толстыми линзами, на мой взгляд, он обладал всеми признаками темной личности. Разумеется, к этому времени я уже не доверял ни одному медику. Сказать, что я был в бешенстве, значит, ничего не сказать: я был убежден, что Майкл причинял себе вред, и отчаянно хотел защитить его. Я сорвал злость на этом несчастном докторе. Едва я вошел в комнату, я начал орать на него: – Что это вы здесь делаете? Что вы дали ему? Этого не будет.
Доктор был невозмутим. – Успокойтесь, юноша, – сказал он мне, – я не собираюсь давать вашему другу лекарства. Мы просто разговаривали. – Фрэнк, – вмешался Майкл, – ты не в теме. Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Этот человек поможет мне вылечить ногу.
Он пояснил мне, что доктор Фаршиан был специалистом в сфере рекуперативной медицины. Но я на это не повелся. – Я сказал свое слово, – объявил я им обоим. – Я сейчас пойду вниз. Выполняйте свои обязанности. Но лучше бы вам не давать ему никаких лекарств.
Я был зол на Майкла за то, что он позвал к себе врача за моей спиной, даже после всех наших разговоров и договоренностей. Я-то считал, что мне удалось достучаться до него.
На следующий день Майкл позвал меня к себе в номер. Доктор опять был там, и Майкл хотел, чтобы я извинился за то, что наорал на него и пытался вышвырнуть его вон. Я объяснил ему, почему я так себя вел. – Возможно, я не в теме, но вы должны понять, эти врачи давали Майклу лекарства, которые ему принимать не следует.
Доктор Фаршиан сказал, что понимает и считает, что я поступаю достойно, пытаясь защитить Майкла. Мы стали беседовать втроем. – После того, как мы поговорили в Нью-Йорке, – сказал мне Майкл, – у меня в голове что-то щелкнуло. Поэтому я позвонил доктору Фаршиану. Я хочу выздороветь.
Выяснилось, что доктор действительно специализируется на рекуперативной медицине. Майкл, все еще носивший приспособление, поддерживавшее щиколотку, хотел вылечить ногу как можно скорее. Но он также собирался включиться в программу детоксикации и полностью отказаться от таблеток.
– Это длительный процесс, – сказал доктор Фаршиан. – Майкл не сможет завязать сразу. Но я разработаю план, чтобы помочь ему вылечить ногу и заодно снять с лекарств.
Я не знал, насколько мне можно верить во все эти сообщения, но сказал: – Послушайте, я очень рад это слышать. Я очень надеюсь, что вы сможете помочь.
По иронии, учитывая всю мелодраматичность моего вмешательства, доктор Фаршиан действительно оказался единственным врачом, который искренне делал все возможное, чтобы помочь Майклу избавиться от этой вредной привычки. Он прилепил ему на живот пластырь, который подавлял желание принять таблетки. В Майами, под наблюдением Фаршиана, Майкл начал делать сознательные усилия, чтобы придерживаться разработанного им плана. Очень скоро доктор стал ездить с нами, даже жил с нами в «Неверленд», поскольку Майкл хотел, чтобы тот неотлучно был при нем. Майкл хотел измениться.
Я вздохнул с облегчением. Впервые за долгое время Майкл фактически признал, что у него проблема, и хотел избавиться от нее ради своих детей. Я долгое время пытался заставить его признать это, но если у него не было мотивации, все мои слова были пустым звуком. Он должен был прийти к этому сам, и теперь казалось, что он наконец-то это сделал. Я ощущал, что бремя ответственности на моих плечах стало весить немного меньше. Майкл получал помощь. И он получал ее от врача, который определенно знал свое дело.
Теперь, когда мы снова помогали Майклу выздороветь, было самое время для хороших новостей. Пока мы были во Флориде в мае 2001 года, Майкл снова пригласил меня к себе, и когда я пришел, он ни на мгновение не прекращал улыбаться. – Я снова стану отцом! – воскликнул он, обнимая меня. – О, я так рад за тебя, – ответил я. – Ты это заслужил.
И хотя Майкл был очень занят работой над альбомом, создание семьи для него всегда было на первом месте. Я никогда не устану это повторять. Майкл был прирожденным отцом и всегда говорил, что хочет десятерых детей. У Дебби возникли трудности, когда она вынашивала Пэрис, поэтому Майкл решил, что для следующего ребенка найдет донора яйцеклетки. Отказавшись от услуг Дебби, которую хорошо знал и которая добровольно согласилась на это, он решил, что его отношения с любой будущей матерью должны быть анонимными. Помню, как мы сидели в его номере в Four Seasons и листали огромную папку с фотографиями потенциальных доноров. Это походило на то, как мы составляли для себя карты мыслей, листали картинки и представляли себе наше будущее. Разница состояла в том, что этот выбор был настоящим и очень серьезным. Я переворачивал страницы, пока мне на глаза не попалась фотография красивой молодой женщины.
– Вот то, что надо, – сказал я. Мне понравились ее глаза и цвет кожи. У нее были красивые черные волосы. В биографии было сказано, что она была наполовину итальянка, наполовину испанка.
– Она понравилась тебе только потому, что она итальянка, – сказал Майкл, вроде бы отмахнувшись от моего выбора. Но в ней было нечто большее, чем просто итальянские корни. Она была похожа на женщину, которая понравилась бы Майклу. Описывая себя, она сказала: «Я позитивный человек. Я вижу добро в людях. Я не осуждаю… Я духовная личность, веду информационную работу и читаю тонны книг». Я сразу понял, что она идеально нам подходит, и в итоге Майкл выбрал именно ее. Он сказал: «Давай сделаем это», и я позвонил врачу, чтобы назвать ему идентификационный номер женщины-донора.
Теперь же, в отеле во Флориде, Майкл сообщил мне, что все получилось. Суррогатная мать носила ребенка Майкла и той женщины-донора.
– Это уже трое из десяти, Фрэнк, трое из десяти, – повторял он. Затем он подтолкнул меня локтем в бок и добавил, – Фрэнк, а ты отстаешь. Когда у тебя уже появятся дети? Не могу дождаться, чтобы рассказать твоим детям истории о тебе. Я такое им расскажу, что ты провалишься сквозь землю от смущения.
Позднее Майкл сообщил своим детям, что у них будет младший брат или сестра. Меня в то время рядом не было, но чуть позже я заметил, как взволнованы были Принс и Пэрис. Они тоже с нетерпением ждали появления нового ребенка, чтобы помочь Майклу заботиться о нем.
*** Наконец, после нескольких лет томительного ожидания, невероятных усилий, обид, расстройства, боли и подозрений, Майкл представил законченный альбом Invincible на суд руководства Sony 12 июня.
Партнерство музыканта и звукозаписывающей компании во многом напоминает брак. Ведется множество дискуссий, достигаются компромиссы по поводу того, как лучше всего растить детей. Sony была очень довольна альбомом, и на этой встрече руководители помогли сократить список песен, которые войдут в альбом. Конфликт начался, когда Томми Моттола, глава Sony Music, не захотел включить Lost Children в альбом, поскольку считал, что очередная связь имени Майкла с детьми только разбередит неприятные воспоминания об обвинениях 1993 года. Майкл счел это абсурдом и был непреклонен – он всенепременно хотел, чтобы Lost Children осталась в альбоме. Это была настоящая битва, в которой Майкл в итоге победил.
Майкл и Sony также не могли договориться о порядке выпуска синглов. Майкл хотел выпустить первым синглом Unbreakable и горел желанием снять на эту песню клип. (К слову, он никогда не использовал слово «видео», «видеоклип», когда говорил об одной из кинематографических версий своих песен. Если кто-либо использовал это слово, он поправлял: «Короткометражный фильм. Это короткометражный фильм. Я не снимаю видеоклипы».) Майкл уже четко представлял себе, с чего будет начинаться фильм Unbreakable. Он стоит на крыше недостроенного высотного здания, какие-то бандиты держат его над краем, а затем отпускают. Он падает на землю, и все решают, что он умер, но его тело постепенно соберется по частям, а затем он превратится в пламя – и будет танцевать в огне, перебираясь с одной части строительных лесов на другую, пока его тело восстанавливается. Майкл собирался создать для Unbreakable такой танец, который запомнится людям навсегда.
Он отчаянно сражался за свое видение, но, к сожалению, так и не добился своего. Sony хотела, чтобы первым синглом была You Rock My World. Не поймите меня превратно: Майкл обожал эту песню, но он хотел, чтобы она была вторым синглом. В качестве компромисса он решил, что Unbreakable пойдет вторым синглом, но Sony выбрала Butterflies. В итоге было запланировано три сингла – You Rock My World, Butterflies и Cry, но единственным синглом, на который также был снят видеоклип, была You Rock My World.
Летом 2001 года мы проводили съемки этого клипа, когда мне позвонил Джон Маклейн, давний советник Джексонов. Он провел встречу с режиссером и теперь сообщал мне: – Они хотят использовать мейкап, чтобы затемнить кожу Майкла для клипа. Они также хотят нанести на его нос специальную замазку (похоже, чтобы нос казался больше – прим. пер.).
Он хотел, чтобы я предложил эти косметические уловки Майклу. Определенно, он совсем не знал Майкла. Я был в шоке и отказался это сделать. – Джон, я не могу говорить с Майклом о подобных вещах. Он никогда не согласится на такое. Если тебе так нужно, иди и сам говори с ним, но я на это не пойду.
Я не хотел участвовать в этом. Некоторое время спустя, когда я вернулся в свой номер в отеле, телефон зазвонил снова. На сей раз это была Карен Фей, визажистка Майкла, и звонила она из его комнаты. Она должна была подготовить его к съемкам, но он заперся в ванной, и она не могла понять, почему. Она попросила, чтобы я немедленно пришел к нему в номер.
Когда я прибыл, я услышал, как Майкл бесится в ванной, швыряет и бьет вещи. Похоже, Джон Маклейн успел поговорить с ним о предложенных изменениях его кожи и носа, и теперь он был невероятно зол. Я попытался привлечь его внимание, но хаос в ванной не утихал. Затем я услышал, как он чем-то грохнул с такой силой, что это уже вызвало у меня беспокойство, и я попытался выломать дверь.
Наконец, Майкл впустил меня. Он сидел на полу. Видимо, ему как раз делали стрижку, когда он услыхал эти «новости», поэтому волосы у него были наполовину обрезаны – длинные с одной стороны, короткие с другой. Он всхлипывал, закрыв лицо руками. – Ты можешь в это поверить? – спросил он. – Они что, думают, что я урод? Они хотят замазать мне нос какой-то замазкой! Какого хрена они себе вообразили? Я не указываю им, как им выглядеть. Пошли они в задницу, – приговаривал он сквозь слезы. – Они считают меня чудовищем, они считают меня чудовищем, они считают меня чудовищем…
Было очень больно видеть его скрючившимся на полу, плачущим, с наполовину отрезанными волосами. Это был уже второй раз за последние дни, когда я видел его таким расстроенным. И хотя пресса многие годы смеялась над ним и критиковала его внешний вид, Майкл не всегда так остро реагировал на то, что люди говорили о нем. Все зависело от обстоятельств. Иногда ему было плевать на то, что думали люди. Он был сильным. Но бывали времена, когда его терпение иссякало, и он просто ломался, теряя самообладание. Ему невероятно тяжело было осознать то, что его якобы союзники критиковали его внешность в то время, когда он находился в таком уязвимом состоянии.
Я все чаще испытывал отеческие чувства к этому человеку, однажды ставшему для меня чуть ли не вторым отцом. Это был не тот Майкл Джексон, которого знал весь мир. Это был не Майкл Джексон-икона. Это был Майкл Джексон, которого довели до ручки, чрезвычайно ранимый человек в самом остром проявлении всех человеческих качеств. И хотя у меня давно вошло в привычку заставлять его встречаться лицом к лицу с болезненной правдой, в этот раз никакая правда на кону не стояла. Невозможно объективно судить о внешности человека. Майкл годами игнорировал заголовки в таблоидах о своей внешности, поэтому я посоветовал ему попросту не слушать никакую критику. – Мы можем выйти из проекта, – сказал я. – Ты нужен им, а вот они тебе не нужны.
Я отменил съемки в тот день и сказал всем, что мы начнем завтра. Майкл и я вернулись к себе в комнаты и оставались там до ночи. Прежде чем уйти к себе, я поговорил с Джоном Маклейном и режиссером видеоклипа, Полом Хантером. – Джон, – сказал я, – поверить не могу, что ты сказал такое Майклу. Мы закончим этот проект, но больше никаких разговоров о внешности Майкла в этом клипе, ясно? Если у вас с этим проблемы, то мы просто повернемся и уйдем со съемочной площадки, а с последствиями будете разбираться сами.
Я всегда сердился, когда люди критиковали внешность Майкла или его действия, утверждая, что он был странным, чудаковатым или вообще монстром. Им бы оказаться на его месте, с самого начала, с детства, которое он провел в работе. Из того, что он рассказывал мне, и того, что я сам видел, его жизнь для любого другого человека была бы чрезвычайно тяжелой. Разумеется, у него был грандиозный успех, но масштабы этого успеха привели к тому, что он оказался в очень уязвимом положении. Люди использовали его в своих целях. Он никому не мог доверять. Именно из-за его денег и славы люди так быстро начинали искать в нем изъяны.
Не поймите меня неправильно: у Майкла были свои недостатки, но в моих глазах они были намного более приземленными, чем все странности, захватившие мир. Бывали тяжелые времена, когда я был единственным человеком рядом с ним, и мне приходилось принять на себя роль козла отпущения. Он редко выходил из себя в моем присутствии, но иногда мой телефон трезвонил посреди ночи, и Майкл начинал рассказывать мне о каких-то маловажных вещах, например, что ему так и не перезвонил какой-то человек, и он доставал меня: «Фрэнк, почему этот звонок до сих пор не сделали? Фрэнк, почему это до сих пор не выполнено?» Мне требовалось какое-то время, чтобы проснуться, а он уже диктовал мне список вещей, которые мне нужно было сделать, и говорил: «Вот видишь? Я же говорил, чтобы ты всегда держал под рукой блокнот и ручку. У Карен всегда все наготове. А ты не готов».
Когда он звонил мне, я понимал, что он испытывает страшный стресс. Обстоятельства его жизни были таковы, что он не мог справиться со всем этим. И как я должен был реагировать? В ответ на все порицания мне оставалось только с достоинством молчать. Я всегда первым говорил ему, что он облажался, и он делал то же самое для меня. Какое-то время это срабатывало.
У меня было множество теорий того, почему люди так жаждали критиковать Майкла, но по большей части то, что его до такой степени не понимали, всегда расстраивало и бесило меня. Предательства и жестокое осуждение глубоко ранили его. Страдания Майкла были велики, и хоть он и был ответственен за некоторые из этих проблем, многое просто выходило за рамки его контроля.
Майкл прибыл во взрослую жизнь с несколькими отсутствовавшими деталями, недостатком развития, как это сейчас называют, но он пытался компенсировать эти потери с помощью дома, который сам построил, своей внешности, музыки и интересов. «Неверленд» был всего лишь гипертрофированной, отчаянной попыткой найти счастье. Красота и умиротворение этого места были добыты нелегким путем. Каждый аспект ранчо свидетельствовал о том, что Майкл прилагал все усилия, чтобы найти способ получить удовольствие от достигнутого.
Кожное заболевание Майкла наряду с трудным детством и обвинениями в растлении были просто обстоятельствами, в которых он сделал все, чтобы выжить, а пластическая хирургия носа, как и многие его странности, была попыткой взять под контроль свою судьбу и счастье. Эти операции не делали его нормальным. В глазах многих людей они даже не делали его красивым. Но они делали его Майклом.
Однако весь мир продолжал обсуждать и осуждать каждый аспект в жизни Майкла, и хотя все обожали его музыку, они считали остальные детали его жизни безумными, если не хуже. Рана, нанесенная обвинениями в 1993 году, все еще мучила его, а то, что люди по-прежнему считали его педофилом, попросту разрушало его. Объединенное влияние всего этого – физический и психологический урон, нанесенный ему в детстве, публичное осуждение его личности и внешности, но больше всего давление и желание создавать революционную, прорывную музыку – было слишком велико для одного человека, но из-за своей паранойи и характера он считал, что должен сам справиться со всем этим. Неудивительно, что он не мог спать, и также неудивительно, что он искал спасения в лекарствах, дававших ему несколько благословенных часов отдыха.
Вечером того дня, когда мы отменили съемки, Майкл вызвал меня к себе в номер. Я открыл бутылку вина. Мы провели ночь по обыкновению – разговаривали, слушали музыку и пили вино. Мы ностальгировали о прошлом, о том, как веселились, как подшучивали над людьми. А еще мы говорили о будущем, о своих ближайших целях и том, чего хотели достичь.
Мы слушали песни, которые он записал для Invincible. Нам еще предстояло решить, какие из них войдут в альбом, а какие нет. В ту ночь я хотел слушать You Rock My World, но Майкл сказал: – Я тебя прошу, мы еще успеем наслушаться завтра. Давай не будем слушать ее сегодня.
Пока мы крутили различные треки, он добавил: – Люди не поймут этот альбом сейчас. Он написан с опережением времени. Но поверь мне, Фрэнк, через десять лет они поймут и оценят его, и альбом будет жить вечно.
Никто из нас не подозревал, что через десять лет его уже не будет, чтобы проверить, сбудется ли его предсказание. Но я верил, что время не имеет власти над его музыкой, я верил, что все его альбомы – Off the Wall, Thriller, Bad, Dangerous, HIStory, Invincible – будут жить вечно. Я верил в это тогда, верю и сейчас.
Глава 17. Шоу продолжается
Как только закончились съемки клипа You Rock My World, Майкл приступил к репетициям своих юбилейных концертов – два мега-шоу с участием множества артистов в Мэдисон Сквер Гарден, посвященные тридцатилетию сольной карьеры Майкла. По злой иронии, второй концерт был назначен как раз в ночь перед тем, как два самолета врезались в здания Всемирного торгового центра.
Идея этого шоу возникла чуть более года назад, до того, как мы перевели работу над Invincible в Нью-Йорк, когда Дэвид Гест, Майкл и я поехали в Сан-Франциско, чтобы купить сувенирную продукцию.
Майкл собирал различные сувениры и предметы, связанные с индустрией развлечений и поп-культурой. У него в коллекции были афиши фильмов Three Stooges и Ширли Темпл, Оскар, полученный кем-то за фильм «Унесенные ветром», обширная коллекция диснеевских сувениров и памятных вещей, включая чеки, подписанные Уолтом Диснеем, первое издание «Человека-паука» с автографом Стэна Ли, старинные детские тележки Radio Flyer и вообще все, что было связано с Чарли Чаплином, «Марвел», «Звездными войнами» или «Тутанхамоном» и т.д. Дэвид разделял интерес Майкла, а его коллекция по размерам запросто соперничала с коллекцией Майкла.
В то время мы с Майклом отдыхали от работы над альбомом в «Неверленд» и решили отправиться на выездной аукцион памятных вещей и сувениров, который должен был состояться в Сан Франциско. Дэвид присоединился к нам, а это значило, что мы прекрасно проведем время. В довершение ко всему, мы решили ехать автобусом – только мы втроем и водитель, никакой охраны. У нас с собой было вино и еда, журналы, книги и фильмы; мы пели песни, предавались ностальгии о временах, когда мы с Майклом катались на автобусе по Шотландии, играли в «Угадай мелодию» и так далее. Ехать было не скучно.
Когда мы приехали в Сан Франциско, мы вселились в отель Four Seasons. Номера резервировал я, на вымышленные имена, и люди называли нас мистер Поттер (я), мистер Армстронг (Дэвид) и мистер Дональд Дак (Майкл).
На следующий день мы загримировали Майкла под индийскую женщину. Он надел сари, волосы спрятал под тюрбаном, мы даже нарисовали ему бинди на лбу помадой. Должен признать, мы были под впечатлением от того, что у нас получилось. Его просто невозможно было узнать. В таком виде мы отправились на аукцион. Там был парень с микрофоном, объявлявший, какие вещи находились в каждом проходе. Я слышал, как он пытается найти хозяина потерянной сумочки, и сказал: – Эй, Майкл, а давай как-нибудь приколемся над Дэвидом.
Сказано – сделано. Майклу особенно нравилось дразнить Дэвида, который тщательно заботился о своих волосах и идеальной прическе, даже невзирая на то, что уже начал лысеть. Майкл говорил ему: «Дэвид, волосок под номером 43 не на месте. Дай-ка я поправлю». Дэвид терпеть этого не мог, но понимал, что мы делали это из любви к нему.
И вот мы подошли к ведущему и попросили его сделать следующее объявление: «Дэвид Гест, вы уронили волосок под номером 54 в проходе номер три. Дэвид Гест, вы потеряли волосок 54 в проходе номер три». Ведущий не согласился на это, но позволил мне сделать объявление самому. Майкл давился хохотом, а Дэвид едва ли не рычал от злости, но все это было очень смешно.
На следующий день после аукциона мы были приглашены на обед к Ширли Темпл Блэк. Дэвид Гест дружил с ней и знал, что Майкл – настоящий фанат Ширли, поэтому организовал им эту встречу. Она велела приготовить для нас легкий ланч – закуски и сэндвичи. Было прия
Марина, Марина спасибо! Еще до конца не дочитала. Неоднозначное мнение об этой книге. Чувствуется ревность Френка к Майклу. Иногда прослеживается его снисходительное отношение к нему. Вообще книга интересна, много чего нового//// дочитала до 13 главы, все страшнее и драматичнее, уже боюсь дальше читать.
Здесь полный текст некоторых глав из "My Friend Michael".
Закончу главу...
На пути обратно в «Неверленд» нам как раз и пришла в голову идея для юбилейного концерта. Майкл, Дэвид и я сидели в задней части автобуса, пили вино, и тут Дэвид, постоянно гонявшийся за коллекционными вещичками, попросил Майкла написать на листке бумаги текст песни и поставить автограф для него. Внезапно в Майкле проснулся делец. Он совершенно не собирался подписывать страничку с текстом песни и отдавать ее Дэвиду, но был согласен уступить, если Дэвид поменяется с ним на какие-нибудь только что купленные памятки. Они ударились в ожесточенные переговоры, и Майкл умудрился выцыганить у того множество вещей. Казалось, что Майкл в этой «сделке» получил намного больше, но в тот день Дэвид унес с собой подписанные тексты Billie Jean и Thriller, которые сегодня очень ценятся. Тогда я не мог понять, зачем ему нужен текст песни, написанный Майклом от руки, но Дэвид был умен. Умен и хитер, как лиса.
Там же, в автобусе, Дэвид стал рассказывать о том, что хотел бы организовать специальное мероприятие, собрать звезд на ужин или благотворительный концерт, чтобы отдать дань уважения Майклу. Слушая его, я сказал: «Нет, погоди-ка, давай лучше сделаем трибьют-концерт, на котором звезды исполнят песни Майкла». Майкл выступал как соло-исполнитель с 1971 года, когда отделился от Jackson 5 в 13-летнем возрасте. Через год, в 2001 году, стукнет 30 лет его сольной карьеры.
Дэвиду понравилась эта идея. В его мгновенном, авторитетном принятии решений есть что-то особенное и убедительное. – Майкл, – сказал он, – мы это сделаем. Мы устроим тебе трибьют. Это будет самым грандиозным шоу в мире.
Дэвид уже запустил идею в движение и не собирался останавливаться.
По какой-то необъяснимой причине водитель автобуса решил провезти нас по живописной дороге, в южной части двухстороннего шоссе 1. Один Бог знает, с чего ему пришла в голову эта мысль: было совершенно очевидно, что этот автобус не был приспособлен к поездкам по узким петляющим дорогам, усеянным камнями, вдоль крутых обрывов в Тихий океан. Мы были уверены, что совершенно точно здесь умрем. В одном месте, когда автобус поворачивал, мы выглянули из правого окна и дружно ахнули: никаких ограждений и выступов по краю не было. Мы видели из окна только океан далеко под нами. Обочин тоже не было. Дэвид взялся проклинать водителя, говоря тому, что он был самым большим неумехой в мире, и он, Дэвид Гест, сейчас сам сядет за руль. Я подумал: каким бы плохим ни был этот водитель, уж лучше он, чем Дэвид. При всем уважении, я никогда не сяду в машину, за рулем которой сидит Дэвид Гест, ни за какие деньги.
Уже смеркалось, и шоссе 1 все больше смахивало на безумный аттракцион Toad’s Wild Ride (я так поняла по описаниям, что это вроде нашей комнаты страха, но гораздо масштабнее, везут вагонеткой в темноте, по петляющим путям, и на тебя выпрыгивает всякое, чтобы напугать. – прим. пер.) и все меньше напоминало общественную трассу. На особенно узком повороте дороги мы встретили машину, ехавшую нам навстречу, а места, чтобы разминуться, не было. Движение остановилось. Дэвид все ругал и ругал водителя, вдобавок, он обильно потел. Майкл же покатывался со смеху в задней части автобуса.
Может быть, потому, что мы едва не погибли во время этой поездки, к ее концу Дэвид и я вовсю занимались саморекламой, расписывая перед Майклом то, что в итоге вылилось в юбилейный концерт 30th Anniversary Special. Вряд ли нам нужно было так уж стараться втюхать ему эту идею, учитывая то, что Майкл всецело принадлежал нам, застряв с нами в автобусе на 6 часов. Мы обыгрывали идеи насчет других вокалистов, которых пригласим поучаствовать. Поначалу Майкл с сомнением отнесся к нашему предложению воссоединиться с Jackson 5 для шоу. Невзирая на всю любовь к своей семье, он держал их на некотором расстоянии.
Когда моя семья только-только подружилась с Майклом, мы время от времени виделись с Дженет и Латойей. Если они были в Нью-Йорке, они заходили в ресторан моей семьи, поужинать. Если Дженет давала концерт, мы ходили на него, а потом шли за кулисы – угостить ее хлебом с сыром из нашего ресторана, который ей очень нравился. Я вырос в «Неверленд» в компании детей Джермейна – Джереми и Джордана, сыновей Тито (3Т) и сына Ребби, Остина, которого мы звали Огги, и мне это поколение Джексонов было более близким и знакомым, чем братья Майкла.
Когда я начал работать на Майкла, я однажды спросил его, общается ли он с Дженет. – Да, – ответил Майкл. – Бывает, конечно, месяцами не общаемся, но мы всегда поддерживаем друг друга.
Со временем у меня возникло чувство, что он не поддерживает постоянные контакты с членами своей семьи, но, несомненно, любит их, особенно свою мать, Кэтрин – она была его героем. Его отношения с отцом были куда сложнее. Та жесткость, которую Джо проявлял, заставляя своих детей выходить на сцену, оставила в душе Майкла шрамы, но он все равно был благодарен за то, чему отец научил его. Майкл всегда уважал талант Рэнди. Рэнди мог играть на любом инструменте, и Майкл всегда преклонялся перед ним, когда речь шла о музыкальных способностях. Он говорил: «Рэнди может заниматься чем угодно; он может работать с кем угодно», а это было одним из самых лучших комплиментов в устах Майкла.
Он никогда не говорил ничего плохого о Джеки, Марлоне, Дженет, Тито и Ребби, но его отношения с Латойей и Джермейном были гораздо более запутанными. Он был близок с Латойей, когда они вместе росли, но после ее предательства, связанного с обвинениями 1993 года, он отдалился от нее. Похожая ситуация возникла и с Джермейном. Были случаи, когда, по словам Майкла, Джермейн заключал контракты на выступление, без предупреждения обязывая Майкла прийти и выступить. Независимо от того, что произошло на самом деле, Майкл считал, что, как бы он ни любил Джермейна, ему следует держаться от него подальше. Джермейн, особенно разозлившись на Майкла, написал песню Word to the Badd – открытую атаку на «реконструированный» внешний вид Майкла и то, что он думает только о том, как бы остаться «номером один». После этого Майкл не хотел иметь с ним ничего общего.
И все же, Дэвид и я решили, что на юбилейном концерте должна присутствовать вся семья Джексонов. – Майкл, – сказал ему я, – ты всегда говоришь о том, что надо творить историю. Это как раз исторический момент. Сделай это для своей матери. Она бы очень хотела снова увидеть всех вас вместе на одной сцене, хотя бы еще один раз. – Нет, – ответил тот, – я не собираюсь снова сходиться с братьями. Джермейн – сплошная головная боль.
Дэвид хорошо знал всю семью. Он сказал: – Не волнуйся, тебе не придется о них беспокоиться. Оставь это мне, я улажу с ними все вопросы.
К моменту прибытия в «Неверленд» Майкл уже был взвинчен до предела и с нетерпением ждал, когда же можно будет начать работу. Таким образом, получив его благословение, мы с Дэвидом стали работать над тем, чтобы воплотить эту идею в жизнь.
С конца лета 2000 года и в течение всего времени, пока Майкл работал над Invincible, мы с Дэвидом не прекращали работу над шоу, составляя списки артистов, ведя переговоры о заключении контрактов, а затем еще и о крупной сделке трансляции шоу на CBS. Два концерта были запланированы на 7 и 10 сентября 2001 года. Вскоре после этого их покажут по телевизору.
Работать с Дэвидом было одной сплошной смехотерапией. Он многому научил меня, и Майкл уважал его и очень любил, несмотря на то, что Дэвид доводил его до белого каления. Дэвид был чрезмерно суеверен во всем, что касалось шоу, и для нас с Майклом это было восхитительной чертой: он был легкой мишенью для наших детских шалостей. Я говорил ему: «Дэвид, у меня плохое предчувствие насчет шоу. Что-то, связанное со светом, он не будет работать. Я не уверен, откуда у меня это предчувствие, но просто на всякий случай лучше бы тебе сейчас перейти улицу и дотронуться до вон того красного знака пять раз». Несчастный Дэвид становился жертвой своих собственных навязчивых страхов и покорно выполнял все, что я говорил – он действительно побежал через улицу, чтобы потрогать знак, а мы с Майклом тем временем ревели от хохота.
Втянувшись в эту невинную пытку, ни Майкл, ни я уже не могли остановиться. Однажды вечером, после ужина в частном зале ресторана в Лондоне, мы уже собирались подняться по лестнице, чтобы уйти, но Майкл внезапно объявил: – Дэвид, что-то не так. Дэвид, что-то с шоу. Немедленно ступай вниз и потрогай ту картину мизинцем три раза. Если ты это сделаешь, мы спасены! – Ребята, да прекратите вы! – взвыл Дэвид. – Это уже не смешно!
Он журил нас всю дорогу, пока спускался по лестнице, продолжал ругаться, дотрагиваясь до картины, и все еще ругался, пока поднимался наверх, чтобы присоединиться к нам.
К лету 2001 года подготовка к шоу шла полным ходом, и мне приходилось совмещать эти обязанности со всем остальным, что я делал для Майкла. Работы было невероятно много, но она приносила щедрые плоды на всех уровнях. Работа над концертом стала для меня поворотным моментом. Теперь мои обязанности заключались не только в том, чтобы руководить личными делами Майкла. Я был ответственным за очень большой и серьезный концерт. Очень даже неплохо.
Как бы я ни волновался о медицинских проблемах Майкла, я и предположить не мог, что это помешает его выступлению на шоу 30th Special. В конце концов, он был истинным профессионалом, а лекарства использовал, чтобы было легче подготовиться к выступлению. Однако по мере приближения первого шоу Майкл стал вызывать к себе нового врача. Несмотря на то, что состояние его здоровья значительно улучшилось благодаря доктору Фаршиану, и он успешно «соскочил» с таблеток, пришло время, когда Фаршиану пришлось вернуться к своей семье во Флориду. Он не мог постоянно опекать и нянчить Майкла, да и я тоже не мог. Доктор, заменивший его, жил в Нью-Йорке; это был милейший человек с очень приятной семьей. К сожалению, несмотря на весь прогресс с доктором Фаршианом, Майкл потребовал все те же старые лекарства. И хотя он вряд ли страдал какой-либо боязнью сцены, моей версией объяснения этой ситуации было то, что он, вероятно, очень нервничал по поводу предстоящих концертов. Новый доктор был наивен и беспрекословно выполнял просьбы Майкла.
Я попытался поговорить с Майклом об этом, но вскоре понял, что не пробьюсь к нему, и мне требуется помощь. Его семья собиралась приехать в Нью-Йорк, чтобы прийти на шоу. Все-таки между ними была связь, и неважно, как долго они не общались и как далеко находились друг от друга – я надеялся, что они сумеют вмешаться. Кому еще я мог довериться? Если бы Майкл узнал, что я рассказываю кому-либо о своих тревогах (пусть даже его семье), он убил бы меня. В целом, он не хотел, чтобы его семья знала хоть что-нибудь о его делах, особенно когда речь шла о вещах, которые он непременно хотел сохранить в тайне.
Но я был убежден, что это было правильно, поэтому поговорил с Рэнди, Тито и Дженет. Тито и я несколько раз прогулялись вокруг отеля, разговаривая. У меня также состоялась личная беседа с Рэнди. Я не стал говорить с матерью Майкла: хоть мне и было известно, какое огромное влияние она имела на него, мне казалось неприемлемым нагружать женщину в преклонном возрасте подобными проблемами, особенно если это касалось ее любимого сына. Семья восприняла мои слова очень серьезно, и за пару дней до концертов они встретились с Майклом, чтобы обсудить это. Разумеется, Майкл, убедил их, что причин для беспокойства не было. Он и сам едва признавал, что у него проблемы. Семья хотела быть рядом с ним и поддерживать его. Они и попытались, но, как я и боялся, он не впускал родичей в свою жизнь ни на мгновение и не позволял им помочь ему.
Майкл избегал конфронтаций. После этой встречи его единственными словами было: «Моя семья говорила со мной о лекарствах. Они определенно без понятия, о чем говорят». По тому, как он отмахнулся от этого разговора, я понял, что они не смогли убедить его – так же, как не смог и я. Уверен, семья проявила настойчивость (я несколько раз говорил с Дженет после концертов), но Майкл попросту отталкивал их.
Беспокоясь о Майкле, я при этом совершенно не волновался по поводу концертов. Майкл был шоумэном, настоящим артистом. Когда приходило время выхода на сцену, у него в голове словно щелкал переключатель, и он превращался в совершенно другого человека. Я знал, что, невзирая на все проблемы с лекарствами, это не помешает ему выполнить свои обязательства перед публикой.
Утром 7 сентября я проснулся рано, в сильном волнении. Сегодня вечером – первое шоу. Мы все тяжело работали, чтобы прийти к этому моменту, и я чувствовал себя так, словно у меня рождается первый ребенок. Однако перед самым концертом нужно было еще много чего сделать, поэтому я не мог позволить себе остановиться и насладиться достигнутым.
Карен Смит, мой преданный телефонный друг и коллега, приехала в город, чтобы помочь с концертами. Я никогда не видел ее раньше на концерте. Насколько я знаю, это был ее первый концерт, и я был рад, что ей удалось приехать. Мы с ней говорили по 20 раз на день последние пару лет, но я видел ее лишь однажды, когда мне было 13 лет. Я понятия не имел, как она выглядит.
Как выяснилось, в то утро мне нужно было что-то забрать у нее, поэтому я отправился к ней в номер и постучал. Когда дверь открылась, безликий голос наконец-то превратился в человека! Она была высокая, должно быть, 1,80 м или около того. Белокожая брюнетка в очках, и у нее был вид очень строгой женщины, которая посещала колледж, выполняла все свои задания с достойной уважения дисциплиной и всегда придерживалась правил. Я всегда дразнил Майкла, говоря ему, что он, должно быть, тайно влюблен в Карен. У нее была такая прелестная манера говорить по телефону. В реальности, хоть она и была привлекательна, она оказалась совсем не той сногсшибательной блондинкой, какой я представлял ее. Но, невзирая на все это, мы крепко обнялись. Мы были по одну сторону окопов, хоть и только по телефону. Карен была основой, фундаментом жизни Майкла. Она полностью посвятила ему свою жизнь.
В моем списке неотложных дел на этот день также был визит в офис Банка Америки. Ювелир Дэвид Оргелл одолжил Майклу бриллиантовые часы стоимостью около 2 млн. долларов, чтобы тот надел их на концерт. Вооруженный охранник провел меня в офис банка, где я подписал кучу бумаг, обязывавших меня вернуть часы или встретиться со смертью. Я должен был вернуть их в банк, находившийся в башнях-близнецах, утром после второго шоу – 11 сентября.
Часы были не единственной драгоценностью, которую Дэвид Оргелл одолжил нам для концертов. Майкл попросил Элизабет Тейлор сопровождать его на шоу, но она отказалась, и он был решительно настроен переубедить ее. – Я знаю, как заставить ее согласиться, – сказал он. Ему никогда не приходилось покупать дружбу Элизабет или уговаривать ее посетить публичные мероприятия, но на случаи, когда у нее не было настроения для подобных походов, у Майкла в рукаве был припрятан небольшой козырь. Нужны были всего лишь – да-да, вы угадали – бриллианты. Когда Майкл хотел, чтобы Элизабет сопровождала его на церемонию награждений или, в данном случае, на его юбилейный концерт, он дарил ей бриллианты, и она соглашалась пойти с ним.
Пару недель назад мы ездили к Дэвиду Оргеллу в Лос-Анджелес, и Майкл выбрал прекрасное бриллиантовое колье, стоимостью более 200 000 долларов. Поскольку Майкл был очень уважаемым клиентом ювелира, ему позволили взять колье и часы, но при этом он мог в итоге и не покупать их. Если он собирался оставить их себе, он бы просто заплатил за них чуть позже. Если нет – он возвращал их ювелиру.
Мы отправили колье к Элизабет, и она сразу же ответила нам. – Колье прелестно, Майкл, я просто обожаю его. Конечно, я приду на твой концерт. Все знали, что Элизабет очень-очень любит драгоценности.
Вернувшись в отель, я запер бриллиантовые часы в сейфе и решил немного вздремнуть перед концертом. Но едва я закрыл глаза, как мне позвонил Генри, начальник охраны Майкла. – Карен нужно зайти в номер к Майклу, – сказал он. – Пора делать ему мейкап, но он не открывает дверь и не подходит к телефону.
Ничего нового. Я сказал: «Не волнуйся, у меня есть ключ». Я быстро проник в номер Майкла, но обнаружил, что дверь в его спальню была заперта изнутри. Замок был хлипкий, поэтому я сломал его и распахнул дверь. Майкл спал на кровати. Я подошел и стал будить его. – Майкл! Ты знаешь, который час? Тебе надо было сделать макияж еще час назад! Тебе надо собираться! Что случилось?
Он перевернулся на другой бок и застонал. Я сразу же понял, что случилось, и моя наивная вера в то, что Майкл никогда не позволит лекарствам помешать его выступлению, лопнула как мыльный пузырь. У меня не хватит слов, чтобы описать мои ощущения, мое разочарование и панику в тот момент. Я стал трясти его, чтобы разбудить: – Сюда что, приходил доктор, да?
И уже знал ответ. Он медленно протянул: – Да, Фрэнк. Мне было так больно. Я просто не мог терпеть. Мне было так больно. – Ты сделал это специально, чтобы не выступать, – разозлился я. – Это была просто отмазка. Майкл ничего не ответил, но по его лицу я видел – он знает, что я прав, а он подвел меня. – У меня страшно болела спина, а мне надо выступить, – сказал он. – Я в порядке.
Мы уже опаздывали. Дэвид Гест в панике трезвонил мне. Я сказал ему, что у Майкла не сработал будильник, поэтому он проспал. Раньше такое никогда не случалось. Майкл никогда не принимал лекарства непосредственно перед концертами. Он никогда не позволял этому помешать его работе. Это было признаком того, что его зависимость не только вернулась, но и возросла. Теперь он не мог придерживаться установленных приоритетов.
Мне надо было как-то взбодрить его, поэтому я заказал у консьержа побольше Гаторейда и витамин С. Постепенно он, кажется, пришел в себя, и тогда я привел в номер Карен, чтобы она уложила ему волосы и сделала макияж. Я стоял у него за спиной, пока он готовился, и наконец-то слегка расслабился и даже шутил с Карен. Из-за этой задержки концерт начался с опозданием больше чем на час, но никто не спрашивал, почему. Это шоу-бизнес.
Прежде чем мы отправились в концертный зал, мне пришлось гасить еще один «пожар». Теперь проблемы возникли у Бритни Спирс. Она должна была спеть с Майклом The Way You Make Me Feel, но испугалась выходить на сцену и петь вживую вместе с Майклом. Это был не первый раз, когда я наблюдал, как профессионалы нервничают в присутствии Майкла. Некоторые даже вели себя как возбужденные фанаты. Синди Кроуфорд так стремилась подойти поближе к Майклу, что буквально расталкивала людей и чуть ли не перепрыгивала через стулья, чтобы добраться до него. Джастин Тимберлейк и даже Майк Тайсон становились застенчивыми в его присутствии. Майкл, который вообще-то был слегка влюблен в Бритни, понимающе отнесся к ее нервозности (влюблен в Бритни? Другие говорили, что Бритни до того приставала и надоедала ему при первой встрече, что он тихонько попросил охрану как-нибудь вывести ее и убрать подальше. Теперь уже и не разобрать, какая версия правдивая. – прим. пер.). В бизнесе иногда случались такие «беды», как внезапная боязнь сцены, возникшая у Бритни. Ничего страшного или нового в этом не было.
Мы отправились в Мэдисон Сквер Гарден в двух машинах – Майкл и Элизабет Тейлор впереди, а я и Валери в другой машине прямо за ними. Я гордился тем, что наконец-то могу показать Валери, с чего весь этот ажиотаж. К моменту прибытия в театр настроение у Майкла значительно улучшилось. Марлон Брандо открыл шоу длинной речью о филантропии. Начало вышло несколько смазанным, и не потому, что что-то пошло не по плану, а потому, что толпа в зале уже завелась. У людей не хватало терпения выслушать речь, даже от такого великого человека, как Брандо, и они освистали его, прогоняя со сцены. Майкл, сидевший в ряду передо мной, попытался успокоить тех поклонников, которые находились ближе к нему, но безрезультатно. – И зачем Дэвид выставил его первым? – шепотом спросил он у меня. – Люди хотят послушать музыку.
Мы ничего не могли с этим поделать – только переждать. Вскоре Сэмюэль Л. Джексон представил Ашера, Уитни Хьюстон и Майю, которые исполнили Wanna Be Startin’ Somethin’. В первом отделении концерта выступали Лайза Минелли, Бейонс в составе Destiny’s Child, Джеймс Ингрэм, Глория Эстефан и Марк Энтони, помимо прочих.
В какой-то момент первого отделения мы отправились за кулисы, чтобы Майкл мог переодеться и приготовиться к выходу на сцену вместе с братьями. Майкл был спокоен как удав, и влияния медикаментов тоже не было заметно. Как обычно, мы стали в круг и произнесли короткую молитву перед его выходом на сцену. Молитва каждый раз была примерно одна и та же: «Да благословит Господь всех на этой сцене. Дай нам энергию, чтобы выступить наилучшим образом».
Майкл и пятеро его братьев впервые за 17 лет снова вышли на одну сцену, чтобы исполнить попурри своих хитов. Затем была короткая пауза, и Крис Такер представил Майкла и Billie Jean.
До этого момента я был за кулисами почти весь вечер, но поскольку Billie Jean является моей любимой песней в живом исполнении Майкла, я вернулся на свое место в зале. В ту ночь я был потрясен виртуозностью Майкла как никогда. Он был прирожденным артистом, сотворенная им энергия была просто невероятной. Этот парень делал каждое движение особенным и уникальным – даже если просто ходил по сцене. С годами, невзирая на все тревоги и боль, которые ему пришлось перенести, его талант не потерял своего блеска. Это было именно то, ради чего мы все собрались здесь, то, что мы праздновали: грандиозный талант Майкла и долгие годы, которые он полностью, без остатка посвятил своему искусству. Я наблюдал за ним c тем же восхищением, какое испытывал, глядя на него во время тура Dangerous. Многое изменилось, но в этот момент, в этот изумительный момент все было так знакомо.
Второй концерт был назначен через три дня, 10 сентября. Первое шоу прошло хорошо, но ко второму концерту все были подготовлены гораздо лучше, чувствовали себя увереннее и более расслабленно, особенно Майкл. Никаких проблем не возникало. И все же я не могу сказать, что мне удалось просто сесть и насладиться моментом. Я был слишком занят деталями, чтобы сделать это.
Когда концерт завершился, моя семья и семья Майкла отправились в его номер в отеле. Его мать Кэтрин и старшая сестра Ребби тоже были там. Мы все были очень взволнованы. Я видел, что мои родители гордятся мной. Вероятно, они испытывали такую же гордость, как если бы я давал сольный фортепианный концерт в возрасте 10 лет. Это одно из тех качеств, которые я больше всего люблю в своих родителях. Они гордятся своими детьми, за то, кем мы стали и как тяжело работали. Все остальное вторично. Майкл шутил, смеялся, он определенно был счастлив и доволен тем, как все получилось. Собрав всех, он объявил: «Вы понятия не имеете, как я горжусь Фрэнком. Он действительно очень тяжело работал над этим шоу». Затем он повернулся ко мне и сказал: – Прекрасная работа. Ты молодец, Фрэнк.
Это много значило для меня. И хоть я был разочарован тем, что меня официально не упомянули среди продюсеров шоу, было здорово, что Майкл признал мой вклад в эти концерты и мою роль в их организации.
Остаток ночи я решил отдыхать по-своему, поэтому мы с Валери встретились с несколькими нашими общими друзьями из Германии. Сначала мы пошли во французское бистро неподалеку от отеля. Валери хорошо знала это место, ей нравилось, как они подают курицу. Когда мы пришли туда, было уже полвторого ночи. Нас было четверо, но мы выпили шесть или семь бутылок вина. Это была восхитительная ночь в городе, который вот-вот изменится навсегда.
Мой будильник был заведен на 7:45 утра, поскольку мне предстояло везти часы в Банк Америки, но я проспал, не услышав будильник, и проснулся только тогда, когда зазвонил телефон. Звонил Генри, охранник Майкла. Он сказал: – Доброе утро, сэр. Я просто хочу вам сказать, что в башни-близнецы только что врезались два самолета.
Прошлой ночью все отпускали в мой адрес шпильки о том, как я сейчас смоюсь с этими часами стоимостью в 2 миллиона. Толком не проснувшись, я не совсем понял, что именно сказал мне Генри, и решил, что это касается часов. – Вот дерьмо, – сказал я. – Мне так жаль. Я забыл отвезти часы. Я поеду прямо сейчас.
Я начал выбираться из постели. Я опоздал! Мне нужно немедленно ехать во Всемирный торговый центр, в Банк Америки.
– Нет, сэр, – ответил Генри. – Мне кажется, вы не совсем поняли… Нам нужно убираться отсюда. Вы не знаете, куда мы могли бы поехать?
Я услыхал панику в его голосе и включил телевизор. Валери рядом со мной повторяла: – Что случилось? Что случилось?
В считанные минуты мы упаковали все свои вещи и встретились с Майклом, Пэрис, Принсом, Грейс и моими братьями Эдди, Домиником и Альдо возле машины. Я предложил поехать домой к моим родителям, но вскоре мы поняли, что мосты в Нью-Джерси были закрыты.
К счастью, один из наших охранников был отставным шефом полиции. Он позвонил кому-то в полицейское управление и получил разрешение на наш выезд из города. Когда мы ехали по мосту Джорджа Вашингтона, мы посмотрели на город и увидели дым. Первая башня рухнула.
– Ого, – сказал Майкл, качая головой. Он начал было что-то говорить, затем посмотрел на Принса, наблюдавшего за нами большими, невинными глазами, и быстро закрыл рот. Но я знаю, о чем он подумал, поскольку, едва мы добрались до Нью-Джерси, он заговорил о том, как можно было бы использовать песню What More Can I Give, чтобы собрать денег для выживших и семей пострадавших 11 сентября.
Это был такой тихий, мирный день. Концерт казался грандиозным, невероятным зрелищем. А на следующий день вся страна изменилась. В одно мгновение вся моя работа с Майклом Джексоном стала незначительной и несущественной.
Марина, спасибо за новые главы. До чего же жаль Майкла. Как мало порядочных людей его окружали. Большинство норовило нажиться за его счет. Сколько испытаний выпало на его долю. Каким же сильным нужно быть, что выстоять и продолжать заниматься творчеством. Не перестаю восхищаться. Лично мне книга нравится. \но чувствую, что она понравиться не всем. \кто считал, что Майкл кристально чистый непорочный человек сильно разочаруются в нем. По мне так лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Меня напротив радует, что он умел отдыхать и расслабляться, очень приятно читать , как они дурачились по-молодости. Все-таки Френк много значил для Майкла и хорошо , что в его жизни были такие люди. Ну, а что он так "приземлил" Майкла, ничего страшного, зато он открыл его с новой стороны, как обычного земного человека. Кто хочет читать о нем только , как о Ангеле, святом и непорочном девственнике пусть читают книги написанные фанатами, благо их сейчас хватает, там они точно не найдут ни грамма негатива, а только сладкую сказочку о прекрасном принце без изъянов и недостатков. Каждому свое.
Здесь полный текст некоторых глав из "My Friend Michael".
Глава 18. Антракт
Майкл стремительно отреагировал на события 11 сентября с присущей ему щедростью. Он организовал в Вашингтоне благотворительный концерт при участии многих звезд – United We Stand: What More Can I Give. Там выступали Бейонс, Мэрайя Кэри, Эл Грин, Джастин Тимберлейк, Destiny’s Child, Реба Макинтайр и еще 27 великолепных, гениальных исполнителей. Концерт состоялся 21 октября, через 5 недель после террористических атак. Майкл планировал также выпустить синглом песню What More Can I Give, чтобы собрать средства для пострадавших 11 сентября, но Томми Моттола считал, что это отвлекло бы внимание от Invincible. Тем не менее, сразу после концерта Майкл привлек к работе опытного продюсера Марка Шаффела, чтобы тот снял видеоклип. Он знал, что связан обязательствами перед своей звукозаписывающей компанией не навсегда.
Альбом Invincible вышел 30 октября. Несмотря на смешанные отзывы (в Entertainment Weekly писали, что альбом звучал как «сборник далеко не лучших хитов») и то, что его релиз последовал почти сразу за грандиозной национальной трагедией, альбом дебютировал в хит-параде Billboard-200 сразу под номером 1. За первые три месяца продаж он дважды стал платиновым, продав 2 млн. копий. You Rock My World взобралась на 10-е место в лучшей сотне хитов Billboard и стала первым синглом Майкла, высоко поднявшимся в хит-парадах, со времен You Are Not Alone, бывшей хитом №1 в 1995 году. Майкл не читал критику, но мы каждый день просматривали Variety и отслеживали продвижение альбома. «Триллер» продал 29 млн. копий за первые 9 месяцев на рынке. Для любого другого артиста такой альбом, как Invincible, считался бы чрезвычайно успешным, но для Майкла эти цифры были полным разочарованием.
Альбом был закончен. Юбилейные шоу отыграны. Но затишья после бури не наступило, поскольку и проблемы в бизнесе Майкла, и юридические проблемы, которые до этого были под контролем, неотвратимо нахлынули с новой силой.
Отношения Майкла со Шмули Ботеаком и фондом Heal the Kids внезапно оборвались. Что бы там ни произошло, я никогда не сомневался в честных намерениях Шмули (ага, то есть, слухи о том, что честный раввин пользовался средствами фонда в личных целях, остались слухами. – прим. пер.). Думаю, частично в этом были виноваты советники Майкла, которым не слишком нравился этот фонд. Майкла обвиняли в растлении малолетних, поэтому, несмотря на то, что для него эта работа была очень важной, они не хотели, чтобы он занимался какими-то благотворительными проектами для детей. Я был глубоко разочарован этим.
Но Heal the Kids был всего лишь верхушкой айсберга. Юридические проблемы накапливались и накапливались. Иск Марселя Аврама, касавшийся отмененных миллениум-концертов, все еще висел у нас над головами как Дамоклов меч. Помимо этого были проблемы с украшениями, которые мы взяли напрокат у Дэвида Оргелла для юбилейного концерта. После 11 сентября я передал часы обратно в Лос-Анджелес через Майкла. Он должен был вернуть их ювелиру, но так и не сделал этого. Он также не заплатил за бриллиантовое колье, которое отдал Элизабет Тейлор. Дэвид Оргелл пригрозил судом. Майкл решил, что нужно все вернуть, но Элизабет определенно считала, что колье было подарком, и вряд ли согласилась бы расстаться с ним. Один из адвокатов Майкла позвонил людям Элизабет и попросил вернуть колье. Она была отнюдь не рада это слышать. Ей не просто нравилось колье – она еще и обиделась на Майкла за то, что он не перезвонил ей сам. В итоге она вернула украшение, но после этого не разговаривала с Майклом около года. Наконец, он послал ей незатейливое письмо, в котором просил у нее прощения, а позднее свалил вину на своих финансовых консультантов, сказав ей, что он и понятия не имел, как они провернули это дело (жучара! – прим. пер.). Элизабет простила его.
Как будто этих неприятных нюансов было мало, к ним добавились и гораздо более серьезные проблемы личного характера.
Майкл и Дебби Роу развелись в 1999 году, но внезапно она вернулась на арену и стала добиваться восстановления прав на посещение детей, хоть и говорила когда-то, что ей не требуется видеться с ними. Когда Майклу позвонил адвокат и рассказал об иске Дебби, тот пришел в ярость. Какими только словами он ее не называл! Но, выпустив пар, он сразу же расплакался. – Вот видишь, Фрэнк? – сказал он мне. – Никому нельзя верить. Она была моим другом. Я верил ей до такой степени, что дал ей выносить моих детей. А теперь посмотри, что она пытается со мной сделать. – Дебби знает, что ты лучший отец в мире, – ответил я. – Видимо, это все адвокаты, они нашептывают ей всякие гадости.
Позднее я узнал от людей Дебби, что мои предположения недалеки от истины. По договоренности после развода Дебби должна была получать алименты. Когда выплаты прекратились из-за проблем Майкла с наличкой, адвокаты Дебби повели жесткую игру. Они нацелились на самое важное, что было в жизни Майкла: его детей. – Она хочет отобрать у меня детей! – причитал Майкл. – Клянусь, она никогда не сможет забрать у меня моих детей. Никто никогда не сможет забрать их у меня!
Как только он выплатил Дебби задолженность, вопрос был решен, но Дебби обиделась на Майкла за то, что он не сдержал обещание и не выплатил ей содержание, а Майкл, в свою очередь, обиделся, что адвокаты Дебби завели дело так далеко. Все это порядком испортило их отношения.
Какими бы неприятными ни были эти события, вовсе не они повлияли на мои отношения с Майклом. Нашлось кое-что другое. С тех пор, как я привел в команду Курта и Дерека, чтобы они присматривали за организацией Майкла, они именно этим и занимались. Мы втроем стали вносить радикальные изменения в то, как велись повседневные дела, чтобы помочь ему сократить расходы и заработать больше денег. Закрывая офисы, счета и объединяя кадры по всей стране, мы сумели избавиться от многих лишних растрат. Мы обнаружили недавние контракты, которые были оформлены не в лучших интересах Майкла в плане финансов, и нам приходилось заново пересматривать либо расторгать их.
Мы были довольны тем, чего достигли, и собирались сделать еще больше, но организация Майкла была очень большой, в ней было множество сильных игроков, которые почувствовали от нас угрозу и которых мы обвиняли в ненадлежащих действиях. Я, Курт и Дерек, трое молодых выскочек, у которых, казалось, было достаточно власти, чтобы испортить чьи-то честолюбивые планы. Некоторые из этих людей объединились и попытались заставить Майкла избавиться от Курта и Дерека, чтобы самим встать у руля. Нам приходили письма с угрозами от адвокатов и анонимные послания, даже угрозы физической расправы.
Наконец, перед юбилейным концертом, адвокаты Майкла созвали большое собрание в отеле Four Seasons в Нью-Йорке. Они сказали Майклу, что он совершает большую ошибку, передав управление компанией в наши руки. Курта и Дерека не было на собрании, и они не могли сказать что-либо в свое оправдание, поэтому в итоге Майкл сдался, и его убедили, что мы были совершенно неподходящими кандидатурами для ведения его бизнеса. – Делай то, что делаешь, – сказал мне Майкл. – Все под контролем. Тебе нет нужды влезать в мои финансовые вопросы. Давай просто останемся в творчестве.
Ладно, если он хотел этого, мне осталось только умыть руки. Майкл знал, что мы были правы. Моя повседневная жизнь не слишком изменилась. Я был занят, пытаясь организовать 30th Special. Проблемы начались, когда адвокаты Майкла расторгли договор с Куртом и Дереком (в котором, естественно, упоминался и я), не заплатив им за работу. Теперь Курт и Дерек требовали от Майкла то, что им причиталось. Они были молоды, но очень умны. Они были компетентными и придерживались определенной последовательности в действиях. Курт руководил инвестиционной компанией Эрика Шмидта, председателя правления Google, а Дерек оставался очень успешным предпринимателем и кинопродюсером. Оба консультируют несколько очень состоятельных и влиятельных семей. Я не утверждаю, что, будучи всего лишь 21-летним парнем, я знал, как поправить финансовые проблемы Майкла, но если я в чем-то хорош, так это в нахождении нужных людей для выполнения любой работы. Я не ошибся в выборе партнеров.
Они выполнили условия своего договора с Майклом в соответствии с законом и отказывались уйти, не получив за это плату. Поэтому они подали в суд на Майкла, требуя компенсации. Я был в ужасе и смятении, ведь это были мои друзья. И теперь они судились с Майклом. Все мои усилия и попытки помочь ему выбраться из этого болота привели к тому, что мы увязли еще глубже. А я оказался в эпицентре.
Курт и Дерек подали первый иск в аккурат посреди юбилейных концертов. Несколько дней спустя, в Нью-Джерси, Майкл, мои родители и я собрались в офисе моего отца, чтобы обсудить ситуацию. В воздухе висело напряжение, Майкл вел атаку. – Это Фрэнк привел этих людей, – сказал он резко. – Я пытался тебя защитить, – возразил я. – Я хотел тебе помочь. – Я знаю, что у тебя всегда самые лучшие намерения, – ответил он, – но ты должен был проявлять осторожность и не тащить в наш мир кого попало. – Но ведь это ты привел их! – не сдавался я. – Я познакомился с ними через тебя. Ты же говорил, что они такие умные, такие целеустремленные бизнесмены. – Знаю, но ты привел их во второй раз, и посмотри теперь, что они натворили.
Я чувствовал себя просто ужасно. Я никак не мог поверить, что мои добрые намерения завели нас в такой тупик. Я был очень опечален, даже расплакался в какой-то момент. Майклу и без того хватало проблем, я ни в коем случае не хотел добавлять еще. Я хотел сделать все, что было в моих силах, чтобы помирить его с моими друзьями.
С этой встречи я ушел, поджав хвост, но через несколько дней осознал, что, невзирая на свое сожаление по поводу этих обстоятельств, у меня не было причин извиняться за свои действия. Я не сделал ничего плохого. Курт и Дерек тоже не сделали. Все то, что мы предвидели (если Майкл продолжит идти той же дорогой, не приведя в порядок свою организацию, он попросту свалится в глубокую долговую яму), в итоге сбылось. Нет, случилось всего-навсего то, что Майкл раздумал платить им за работу. Он сам накликал на себя этот иск. Тем не менее, я очень хотел все исправить.
Иск Курта и Дерека был не единственной зоной турбулентности в наших отношениях с Майклом. Еще до юбилейных концертов люди, пытавшиеся извернуться, чтобы избавиться от Курта и Дерека, начали обращать внимание и на меня. Для них я тоже был проблемой, и они делали все, чтобы дискредитировать меня.
На самом деле, все это напряжение, окружавшее меня, нарастало не первый день. Они начали с того, что ввели в команду менеджеров Джона Маклейна, выросшего с семьей Джексонов – поначалу он должен был работать только в проекте Invincible. Как вы помните, именно Джон хотел, чтобы я сказал Майклу намазать нос замазкой и затемнить кожу для клипа You Rock My World. Джон перехватил управление и сразу же попытался уволить двух людей из самых верных сторонников Майкла, а я рассматривал это как чей-то неудачный совет, вследствие которого реорганизация была направлена по ложному пути.
Первым делом, пока мы еще работали над Invincible, Джон пытался уволить Брэда Баксера, который работал с Майклом еще со времен Dangerous. Брэд обожал Майкла и сделал бы для него что угодно. Он даже поставил синтезатор рядом со своей кроватью, чтобы быть наготове и выполнить любую его просьбу или ответить на вопрос, когда Майкл звонил ему в три часа ночи. Когда Джон попытался уволить его, Брэд позвонил мне чуть ли не в слезах. – Я не дам этому случиться, – пообещал я ему. Я отправился к Майклу и сказал: – Ты не можешь это сделать.
Брэд никогда не использовал Майкла в своих целях. Многие это делали, но Брэд к их числу не принадлежал. Хвала небесам, в этом случае Майкл прислушался ко мне и согласился с моими словами.
Как будто всего этого было мало, Маклейн захотел уволить и Карен Смит, чтобы потом самому выбрать ассистента для Майкла, и это еще больше усугубило ситуацию. Я был потрясен до глубины души и снова отправился к Майклу: – Ты не можешь уволить Карен только потому, что Джон Маклейн хочет поставить на ее место своего собственного ассистента. Майкл снова прислушался ко мне, и Карен осталась.
В каком-то смысле я не мог упрекать Джона в чем-либо. Возможно, он действительно пытался сохранить деньги Майкла. Определенно, в организации были люди, от которых нужно было избавиться. Но в то время как Курт и Дерек делали то, что, на мой взгляд, было необходимо для отладки работы организации Майкла, Джон, по моему мнению, прощупывал не тех людей. Хоть эти люди и получали вознаграждение за свою работу, их отношения с Майклом были гораздо глубже, чем просто деньги. То же самое можно было сказать и обо мне.
Помогая Брэду и Карен сохранить свои должности, я дважды встал у Джона на пути и знал, что за это придется дорого заплатить. Когда Джон понял, что проблема во мне, он обратил свой топор против меня. От родителей я узнал, что он сказал Майклу, будто бы я – сам дьявол, и ему нужно избавиться от меня. Очевидно, мои родители были не единственными, кому Майкл рассказал об этом вопиющем обвинении, поскольку начали шириться слухи, что Джон Маклейн называл меня дьяволом. Однако вместо того чтобы поверить его предупреждениям насчет меня, после юбилейных концертов Майкл велел мне уволить Джона. Майклу не понравилось то, что Джон с удовольствием принял в награду стандартный процент прибыли менеджера, хоть и не занимался планированием и устроением концерта, а потом даже не явился на шоу.
Все же, это увольнение так толком и не состоялось, и после очередного разговора с Майклом Джон вернулся и продолжил мутить воду. Поскольку я фактически был ответственен за его увольнение, я чувствовал себя так, будто мне на спину прицепили огромную мишень. Тот факт, что Майкл оказался в самой гуще ссоры с двумя людьми, которых привел я, означал, что теперь мне следует быть очень, очень осторожным, больше чем когда-либо.
Я не мог сказать точно, когда именно у меня снова появятся проблемы, но знал наверняка, что это вскоре случится. Так и вышло.
В феврале 2002 года мои родители поехали в «Неверленд», чтобы отпраздновать рождение Бланкета и пятый день рождения Принса. Моя мать была с Майклом, когда он забрал ребенка у представителя суррогатной матери в отеле. Они привезли Принса Майкла Джексона-II в «Неверленд» на роскошном частном автобусе.
– Гляди, гляди, гляди! Он прекрасен! – повторял Майкл. Он был в полном восторге.
Младенец был завернут в несколько уютных одеял, и моя мать сказала гордому папочке: – Он такой мягкий, обнимательный, как одеялко (blanket). Прозвище прилипло намертво. С тех пор малыш стал Бланкетом.
В «Неверленд», среди всех этих приятных волнений и радостных событий, Майкл отвел моих родителей в сторонку, чтобы поговорить с ними с глазу на глаз. – Вы не поверите, что вытворил Фрэнк, – сказал он им. Он выглядел рассерженным. – Что же он такого сделал? – спросил мой отец. – Фрэнк хотел, чтобы какая-то девелоперская группа заплатила ему миллион долларов за то, чтобы он познакомил их со мной. Представляете?
Он был очень расстроен, собственно, как и должен был бы – в случае, если бы это обвинение было правдивым. Мой отец хорошо знает меня. Мне не присуща жадность. Я никогда не брал с людей денег и взяток (поверьте, с тех пор, как я отказался от того первого чемодана с деньгами, у меня было много подобных случаев). – Прости, – сказал мой отец, – я хоть сейчас суну руку в огонь и поклянусь, что это не так. Я знаю своего сына. Ты тоже знаешь его. Он никогда бы так не поступил.
Отец позвонил мне в тот же день, чтобы рассказать мне о том, что услышал. Эти обвинения взбесили меня. Я никогда не просил и не требовал денег. Я просто не мог поверить в то, что говорилось и делалось вокруг.
У меня и раньше были определенные подозрения, но теперь у меня имелись доказательства того, что люди пытались уничтожить мою дружбу с Майклом и не останавливались ни перед чем. Мне был 21 год, и в сделках от имени Майкла я всегда вел себя бесстрашно, поскольку мне был дорог только один человек – сам Майкл. Поэтому, если я видел что-то, что казалось мне неправильным, я всегда был первым, кто обращал на это его внимание. Не имело значения, была ли эта проблема вызвана новичком или человеком, бывшим в бизнесе уже 20 лет. Мне плевать. Но теперь ставки возросли. В данном случае люди нацелились на то, чем я дорожил больше всего – мнение Майкла обо мне.
Я сразу же позвонил ему, все еще взбешенный тем, что он мог допустить хотя бы тень мысли о том, что эти обвинения могли быть правдой. Развивавшаяся годами паранойя Майкла в этот момент пребывала на пике. Он сомневался во мне, чего никогда раньше не делал. Я никогда не давал ему поводов сомневаться во мне. – Я никогда бы не взял деньги, – сказал я Майклу. – Ты же знаешь это. – Ну, я тут получил письмо, – ответил Майкл. Кто-то из менеджеров прислал ему официальное письмо, утверждая, будто бы я сказал: «Если хочешь чего-то добиться здесь, тебе придется иметь дело со мной. Тот чувак во Флориде, Эл Малник, тебе не нужен». Эл Малник был очень уважаемым бизнесменом, давно консультировавшим Майкла, и я был о нем очень высокого мнения. Я ясно видел, что Эл хочет по-дружески помочь Майклу, а не действовать в своих интересах.
– Я доверяю Элу и восхищаюсь им. Я никогда бы не сказал чего-то подобного о нем! – протестовал я.
Когда этот разговор завершился, я так и не смог понять, поверил ли мне Майкл, но вскоре после этого я вернулся в «Неверленд», чтобы помочь Марку Шаффелу с видеоклипом What More Can I Give. Мы все ездили на свадьбу Дэвида Геста и Лайзы Минелли в марте, но я никак не мог выбросить из головы эти обвинения, выдвинутые против меня, подорванную веру Майкла в мою преданность и тень, брошенную на нашу дружбу, которой я так долго дорожил. Как бы я ни старался отбросить все это, неприятный привкус недавних событий не исчезал. Со всей этой катавасией с Куртом и Дереком и безосновательными обвинениями против меня мне ничего не оставалось, кроме как принять то, что некоторые беспощадные личности очень хотели убрать меня из мира Майкла. Начали сказываться стресс и давление.
Моя работа или роль – неважно, как я называл свои рабочие отношения с Майклом – не была обычной, нормальной ситуацией. Это было совсем не похоже на первую работу, которую получает большинство людей, я знал это и принимал это, со всеми ненормальностями. Путь познания был очень крут, это была игра для серьезных игроков. Майкл в роли наставника был великолепен и отнюдь непрост, но самые большие «белые пятна» в этом обучении относились к тому, чтобы держать паранойю под контролем и отличать далекие от идеализма мотивы окружавших его людей. Если он не мог провести меня по этой территории, мне приходилось самому разбираться в том, как играть в этом мрачном мире. Я всегда заботился об интересах Майкла, в этом я никогда не сомневался, и казалось, что этого вполне достаточно, но нет. Я никогда не думал, что эта политика окажется настолько грязной, но даже если бы и предполагал такое, то уж точно не подумал бы, что это может встать между мной и Майклом. Я знал, что Майклу приходилось очень несладко и в финансовом, и в эмоциональном плане, и ему было тяжело доверять кому-либо. Но теперь моя профессиональная жизнь с Майклом становилась проверкой наших личных отношений. Я не хотел терять нашу дружбу, поэтому долго, мучительно размышлял над тем, как поступить.
После свадьбы, когда мы снова вернулись в «Неверленд», я сказал Майклу, что нам нужно поговорить. Мы сели в его комнате, и я с тяжелым сердцем сказал ему, что мне нужен отпуск. – Ты вырастил меня, – сказал я с чувством, кажется, даже немного всплакнул. – Ты знаешь обо мне все. И я не хочу, чтобы эти люди встали между нами. У меня здесь нет никаких планов. Моим главным планом всегда было уберечь тебя от этих людей, чтобы они не поимели тебя. Но теперь на меня нападают и обвиняют меня, и это влияет на нашу дружбу и нашу семью. Думаю, мне нужен отпуск. – Ты уверен, что хочешь этого? – спросил Майкл. На самом деле я вообще не знал, чего хочу. Я лишь понимал, что мне нужно время подумать и как можно дальше уйти от этой мерзкой ситуации. Я так долго жил ради Майкла и его работы. Я всегда ставил себя на второе место. Теперь это не стоило того. Я просто хотел уйти.
– Люди, окружающие тебя, терпеть меня не могут, а ты веришь в некоторые вещи, которые они тебе рассказывают. – Я всегда тебя защищаю, – сказал Майкл. – Я всегда слежу за твоим тылом. Я не верю этим людям. – Но поверил ведь, – ответил я. То, что моя преданность подвергалась сомнениям, просто убивало меня, и я знал, что это случится снова. – Ну, ты же все еще здесь, – сказал он. – Ничего не изменилось. – Я знаю. Но сейчас я должен это сделать. – Послушай, ты должен делать то, что лучше для тебя. То, что сделает тебя счастливым.
И хотя Майкл говорил очень спокойно, я видел, что он пребывает в полном смятении. Мы оба ощущали это. Но он понимал и уважал мое решение, каким бы трудным оно ни было. После этого мы немного потусовались, поужинали, посмотрели кино. Через пару дней я уехал в Нью-Йорк.
Это был март 2002 года. Я работал на Майкла всего три года, но мне казалось, что минуло сто лет. Впервые в своей взрослой жизни я взял тайм-аут.
*** Я покинул «Неверленд» и отправился обратно на восток. Я вышел из ураганной жизни Майкла. Пришло время выходить в большой мир, решить, чем я хотел бы заниматься, и строить свою собственную, независимую карьеру. Я немного пожил у родителей, отдохнул с друзьями, а затем обустроился в офисе одного из своих друзей, размышляя над следующим шагом. Мне не нужны были быстрые ответы на вопросы. Я сознательно дал себе время на размышления. Внешне я был в полном порядке, но у меня не было никакой цели. Я был потерян. У меня не было плана. Мне очень не хватало моего лучшего друга. Мне не хватало моей жизни. Работа с Майклом была для меня не просто работой. Это было гораздо больше того, что я делал. Это и был я сам.
Не определившись ни в одном из аспектов своей жизни, я сделал лучшее, что мог сделать человек в такой ситуации. В мае я поехал отдыхать в Италию с красивой женщиной. Валери и я отправились в дом ее семьи на прекрасный остров Тосканы, где проводил свое изгнание Наполеон. Место побега от реальности для королей. Затем мы поехали во Флоренцию, где сняли квартиру. Мы вместе готовили, пили вино, смотрели какое-то местное шоу по телевизору – «Если бы я был знаменит» – и оба сходили по нему с ума. Но любой отдых рано или поздно заканчивается, поэтому через три недели я вернулся в Нью-Йорк и тут же наткнулся на старого друга, Винни Эймена; его отец и мой дядя вместе мыли посуду в ресторане, когда были подростками. Наши семьи владели популярными ресторанами в разных городах, и мы с Винни вместе играли в футбол с тринадцати лет. В старших классах мы ходили на школьные балы, но всегда торопились поскорей вернуться назад к своим семьям, чтобы пить вино и поглощать итальянские закуски, коих всегда было в изобилии в наших домах. Большинство ребят шли в город на пиццу, но только не мы.
Я знал, что хочу и дальше работать в шоу-бизнесе, но конкретных идей у меня не было. Винни закончил «Карнеги Меллон». Он был умным и трудолюбивым. А еще он был очень организованным – как раз такой человек, который вставил бы мне мозги на место. Поэтому я объединился с ним и уговорил его поменять фамилию на «Блэк». Не спрашивайте меня, почему. Мне просто нравилась эта фишка со сменой фамилий.
Получается, что я на самом деле и не отстранялся от дел. Я не умел расслабляться. Винни и я с бешеной скоростью строили планы по захвату вселенной.
Пока я был в отпуске, имя Майкла гремело в новостях – вместе с Элом Шарптоном он возглавил протесты против Sony Music, эксплуатировавшей его и прочих чернокожих артистов. Когда Invincible не продался так, как хотелось Майклу (и это после всех адских трудов), он обвинил во всем Sony и ее руководство. Он считал, что компания ничего не делала для рекламы и продвижения альбома. Sony явно имела дело с конфликтом интересов в данном случае, поскольку была заинтересована в каталоге Битлз. Осенью 2001 года, когда альбом только-только вышел, Майкл устроил рекламную автограф-сессию в музыкальном магазине Virgin Megastore – раздавал автографы, пока магазин продавал его альбом. Я сидел по одну сторону от него, мой брат Эдди – по другую. Я знал, что Sony хотела, чтобы Майкл устроил несколько таких мероприятий, а заодно поехал в тур, как делал и с прошлыми альбомами, поскольку с помощью гастролей можно было наверняка поднять объемы продаж. Но Майкл устал от всего этого. Он гастролировал всю свою жизнь. Он хотел, чтобы Sony придумала какой-то новаторский способ раскрутки альбома, но не желал, чтобы в этой раскрутке участвовал самый мощный актив компании – то есть, он сам.
Все это время Майкл вполне был способен полностью развернуть ситуацию так, как ему хотелось, но он был очень зол, и все его усилия были прямо пропорциональны обязательствам Sony в отношении составления и выполнения маркетингового плана, который так и не увидел свет. В итоге схлестнулись два сильнейших эго – Майкла и Томми Моттолы, что и помешало раскрутке действительно классного альбома.
В июне 2002 года Майкл решил, что пора действовать, и избрал несколько нестандартный способ протеста: он стоял на крыше даблдекера, подняв в воздух плакат с надписью «Иди к черту, Моттола», пока автобус ездил вокруг главного офиса Sony. То, что я официально уже не работал на него, не означало, что я должен был держать свое мнение при себе. Я так привык защищать Майкла, что избавиться от этой привычки уже не мог. Надеясь на остатки своего влияния, я встретился с ним в номере отеля Palace. – Что же ты творишь? – спросил его я. – Ты же Майкл Джексон. Ты гораздо выше всего этого.
Майкл сидел за письменным столом. Он только что говорил по телефону с президентом своего фан-клуба – они планировали привлечь поклонников к этой акции протеста. – Фрэнк, – сказал он мне, – эти люди пытаются отнять у меня каталог. Я устал от того, что мной все время пользуются. Их надо разоблачить. – Не то чтобы я не был с тобой согласен по поводу Sony, – возразил я, пытаясь продемонстрировать ему свою поддержку. Но как бы я ни старался, я совершенно не видел смысла в том, чтобы устраивать марши протеста с табличками. – Но я против этой идеи с автобусом.
Майкл выглядел уставшим и злым. Подобное проявление эмоций на людях было против его природы, но он уже дошел до ручки. Он надеялся, что этот альбом вытащит его из финансовой ямы и тех исков, которые так донимали его. Он срывал свою злость и разочарование на Sony. Если бы я еще работал с ним, я бы сделал все, что мог, чтобы успокоить его и охладить его пыл, поговорить с ним, найти какое-то решение и избежать подобных публичных демонстраций, недостойных его. Не знаю, кто там нашептывал ему на ухо в то время, но если кто-то настраивал его на подобные сражения, думаю, это был очень плохой советчик. Маркетинговые планы Sony для Invincible совершенно не касались расы, и попытки повернуть все так, будто проблема и впрямь была в цвете кожи артиста, были, по моему мнению, ниже достоинства Майкла. – Я не хочу в этом участвовать, – сказал я. Разумеется, поскольку я уже не работал на Майкла, мне и не нужно было волноваться, что меня втянут в это. Но мне так не казалось. По привычке я все еще был с Майклом во всем, что он делал. Это был первый раз, когда я сказал ему, что не буду поддерживать его начинания.
Пару месяцев спустя я снова высказался. Я просто не мог сдержаться. То, что я официально не работал на Майкла, не имело значения, я не мог молчать. К тому времени мы с Майклом разговаривали и виделись каждый раз, как это позволяли наши графики. Труди Грин, менеджер Майкла в то время, сказала ему, что на грядущей церемонии MTV Music Awards, которая выпадала на 29 августа 2002 года, 45-й день рождения Майкла, телеканал MTV собирался вручить ему награду «Артист тысячелетия» – честь, которая ранее не была оказана никому. Когда Майкл впервые сказал мне об этом, это звучало здорово. Он считал, что это и впрямь большая честь, и был очень взволнован получением такой награды.
Затем я услыхал от одного своего друга на MTV, что такой награды не существует. На самом деле канал не собирался вручать какие-либо подобные награды Майклу. Они просто хотели поздравить его с днем рождения. Когда я пересказал это Майклу, он сразу же позвонил Труди и включил громкую связь, чтобы я мог слышать их беседу. Труди сказала ему, что я определенно не имею представления, о чем говорю. И чем это я занимаюсь, с чего это я вообще разговариваю с MTV? (Я был занозой в ее заднице, вот чем я занимался.)
– Ага, – сказал Майкл, – Фрэнк, наверное, просто что-то перепутал.
Положив трубку, он сказал мне, что мне нужно сначала уточнить факты, а уж потом начинать создавать проблемы. Поэтому у меня не было выбора, кроме как поверить, что мне предоставили неправдивую информацию. Когда я снова связался со своим другом на MTV, он продолжал настаивать на своей версии. По его словам, именно Труди располагала неверными данными… если не хуже. Опять-таки, я рассказал об этом Майклу, но тому тоже надоела эта канитель. Он велел мне не вмешиваться в это. – Ты еще молод, – сказал он. – Тебе нужно слушать и учиться у этих людей и у меня. Поверь мне, Фрэнк, если бы у меня было нехорошее предчувствие насчет всего этого, я бы не стал этим заниматься. Это «Артист тысячелетия». Это важно. – Окей, без проблем, – ответил я. Но я не мог просто так оставить все это.
Вечером, когда должна была состояться церемония, я предупредил его в третий раз. Теперь Майкл по-настоящему разозлился на меня и не замедлил поставить меня в известность, что сердится. Даже если бы я все еще работал на него, это точно так же испытывало бы его терпение. Он был очень взволнован этой наградой и не хотел верить в те неприятные вещи, которые я говорил ему. Я надеялся, что ошибаюсь, но был почти уверен, что ошибки тут нет. Майкл пригласил всю мою семью на церемонию, но я просто не мог смотреть, как все это развалится прямо у меня на глазах.
– Думаю, мне лучше не идти с тобой сегодня, – сказал я ему. – Ты иди. Потом увидимся.
Поэтому Майкл забрал мою семью в зал, а я ушел в одиночестве.
В ту ночь Бритни Спирс, представляя Майкла публике, действительно назвала его «артистом тысячелетия» и подарила ему торт ко дню рождения. Но никакой награды не было. Тем не менее, Майкл выдал благодарственную речь, которую подготовил для получения награды. Момент был крайне неловкий, и, разумеется, пресса вовсю повеселилась, смакуя это.
Ради Майкла я надеялся, что ошибался насчет награды, но также ощутил, что меня оправдали, когда открылась правда. На следующий день представитель MTV заявил, что «кто-то что-то напутал», и я был уверен в том, где именно случилась путаница: в офисе Труди.
Мы с Майклом встретились в его номере уже после того, как я пошел домой. Он хотел выпить немного «Сока Иисуса», прежде чем лечь спать. Когда он открыл мне дверь, я увидел, что он одет в пижамные штаны, футболку и шляпу. Пока он вел меня в гостиную, он сказал: «Ну, да, да, да-а-а!» – обычно он говорил так, когда имел в виду «Ты был прав». Он уже заказал две бутылки белого вина. Пока мы пили по первому бокалу, я заявил ему: – Я скажу это только один раз, чтобы нам больше не пришлось к этому возвращаться… Я же говорил! И улыбнулся. – Да-да, – ответил Майкл, – только смотри, не загордись. – Слишком поздно, – сказал я, и мы оба рассмеялись.
Майкл привык к моей прямоте, и, казалось, его это не беспокоило. Представьте себе мой шок, когда через несколько недель, как гром среди ясного неба, я получил письмо от Брайана Волфа, одного из адвокатов Майкла. В письме было сказано, что он пишет от имени Майкла и приказывает мне не связываться с кем-либо из друзей или партнеров Майкла, с которыми я познакомился в ходе работы на Майкла. Далее меня информировали о том, что я больше не имею права представляться сотрудником Майкла. Письмо выглядело вполне официально, а среди получателей копии письма значились сам Майкл, Джон Маклейн, Труди Грин, Джон Бранка (еще один юрист Майкла) и Барри Сигель (бухгалтер Майкла). Какого хрена?..
Мой мозг на мгновение застыл, и тут меня осенило. Я совершенно точно знал, о чем это письмо. Майкла и меня это никак не касалось. Я уже бывал в такой ситуации раньше: это письмо было точно таким же, как и то, в котором меня обвиняли во взяточничестве, но в этот раз письмо, исполненное вранья, пришло не Майклу, а мне. У меня не было никаких сомнений: это было письмо-угроза. Люди, указанные в получателях копии, все еще ненавидели меня за то, что я оспаривал их решения и угрожал им потерей работы и влияния. Теперь они пытались отрезать меня от Майкла.
После всех лет, проведенных вместе – вот к каким результатам это привело.
Да, мне тоже книга понравилась. Все мы и так догадывались, что Майкл простой человек с человеческими пороками и привычками. Естественно он как и все мы иногда совершает ошибки и его поведение не всегда такое идеальное как многим хотелось бы думать. И мне кажется, что так он намного ближе всем нам. Да и что плохого. что человек любил отдохнуть и повеселиться...Я за.
Здесь полный текст некоторых глав из "My Friend Michael".
Глава 19. Лекарство от моего безумия Прошло несколько месяцев после того, как я получил письмо, в котором мне запрещали контактировать с Майклом. Но в ноябре 2002 года я приехал в Лос-Анджелес, чтобы встретиться с продюсером Марком Шаффелом и обсудить один из моих проектов. Примерно в то же время, невзирая на это письмо, я устроил для Майкла получение награды Bambi в категории «Популярный артист тысячелетия» в Германии (это уже, кажется, третья версия того, кто организовал эту награду, и все божатся, что были первыми, кому это пришло в голову. – прим. пер.), а Марк делал видеомонтаж на песню What More Cаn I Give. Я знал, что Майкл скоро поедет в Европу, поэтому позвонил ему и сказал: – Майкл, я сейчас в ЛА и хотел бы увидеться с тобой. Он пригласил меня в «Неверленд», где у меня все еще оставалась моя собственная комната и офис, где хранилась моя одежда, бумаги и еще Бог знает что. С момента нашей последней встречи прошло немало времени, и я с нетерпением ждал визита, а заодно захватил с собой письмо, которое получил от Брайана Волфа. Оно жгло мне карман.
По приезде в «Неверленд» меня проводили в библиотеку, потом туда пришел Майкл, и мы обнялись. Мы были счастливы видеть друг друга. Майкл, видимо, наслаждался отдыхом. Он выглядел расслабленным и спокойным, и я надеялась, что вся паранойя и злоба, сопровождавшие релиз Invincible, остались в прошлом.
Майкл поблагодарил меня за то, что я организовал Bambi, и после того, как мы обменялись последними новостями о своей жизни, я подошел к этому неловкому вопросу, походившему на слона в посудной лавке. – Слушай, я буду честен с тобой. Я очень расстроен и разочарован одной вещью. Почему ты отправил мне это?
Я отдал ему письмо. Майкл стал читать его, и по мере чтения глаза у него вылезали на лоб. – Фрэнк, я не посылал тебе это письмо, – сказал он будничным тоном.
Если у меня и оставались какие-то подозрения о том, что он попросту разыграл передо мной невинного младенца, то его следующее действие полностью разрушило эти подозрения. Он поднял трубку и позвонил Карен. – Почему кто-то послал Фрэнку письмо без моего разрешения? – спросил он ее. – Скажи Брайану Волфу, пусть немедленно перезвонит мне.
Карен не была указана в получателях копии письма. Она вообще слышала об этом впервые, но она была главным контактным лицом Майкла, человеком, которому он звонил, когда ему нужно было срочно решить какие-то вопросы. Майкл рвал и метал. Он определенно говорил правду: он никогда раньше не видел это письмо. Все еще держа телефон в руке, он спросил: – Твои родители знают об этом? – Да, я рассказал им.
Он сразу же перезвонил моему отцу: – Я понятия не имел, что Фрэнку отправили это письмо. Я никого на это не уполномочивал, и мне очень жаль, что так случилось.
С тех пор, как я получил письмо, я совершенно не знал, в каких отношениях я теперь пребываю с Майклом. Теперь же, увидев его реакцию, я облегченно вздохнул. У нас снова было все хорошо. Однако мне стало ясно, что я нажил себе влиятельных врагов, которые хотели убрать меня, но, несмотря на то, что Майкл тоже осознал это, он не собирался кого-либо увольнять из-за этого. Я, естественно, считал, что это письмо было основанием для увольнения, но за эти годы было множество вещей, которые, как я считал, Майклу следовало бы сделать, и если мой опыт чему-то и научил меня, так только тому, что Майкл всегда принимал решения самостоятельно, никого не слушая. Поэтому я сделал глубокий вдох и просто отпустил ситуацию.
Сделать это было гораздо проще, чем я ожидал, поскольку я с нетерпением ждал, когда же Майкл покажет мне своего третьего ребенка: удивительно, ему уже целых восемь месяцев. Майкл отвел меня в детскую, в ту же детскую, где обитали Принс и Пэрис, пока им не выделили их собственную комнату на том же этаже. Бланкет спал, и пока мы с Майклом смотрели на него, я отметил про себя, что он был такой же прелестный, как Принс и Пэрис в этом возрасте. Я перевел взгляд на Майкла и увидел у него на лице выражение, подтверждавшее, что за эти восемь месяцев с момента рождения Бланкета его отцовский энтузиазм ничуть не угас.
Вернувшись в библиотеку, Майкл вскользь упомянул двух людей, которые (хоть мы тогда этого не знали) очень скоро причинят ему невиданный ущерб. Первым был Мартин Башир, который, как сказал мне Майкл в тот день, снимал документальный фильм о нем. Друг Майкла, Ури Геллер, экстрасенс, известный своей способностью гнуть ложки силой мысли, предложил эту идею Майклу, пояснив ему, что интервью с таким уважаемым журналистом, как Башир, поможет людям понять его и, соответственно, полностью изменить их представления о нем. Майкл особенно проникся, когда Ури сказал ему, что принцесса Диана тоже давала интервью Баширу.
В последующие годы многие люди, включая и меня, не раз будут подвергать сомнению решение Майкла об участии в документальном фильме Башира. По правде говоря, я не знаю, кому и как удалось убедить Майкла сделать этот фильм, но, основываясь на словах самого Майкла, могу представить, что Ури и Башир взывали к его эго: «Майкл, посмотри на всех остальных, кто уже дал интервью Баширу. Ты Король поп-музыки. Мир знает твою музыку. Людям нужно узнать тебя получше, у тебя ведь такая увлекательная и поучительная жизнь». Как бы скептически он ни отнесся к этой идее, такие увещевания определенно возымели на него нужное влияние. Кроме того, мне совсем нетрудно поверить в то, что Майкл надеялся на этот фильм, надеялся, что интервью положит конец преследованиям прессы. В конце концов, я могу представить ход его мыслей: люди так хорошо отреагировали на откровенную речь, которую он произнес в Оксфордском университете. Возможно, если он позволит себе открыться еще раз, более широкая аудитория поймет его истинную сущность.
– Ты уверен насчет этого? – спросил я его, даже не пытаясь скрыть свое смущение. Моя осторожность была привычной для Майкла. – Да, Фрэнк, – ответил он. – У меня все под контролем. Он не сможет ничего издать или показать без моего разрешения.
Услышав это, я немного успокоился. Он дал Баширу обширный доступ ко всему, тот даже сопровождал его на церемонию Bambi Awards, но, по крайней мере, Майкл сможет утвердить окончательную версию фильма. Если у него был решающий голос, значит, его просто не могли подать не в том свете, не так ли?
– Фрэнк, знаешь, с кем ты разминулся? – спросил он меня, отвлекая меня от сомнений насчет намерений Башира. – На ранчо пару дней назад был Гэвин.
Я долгое время не думал об этом Гэвине – что, несомненно, было к лучшему. В 2000 году, когда Гэвину Арвизо было 10 лет, ему поставили диагноз – рак. Майкл услышал о нем и организовал для него сбор крови. В ответ Гэвин выразил желание познакомиться с Майклом, поэтому тот несколько раз приглашал его в «Неверленд». В то время мальчик передвигался на костылях и был очень слаб после химиотерапии. Майкл пытался помочь ему, давал ему аффирмации, чтобы тот внушал их самому себе каждый день. Он поддерживал и всячески поощрял его в борьбе с раком, обещая ему новые поездки на ранчо, если мальчик поправится достаточно для того, чтобы перенести поездку. Помимо моральной поддержки Майкл также обеспечил им и финансовую.
Гэвин был всего лишь одним из множества детей, которым Майкл пытался помочь, и в то время как родители большинства детей были очень вежливы и благодарны ему за помощь, от родителей Гэвина у меня мурашки бежали по коже с первого же дня. Поначалу я даже не мог понять, что именно мне не нравится; это было просто неприятное чувство где-то глубоко внутри. Затем, во время одного из первых визитов семьи на ранчо Дэвид, отец семейства, попросил у меня денег, чтобы купить машину. Они были на ранчо всего пару раз, и Майкл уже сделал для этой семьи очень много, поэтому я знал, что к раздаче денег направо и налево нужно подходить с определенными тонкостями и тактом.
– Мы не можем дать вам денег, – сказал я, – но я поговорю с Майклом, может быть, у нас найдется машина, которую мы можем вам одолжить.
Оказалось, что такая машина у нас была – Майкл отдал семье видавший виды грузовичок, который не использовали на ранчо. Но сам факт того, что у меня состоялась такая беседа с Дэвидом, был тревожным признаком. После всего того, что Майкл пережил из-за Чандлеров, я всегда был начеку, когда речь шла о семьях, намеревавшихся поживиться за его счет.
В следующем году, 2001, Майкл был занят Invincible и в результате этого отдалился от Арвизо. Пока мы работали над альбомом в Нью-Йорке, Гэвин чего только не делал, чтобы добраться до Майкла – он звонил мне, звонил телохранителям и настаивал на разговоре до тех пор, пока Майкл не отвечал на звонок. Мы включали громкую связь, и пока Майкл и Гэвин разговаривали, нам было слышно, как мать суфлирует ему. – Скажи ему, что мы хотим его видеть, – шипела она, – скажи «ты – член нашей семьи, мы соскучились по папочке».
Гэвин повторял за ней как попугай. Я несколько раз говорил Майклу, что обеспокоен насчет Арвизо, но без конкретики, в общих чертах. – Я не хочу иметь с этой семьей никаких дел.
Майкл соглашался со мной, но ему было жаль Гэвина и его брата и сестру. – Будь с ними вежлив, – отвечал он, махая рукой. – Это так грустно. Родители все портят. Бедняга Гэвин – невинное дитя.
Учитывая его опыт с Джорди Чандлером, мы с Майклом осознавали все опасности, которые сопутствовали длительному контакту с такой семьей. Но тогда Гэвин был на безопасном расстоянии, а Майклу было трудно отказать в телефонной беседе ребенку, который говорил, что любит его и нуждается в нем. Он считал, что вреда это не принесет.
В течение 2001 и 2002 года я ничего не слышал о Гэвине, и, насколько мне было известно, Майкл тоже не виделся с семьей – до сегодня. Когда я услышал, что Гэвин, которому уже исполнилось 13 лет, недавно был на ранчо, ко мне снова вернулся скептицизм. – Ну, видимо, я немного пропустил, – сказал я. – Да ладно тебе, Фрэнк, – сказал Майкл, повторяя свои собственные слова, сказанные мне два года назад. – Он милый ребенок. Не надо винить Гэвина за ошибки его родителей. – Да, ты прав, – ответил я сухо. В принципе я с ним соглашался, но Джорди тоже был жертвой корыстных мотивов своих родителей. Я не мог не отметить некоторое сходство. В попытке убедить меня в добрых намерениях Гэвина Майкл пояснил, что мальчик даже дал интервью Баширу, в котором рассказал на камеру, как Майкл помог ему.
– Прекрасно, – сказал я, искренне довольный словами Майкла. – Всем следует знать, как ты помогаешь людям по всему миру.
Как бы я ни волновался из-за Арвизо в целом, на видео все выглядело прилично, поскольку Майкл, опять-таки, должен был утвердить готовый фильм. Раз уж Майкл так поддерживает Гэвина и его семью, вроде бы ничего страшного в том, что Гэвин рассказал об этом журналисту. Если Майклу нравилось то, что он слышал, значит, в этом не было никакого вреда, не так ли?
Знаменитые последние слова.
Перед тем, как уехать в Германию, чтобы получить награду Bambi, Майкл должен был появиться в суде по иску Марселя Аврама, в котором речь шла о миллениум-шоу. Как и в прочих подобных случаях, Майкл совершенно не спал в ночь перед походом в суд. На следующее утро он ужасно выглядел – небритый, волосы в беспорядке. В суд он пришел с пластырем на носу (назальный пластырь для облегчения дыхания при насморках и после ринопластики. – прим. пер.). Пластырь помогал ему дышать, но вряд ли любой другой человек согласился, чтобы его фотографировали в таком виде, а потом обсуждали это в прессе. Журналисты, естественно, сразу же после этого «выхода в свет» сосредоточились на внешности Майкла. Несмотря на то, что Майкл годами говорил о витилиго, они продолжали писать, что он хочет стать белым. Затем они пали еще ниже, сделав смехотворное, глупое заявление о том, что от чрезмерного количества пластических операций у него отваливается нос.
Это был не первый раз, когда пресса так бурно реагировала на внешность Майкла. Может быть, потому, что я так часто видел его, мне его внешность казалась абсолютно нормальной, как бы странно это ни звучало для некоторых людей. Осветление его кожи не было для меня секретом, да и для остальных не должно быть. Он говорил об этом много раз, но СМИ упрямо не желали это понимать или же не верили его словам. Что касается его пластических операций, большинство из них были выполнены еще до того, как я стал работать на него, а меня не особенно интересовало то, что происходило потом. Мы никогда не говорили об операциях – не потому, что эта тема была табу, а потому, что он никогда не упоминал об этом в разговорах, и я принимал его таким, какой он есть. Если он хотел что-то изменить – это его дело. Думаю, за всем этим стояло его болезненное детство. Майкл часто говорил, что отец насмехался над ним и его большим носом, когда он был ребенком. Я считал, что до всех этих изменений Майкл прекрасно выглядел, но, думаю, когда он смотрел в зеркало, он не видел того, что видели другие. Его нос теперь был гораздо меньше, но для него он все еще был слишком большим. Однако мы не обсуждали его внешность, когда проводили время вместе, поэтому, даже если у него и было искаженное восприятие самого себя, это не доминировало в его мыслях и действиях. Это не было проблемой самовосприятия и отрывом от реальности. По правде говоря, я отмахивался от операций как от совершенно обычного для Голливуда явления. Даже если некоторые люди считали, что он зашел слишком далеко, для самого Майкла это было абсолютно нормально.
Возможно, я слишком близко наблюдал за ситуацией, и мне было сложно смотреть на это под другим углом, но когда я видел, как Майкл сражается со своей внешностью, было трудно не сочувствовать ему. Я хотел помочь Майклу, поддержать его в этих негативных отзывах прессы. Он ненавидел эти идиотские, даже жестокие истории, которые таблоиды сочиняли о нем. Ему нравился собственный нос; что же касается его внешности на слушании по делу Аврама, заявления людей, на полном серьезе сделанные о том, что у него отваливается нос, были абсурдными.
– Ну почему они создают мне столько проблем? – говорил он. – Видишь, Фрэнк? Видишь, как они со мной обращаются? Если бы это был кто-то другой, это было бы совершенно нормально. Этот пластырь можно купить в любой аптеке. Он помогает мне дышать. Если бы это был кто-то другой, люди бы и слова не сказали, но они всегда пытаются найти во мне какие-то изъяны.
Конечно, он был прав, но это не останавливало желтую прессу от обсуждений того, что его появление в суде с пластырем на носу было странным. Несмотря на комментарии журналистов, он все равно продолжал носить пластырь. Он не собирался менять свое поведение только потому, что его высмеивали за это.
На следующий день, перед отъездом в Германию, Майкл познакомил меня с Мартином Баширом. Я посмотрел ему в глаза, крепко пожал ему руку, как обычно делаю, когда знакомлюсь с людьми. Его рукопожатие было вялым, а это никогда не было хорошим признаком. Когда я посмотрел ему в глаза, мне показалось, что он поторопился поскорей отвести взгляд. – Я слышал, вы снимаете интервью. Расскажите мне об этом, – попросил я. – Это будет здорово, – ответил Башир. – Мы представим Майкла в наилучшем свете.
Он был безукоризненно вежлив, но почему-то я ему не верил. Однако я и представить себе не мог, какой урон этот документальный фильм нанесет Майклу, а также не мог предвидеть то, что моя собственная репутация окажется при этом под угрозой.
Несмотря на отъезд в Германию, Майкл попросил меня остаться на ранчо до его возвращения. Это звучало неплохо. Мне все еще нужно было встретиться с Марком Шаффелом, который жил неподалеку, в Калабасас, поэтому «Неверленд» был для меня прекрасной «базой».
Вскоре после отъезда Майкла в новостях появились кадры из Германии. Майкл свесил малыша Бланкета с балкона гостиничного номера. Я застыл, глядя на экран, открыв рот от изумления и шока. Я уже видел заголовки завтрашних газет, и единственное, о чем я тогда подумал, было: «Это очень, очень плохо». Я попытался представить себе контекст этого видео. Поклонники хотели увидеть Бланкета, поэтому Майкл выполнил их пожелания и показал им ребенка. Он приподнял его над перилами, чтобы люди могли лучше его рассмотреть. Когда Бланкет брыкнул ножкой, Майкл забрал его обратно, крепко удерживая его, как и всегда. Он бы никогда не уронил его – ни в номере, ни тем более на балконе. Он никогда не поставил бы жизнь и здоровье своих детей под угрозу. Майкл общался со своими поклонниками с балконов отелей много лет подряд. Для него было совершенно естественно показать своего сына поклонникам.
В то же время я видел, насколько легкомысленным и опасным было поведение Майкла. Было очень глупо держать ребенка над перилами на такой высоте, даже если держишь его очень крепко. Если уж Майкл казался неуравновешенным, когда ездил на крыше даблдекера вокруг офиса Sony или когда выходил на люди с пластырем на носу, то уж теперь-то он выглядел полностью выжившим из ума, раз подверг своего малыша такому риску.
Снаружи все это выглядело очень плохо. Это было серьезным промахом, поступком вопреки здравому смыслу, а поскольку это последовало сразу после сплетен о его внешности, люди по всему миру начали сомневаться в его психическом здоровье. Я знал лучше, чем кто-либо, что Майкл не был сумасшедшим. Эксцентричным, да, но не сумасшедшим. Однако истинное состояние его рассудка не имело значения. Важным было только то, как этот момент на балконе воспримут окружающие, и то, что поначалу выглядело серьезной промашкой, быстро разрослось в полноценный таблоидный скандал. Как и большинство ошибок Майкла, эта была записана на камеру и проигрывалась повсюду миллионы раз. Теперь, вместо того чтобы обращать внимание на его нос, люди обсуждали, можно ли доверить ему воспитание детей. Несомненно, Майкл делал много добра в этом мире, и хотя люди знали об этом, они все же не могли совместить его щедрость и благие деяния с прочими характеристиками его публичного имиджа. Это противоречие стало еще более явным на следующий вечер, когда Майкл принял свою награду Bambi, и состоялась премьера видеоклипа Шаффела What More Can I Give. Этот момент должен был быть очень эмоциональным и драматичным в длительной карьере талантливого музыканта, но, поскольку он наступил сразу после инцидента с Бланкетом, он утратил всякий смысл. Эти два события столкнулись с поистине катастрофической силой, два противоречивых образа Майкла, которые публика пыталась понять и принять: с одной стороны, непредсказуемый человек со странной внешностью, прятавший лица своих детей под масками и необдуманно свесивший одного из них с балкона; с другой стороны – гениальный музыкант, старавшийся использовать свою работу на благо всего человечества. Люди обожали этого второго Майкла, но по необъяснимым причинам предпочитали предполагать самое худшее о первом.
После того, как Майкл и дети вернулись из путешествия, мы вместе поужинали, уложили детей спать и обсудили поездку. Майкл выпустил пресс-релиз, в котором говорил, что этот эпизод на балконе был «ужасной ошибкой», что он просто «увлекся этим волнующим моментом», но никогда, ни за что «не подверг бы жизнь своих детей опасности намеренно». Он и мне говорил почти то же самое, но в слегка оборонительном тоне.
– Мои поклонники хотели увидеть малыша, – сказал он. – Я показал его им. Я крепко его держал. Я никогда бы не подверг своего ребенка опасности.
Точка. Конец дискуссии.
Разумеется, только потому, что этот инцидент завершился для Майкла, это не означало, что он завершился и для всех остальных. В глазах многих людей урон уже был нанесен.
Вскоре после его возвращения из Германии Майклу назначили еще одно слушание в суде по иску Марселя Аврама. После недавнего похода в суд пресса вовсю обсуждала его внешность. Потом был инцидент на балконе. Теперь же Майкл не явился в суд, сказав, будто бы его укусил паук (видимо, тарантул. – прим. пер.), и он страдал от боли в ране на ноге. На самом деле Майкл лег в больницу, чтобы ему сделали капельницу с питательными веществами и витаминами. Он иногда так делал. Посреди ночи он проснулся, чтобы сходить в туалет. Забыв о том, где он находится и что у него стояли капельницы, он встал с кровати и тем самым вырвал иглы из своей ноги. Объясняя суду свое отсутствие, он показал раненую ногу судье и выдумал историю про укус паука. Судья посмотрел и ничего не ответил. Вероятно, он знал, что это не укус паука, но решил не акцентировать на этом внимание.
*** Несмотря на весь медиа-цирк, разгоревшийся после инцидента с Бланкетом, Рождество 2002 года в «Неверленд» было чудесным. Приехала моя семья, Омер Бхатти со своей семьей, семья из Германии, подружившаяся с Майклом, и даже семья доктора Фаршиана. Мы обожали грандиозные празднования Рождества, с угощениями и подарками, с бегавшими вокруг детьми.
Много лет мы придерживались одного и того же рождественского ритуала. Перед праздником мы с Майклом всегда вместе покупали подарки, иногда запрашивая помощи Карен, чтобы найти то, что нам было нужно. Мы прятали все покупки в пожарном домике. (Из-за размеров ранчо и его отдаленности от других жилых объектов законы о страховании в Калифорнии требовали, чтобы на территории была собственная пожарная бригада. У нас была даже небольшая пожарная машина с логотипом «Неверленд» и постоянно дежурившая команда пожарников.) Персонал заворачивал все подарки в бумагу, надписывал на каждом, что внутри. Затем, в канун Рождества, я и Майкл писали на подарках имена и складывали их под елку, чтобы люди открыли их утром. В Рождество мы всегда долго спали, зная, что никто не начнет открывать подарки сразу же, как проснется. Поскольку мой отец всегда работал в Рождество, подарки открывали только после того, как прибывал его рейс с восточного побережья. Все наряжались, а затем ждали. Принс и Пэрис были очень терпеливы, и не только потому, что этот ритуал был им знаком, но и потому, что их отец немало потрудился, дабы вселить в них чувство благодарности и уважения. Когда приезжал мой отец, Майкл становился возле елки и выдавал всем подарки как Санта-Клаус.
Через несколько дней после празднования Нового года, когда все разъехались, мы с Майклом проводили день как всегда – смотрели кино и выполняли какую-то работу в его офисе. После обеда мы решили сходить в винный погреб, который был нашим убежищем – уютное место, скрытое от посторонних, прямо под игровой комнатой. Дверь была замаскирована в стене, поэтому, если ты не знал, где именно она находится, ты вряд ли сумел бы ее открыть.
В погребе мы открыли бутылку белого вина. Я люблю красное вино, но Майкл предпочитал белое. В тот день мы говорили о будущем, о своих целях на следующий год. С самого начала его проекты были смелыми и амбициозными, но я видел, что он не бросает слов на ветер и собирается осуществить все сказанное.
– Я выберусь из этого финансового хаоса, в который все превратили мою жизнь, – заявил он.
Майкл впервые признался мне (да и вообще кому бы то ни было), что у него были финансовые проблемы. Тот факт, что он наконец-то собирался встретиться с этим лицом к лицу, был сам по себе удивителен. – Да, это все их вина, – ответил я. – Но и твоя тоже – ты позволил этому случиться. – Мне нужно было сосредоточиться на творчестве, – возразил он с легким налетом самооправдания в голосе. – Знаешь, когда я создавал Off the Wall и Thriller, я был единственным, кто подписывал все чеки. В то время все было отлажено как часы. – Так что изменилось? – спросил я, искренне желая знать ответ. – Почему ты позволил другим людям управлять твоими финансами? – Они слишком разрослись. Для меня это было чересчур, я не мог управиться с этим сам, – ответил он.
И хоть это казалось очевидным, это признание было одним из немногих случаев, когда Майкл принял на себя ответственность за ситуацию, в которой оказался, а также за сбои в работе своей организации.
Даже сейчас, много лет спустя, очень трудно понять, почему он так не хотел обсуждать подобные проблемы – не только со мной, но и с кем бы то ни было вообще. Разумеется, частично причина кроется в его недоверии и паранойе, но для меня это была только часть уравнения. Как человек, у которого были некоторые трудности с принятием реальности, Майкл мог полностью изолировать себя от всего, он мог жить в «Неверленд», потакать своим прихотям, но все эти элементы его образа жизни были доступны благодаря его деньгам. Признание того, что финансы были в беспорядке, превращало это в серьезную проблему – проблему, от которой уже нельзя было просто отмахнуться, как раньше.
Когда Эл Малник занялся его финансами, он заверил Майкла, что вытащит его из этого болота. Но Эл также добавил: «Майкл, я не смогу сделать это, если и ты не приложишь кое-какие усилия». Теперь было похоже, что Майкл принял слова Эла всерьез. Ему пришлось это сделать, чтобы изменить ситуацию. Желание обеспечить благополучие своих детей вынуждало его разобраться с тем, чего он так долго избегал.
Мы немного поговорили о моих планах. Я все еще пытался определиться, чем хотел бы заниматься, но теперь Майкл сказал: – Знаешь, а мне твоя помощь никогда не помешает. Ты же первым ушел от меня, помнишь? Мы могли бы снова работать вместе. – Да, – ответил я, – можно попробовать.
В тот момент я осознавал, что большинство людей в организации, с которыми у меня были проблемы, уже не являлись частью картины; Майкл и Эл Малник избавились от них. Мы с Майклом так и не приняли какое-то решение, но когда я был с ним в «Неверленд», я снова был в своей зоне комфорта, и я имею в виду не только винный погреб, хотя мне действительно было очень уютно там. Я знал все плюсы и минусы этой работы, я знал, чего именно хочет Майкл, и как именно нужно решать все вопросы. Работа с Майклом и была моей зоной комфорта.
Это был очень приятный момент. Мы оба в каком-то смысле стояли на перепутье. Я отдалился с тех пор, как ушел от Майкла, но теперь снова нашел дорогу обратно. Он закончил очередной альбом и столкнулся с жестокой реальностью своего финансового положения, но в то же время горел желанием начать все сначала. Мы сидели в этом старом добром знакомом винном погребе, в тишине, размышляя о своей жизни, о том, как мы пришли к этому и куда отправимся дальше.
***
Вскоре после празднования Нового года Майкл и дети отправились в Майами. Майкл предложил мне пригласить гостей, если мне хочется, пока его нет. Мне нравилось делить радости «Неверленд» с несколькими друзьями, и когда Майкл уехал в Майами, мне в голову пришла смелая мысль: пригласить на ранчо Курта и Дерека.
Несмотря на то, что это было дерзко с моей стороны (вероятно, так и есть), у меня были на то свои причины. К этому времени было решено уладить иск, который они подали против Майкла, вне суда. Хоть я и знал, что Майкл был сам виноват в том, что изменил своему слову и не выполнил условия контракта, он смотрел на это куда проще. В Рождество, когда мы говорили об этом, он сказал мне: – Ты притащил их обратно в мою жизнь. Теперь они судятся со мной, ну, так исправь это. – Окей, – ответил я, – я говорил с ними, неофициально. Я сделаю все, что смогу, чтобы сделка завершилась успешно, а с иском разобрались. – Передай им привет, – добавил Майкл, – и что мне очень жаль, что все так далеко зашло. Мне они все еще нравятся.
Обе стороны жаждали достичь соглашения. Майклу нравились Курт и Дерек, он уважал их, и это чувство было взаимным. Я знал это и считал, что адвокаты чрезмерно затягивали процесс, как всегда делают юристы. Пока команды адвокатов вели переговоры, я говорил с обеими сторонами. Я заверял Курта и Дерека, что эти проволочки инициировал не Майкл, и я напоминал Майклу, что он подписал с ними договор и был должен им денег.
Я ощущал, что в какой-то мере несу ответственность за эту ситуацию. Стороны уже практически договорились, но подписи на документах пока не поставили. Майкл всегда говорил, что самый лучший способ заключить сделку – это привезти людей в «Неверленд». Я подумал, что если Курт и Дерек вернутся на ранчо в качестве гостей (собственно, они и раньше бывали здесь много раз), они поймут, что дни негатива позади. Разумеется, с моей стороны было довольно радикально приглашать в дом Майкла людей, подавших на него в суд, и я знал, что адвокаты Майкла сочтут меня сумасшедшим. Но юристы всегда игнорируют человеческий фактор, когда ведут переговоры.
Поэтому, к лучшему или к худшему, два бывших коллеги Майкла приехали на ранчо. Мы провели приятный вечер. Курт и Дерек ясно дали понять, что они не очень хотели подавать на Майкла в суд. Они просто хотели получить плату за свою работу. Они уехали с ранчо с пониманием того, что Майкл уважал их, и им не нравилось, что все это так далеко зашло. Все согласились, что нам всем нужно отбросить эмоции и договориться вне суда.
В тот вечер, пока Курт и Дерек все еще были на ранчо, мне позвонил Майкл. Он был в Майами с Альдо и Мари Николь, моими братом и сестрой, и он узнал о визите Курта и Дерека.
– Фрэнк, какого хрена ты пригласил этих людей в «Неверленд»? – спросил он. Майкл использовал нецензурные слова только когда был действительно расстроен или шутил. Я был уверен, что в этот раз он не шутит. – Ты не понял. Позволь мне объяснить, – начал было я. Я подумал, что для него будет очевидно, что я всего лишь выполнял обещание – я пытался решить вопрос с иском. А иначе для чего еще я приглашал бы этих двоих на ранчо? Каким образом это служило моим личным интересам? – Неужели ты не понимаешь, что адвокаты просто хотят затянуть этот конфликт? Чем дольше это длится, тем больше денег они зарабатывают. Теперь ты можешь с ними договориться и забыть об этом.
Неудивительно, что адвокаты Майкла видели ситуацию под другим углом. Мое приглашение и последующий визит только укрепили их в мысли, что я был проблемой. Таким образом, они тут же воспользовались возможностью поделиться своими мыслями с Майклом, убеждая его, что я опять облажался. Очевидно, я был единственным, кто считал, что экономлю ему миллионы долларов, утихомиривая чужие эго и подталкивая Курта и Дерека к компромиссу.
Я попытался успокоить Майкла, но он был очень зол. Пока я говорил, я слышал, как он переговаривается с моими братом и сестрой: «Вы не поверите, что только что вытворил Фрэнк». Когда я начал оправдываться, он перебил меня: – Почему ты никогда меня не слушаешь? – Нет, это ТЫ никогда не слушаешь! – огрызнулся я, а затем сдался. – Знаешь, в жопу это все. Определенно ты не видишь, что я пытаюсь для тебя сделать. Я твой друг и пытаюсь помочь, потому что чувствую, что ответственен за эти проблемы. Но давай, делай как знаешь. Продолжай тратить деньги на адвокатов и сражаться с тем, с чем сражаться вообще нет нужды. Я умываю руки.
Я повесил трубку.
С самого начала я знал, что то, что я делаю, было не по правилам, но я был уверен, что это сработает. Мне было наплевать, что обо мне думали адвокаты Майкла или кто-либо еще из его организации. Я уже нажил себе врагов, когда начал открыто говорить и делать то, что, по моему мнению, было лучше для Майкла. Для меня значение имел только Майкл. Возможно, это звучит высокомерно, но я действительно считал, что действовал в рамках его указаний. Он велел мне делать все, чтобы достичь соглашения. Он сказал, что не хочет больше ничего слышать об этом, он просто хочет, чтобы вопрос был решен.
Я отправился к бассейну и наткнулся на Маколея Калкина, который приехал на ранчо в компании своих друзей, Милы Кунис и Сета Грина (а вы говорите – Фрэнк устраивал вечеринки, да там весь Голливуд тусил, пока Майкла дома не было. – прим. пер.). – Что ты там натворил? – спросил меня Мак и добавил. – Майкл очень злится на тебя.
Ого. Новости разлетаются быстро. Я понял, что Майкл, вероятно, только что говорил с Маком. – А мне плевать, – ответил я и объяснил Маку, что случилось.
Через 10 минут мне перезвонила Карен. Спокойно и с сочувствием, как она всегда умела, она сказала мне: – Майкл считает, что тебе лучше уехать с ранчо. – Без проблем. Я уже пакую свои вещи.
Меня вышвырнули из «Неверленд».
Я ничего не сказал Курту и Дереку. Когда Майкл злился, он бывал беспощаден. У меня было чувство, что вскоре он успокоится. Естественно, через 10 минут мой телефон зазвонил снова. Это был Майкл. Я был сердит, обижен и не собирался утаивать это от него. Не дав ему сказать ни слова, я накинулся на него: – Ты хочешь, чтобы я уехал? Ну, так я уезжаю. – Я не хочу, чтобы ты уезжал, – ответил он спокойно. – Я хочу, чтобы ты завтра прилетел в Майами.
Сам не знаю почему, но я не удивился, услышав это. Ссориться с Майклом – все равно что ссориться с моим отцом, и даже голоса моих брата и сестры на другом конце линии в точности напоминали мне об этом. Но как бы я ни злился, по его голосу я понял, что он уже простил меня. Оглядываясь назад, мне остается только удивляться тому, как быстро он переключался с одной эмоциональной крайности на другую, в считанные секунды. Всего лишь пару минут назад мы в бешенстве орали друг на друга. Но ни один из нас не мог долго злиться на другого. Это не было заложено в нашей дружбе. Мы всегда прощали друг друга. Так что же мне оставалось делать? Я сел в самолет и полетел в Майами.
Здесь полный текст некоторых глав из "My Friend Michael".
Глава 20. Непонятый В самолете я написал Майклу длинное письмо, в котором объяснял, почему пригласил Курта и Дерека в «Неверленд». Я напомнил ему, что он сам велел мне сделать все возможное, чтобы уладить конфликт, и добавил, что я следовал его совету о том, как лучше всего заключить сделку. Я самостоятельно оценил ситуацию, как он всегда говорил мне, и какими бы неортодоксальными ни были мои действия, они были продиктованы желанием сделать как лучше. Письмо было не просто самооправданием. Я поддался сентиментальности и написал о нашей дружбе. Мы так хорошо поладили, когда говорили в винном погребе, а что же теперь? Я написал, насколько мне было больно находиться в центре этого иска, насколько мне были важны чувства обеих сторон, и я был решительно настроен разрешить эту проблему. Я хотел доказать самому себе, что могу расхлебать ту кашу, которую ненамеренно помог заварить. Последний раз Майкл так сердился на меня, когда люди наврали ему, будто бы я просил денег, чтобы устроить встречу с ним. А теперь он гневался на меня за то, что я действительно сделал. Я завел ситуацию слишком далеко в своем желании сгладить конфликт. Я превысил свои полномочия, поскольку, по правде говоря, мне было сложно удерживаться в рамках этих полномочий. Я был молод и считал, что мои добрые намерения дают мне полный карт-бланш.
Когда я приехал в Майами, я попросил охранника передать письмо Майклу. Через полчаса тот вызвал меня к себе в номер, обнял меня, поблагодарил за письмо и извинился за свою чрезмерно бурную реакцию – довольно редкое явление. – Ты должен предупреждать меня о таких вещах, – сказал он. – Ты не можешь просто привести людей ко мне домой. Ты должен предупреждать. – Мне очень жаль, правда, я сожалею обо всем этом, – ответил я. – Я просто хотел разрешить эту ситуацию с Куртом и Дереком. Так не должно было случиться. Я совсем не хотел тебя расстраивать. – Я знаю, ты всегда хочешь как лучше, но ты должен быть осторожным. Если что-то пойдет не так, выгребать придется мне, – сказал он. – Я люблю тебя, Фрэнк. Давай оставим это позади и двинемся дальше. Твои брат и сестра в соседней комнате, иди, поздоровайся с ними.
С этого момента мы вернулись к тому, на чем закончили в «Неверленд». У Майкла было отличное настроение, и было похоже, что мы «перезагрузили» наши отношения. К сожалению, едва мы погасили один пожар, тут же начался следующий.
Интервью Башира, «Жизнь с Майклом Джексоном», должно было транслироваться в Европе 3 февраля 2003 года, а в США – через три дня после этого. За пару дней до трансляции Майкл решил, что хочет побеседовать с прорицателем. В какой-то степени он верил всем этим гадалкам и хотел знать, что его ждало в будущем. По рекомендации доктора Фаршиана мы позвонили одной женщине, жившей за границей. Майкл, дети, доктор Фаршиан и я слушали, пока миссис Фаршиан переводила нам слова гадалки.
У нее были плохие новости.
– Против вас выдвинут обвинения, – сказала гадалка. – Кто-то пытается навредить вам (дословно – «устроить против вас диверсию» – прим. пер.), будьте осторожны, – а затем добавила. – Вам не следует беспокоиться, в итоге все будет хорошо.
Майкл психанул. Он не мог вынести мысль о том, что его обвинят в каких-то проступках, что его намерения снова будут ставить под сомнения. Он вылетел из комнаты, побежал в ванную и расколотил там зеркало, что лично для меня было гораздо понятнее любых слов. Он приходил в бешенство от того образа, который люди видели, когда смотрели на него. Он обратился к Баширу, чтобы люди могли лучше узнать его (Майкла), но вместо этого гадалка предсказывала, что ситуация только ухудшится.
Очень скоро эти предсказания сбылись. Однако сперва была «диверсия».
Майкл месяцами повторял, что у него решающий голос по поводу содержимого фильма Башира. Таким образом, Мартин должен был приехать в Майами и показать ему «Жизнь с Майклом Джексоном» перед трансляцией. Но Башир не явился в назначенное время, а затем стал оттягивать визит. Пока мы поняли, что он решил нас обойти, было уже поздно. Мы попытались не допустить трансляцию интервью в США, но механизм уже был запущен, и остановить его уже было невозможно.
Альдо и Мари Николь, все еще бывшие в Майами, смотрели программу в номере Майкла, но сам Майкл отказался присоединиться к ним: ему не нравилось смотреть на себя по телевизору. Пока мои брат и сестра смотрели, он ходил туда-сюда, то заходя в комнату, то выходя, и спрашивал: «Вы уверены, что хотите это смотреть? Почему вы хотите смотреть это?»
Тем временем я смотрел интервью в своем номере вместе с доктором Фаршианом, испытывая странную смесь тревоги и смирения перед неизбежным. Интервью не показало того Майкла, которого я знал – и это еще мягко сказано. Майкл, которого я знал, был скромным. Он был филантропом. Он был талантливым музыкантом. Он вкладывал деньги и силы в проекты помощи детям. Баширу было наплевать на все это. Ему нужна была сенсация, он был заинтересован только в поверхностных нюансах жизни Майкла: его шоппинговых излишествах и пластических операциях.
Все это само по себе было достаточно отвратительным, но самой ужасной частью интервью был момент, когда Башир заговорил с Майклом о его отношениях с детьми. Майкл показал в фильме Гэвина Арвизо, потому что хотел, чтобы его поняли, хотел поделиться тем, что делал, чтобы помочь нуждающимся детям, надеясь, что это поможет людям понять его. Гэвин был одним из примеров такой помощи.
В интервью Башира Майкл держал Гэвина за руку и говорил на весь мир, что дети спали в его кровати. Любой, кто знал Майкла, сразу понял бы всю честность и невинность того, что он пытался передать. Но Башир определенно был настроен показать это в другом свете.
Майкл не стал объяснять, а Башир не стал уточнять то, что комната Майкла в «Неверленд», как я уже рассказывал, была местом для семейных сборищ – внизу была общая гостиная, наверху – его спальня. Майкл не пояснил, что люди постоянно там тусовались и иногда хотели остаться там на ночь. Он не объяснил, что он всегда предлагал гостям свою кровать, а сам по большей части спал на полу в гостиной внизу. Но, вероятно, что самое важное, он не объяснил, что этими гостями всегда были близкие друзья – к примеру мы, Касио, и его огромная семья. Одним из самых больших недоразумений, касающихся Майкла и преследовавших его много лет после документального фильма Башира, было то, что якобы у него в комнате в любой период времени спала целая толпа детей. По правде говоря, случайные дети никогда не приезжали в «Неверленд» и не ночевали в комнате Майкла. Мой брат Эдди и я ночевали там, когда были младше, семья и друзья, остававшиеся с Майклом, всегда делали это, потому что хотели побыть с ним. Майкл просто разрешал это, поскольку его друзья и семья любили находиться рядом с ним.
В фильме Башира Майкл сказал правду: «Можете взять мою кровать, если хотите, и спать на ней. Я буду спать на полу. Она ваша. Я всегда отдаю гостям самое лучшее». Майкл ни на секунду не задумался, стоит ли говорить правду, потому что ему нечего было скрывать. Он знал – умом и сердцем – что его действия были искренними, его мотивы – чистыми, как и его совесть. Майкл невинно и честно сказал: «Да, я делю свою кровать с другими людьми. Ничего плохого в этом нет». Когда он говорил, что «делит» кровать с другими, это значило, что он предлагал ее тем, кто хотел в ней спать. Бывало, что он спал там же, на кровати, но обычно ночевал на полу рядом с кроватью или на первом этаже. И хотя Башир, по вполне понятным причинам, продолжал цепляться к этой кровати, если вы посмотрите полную, необрезанную версию интервью, то с легкостью поймете то, что пытался объяснить Майкл. Когда он говорил, что делит свою кровать с другими, он имел в виду, что делит свою жизнь с теми людьми, которые были для него как члены семьи.
Знаю, большинство взрослых мужчин не делят свою спальню с детьми, а те, кто это делает, почти всегда замышляют недоброе. Но с Майклом все было иначе. Я и мой брат были одними из тех детей, которые много раз ночевали с Майклом, и я лучше других знаю, что там происходило и чего не происходило. Было ли нормально позволять детям ночевать в твоей комнате? Нет. Но для взрослого мужчины также ненормальным считается играть с Silly String (аэрозольные баллончики, которые выпускают тонкие прорезиненные нитки, этакая «вермишель», на съемках Black or White видно лучше всего. – прим.пер.) или затевать бои водяными шариками, по крайней мере, не с тем энтузиазмом, который можно было наблюдать у Майкла в этих занятиях. Точно так же ненормально для взрослого мужчины устроить парк аттракционов на заднем дворе. Но разве все эти вещи делают человека педофилом?
Я уверен, что ответ на этот вопрос – нет.
Подведем итог: интерес Майкла к мальчикам ничего общего с сексом не имел. Я говорю это с неоспоримой уверенностью, потому что я был там, я был одним из них; я говорю с уверенностью мальчика, который спал в одной комнате с Майклом сотни раз, а также с убеждением человека, который много раз наблюдал, как Майкл общается с тысячами детей. За все годы, пока я был близок к нему, я ни разу не видел ничего, что могло бы вызвать какие-то подозрения – ни будучи ребенком, ни будучи взрослым. Майкл, возможно, эксцентричен, но это не делает его преступником.
Однако проблема заключалась в том, что эта точка зрения не была представлена в фильме. Слушая Майкла, люди, не знавшие его, были встревожены его словами, и не только потому, что они были вырваны из контекста, но и потому, что Башир, рассказчик фильма, говорил им, что им следовало тревожиться. Журналист неоднократно намекал, что заявления Майкла причиняют ему большой дискомфорт. Майкл был достаточно странным и без махинаций этого охотника за новостями, но сомнений не остается – Башир потребительски манипулировал зрителями. Он задавал наводящие вопросы, а после монтажа получилась совсем другая картина. Пока я смотрел эту программу, мне показалось, что Башир с самого начала планировал выставить Майкла в таком дурном свете, лишь бы только получить высокий рейтинг для своей передачи.
На счастье, с Майклом часто путешествовал видеограф, и его личные операторы снимали интервью Башира. Эти записи без монтажа показывали более полную картину, отчетливо демонстрируя, какие вопросы Башир задавал, как обставлял их и какие мнения высказывал о жизни Майкла (неудивительно, все они были положительными). В этом более обширном контексте становится ясно, насколько меркантильным и предприимчивым был Башир, смонтировав материалы так, чтобы в них было как можно больше сенсаций.
Это касалось не только самого фильма, но и того, как Башир рекламировал его. Например, в интервью об этом фильме Башир сказал: «Одним из самых тревожных моментов является тот факт, что в «Неверленд» приезжает очень много малоимущих детей. Это очень опасное место для уязвимого ребенка». Однако Майклу он говорил совсем не это во время своих интервью. Когда они говорили о том, что городские и местные дети посещают «Неверленд», он сказал Майклу: «Я был здесь (в «Неверленд») вчера и видел все это, и это возвышенное, одухотворяющее место».
Даже «Нью-Йорк Таймс» признала, что Майкл стал жертвой (по словам их репортера) «черствого журналистского эгоизма, замаскированного под симпатию и сочувствие». Майкл честно отвечал на вопросы Башира, объясняя свое необычное, но совершенно невинное желание поиграть с детьми так, словно он был их ровесником. Он без утайки говорил об этом в своих предыдущих интервью, он рассказал журналу Vibe о том, что вдохновение на написание песни Speechless осенило его после сражения водяными шариками. В том же интервью он сказал: «Вместе с благодатью приходит волшебство, чудеса и творчество». И тогда его слова никто не подвергал сомнениям.
И все же Майкл никак не мог понять, каким образом изменчивое представление публики о нем приводило к изменениям намерений людей вроде Башира, что в свою очередь делало его уязвимым перед жадной до скандалов прессой как никогда до этого. Невзирая на эпизод с младенцем на балконе, маски на лицах его детей, его сбивающие всех с толку браки, Майкл шел по жизни так же, как и всегда – на своих условиях. Он жил в своем собственном мире и ко всему относился с той же наивностью, которая была чертой его характера много лет. Он не осознавал, как люди воспримут его слова и действия, да и не очень-то пытался понять, как его поведение выглядит со стороны.
Он годами избегал журналистов, но когда проходил мимо стендов с газетами или видел журнал, в котором его называли Wacko Jacko (на сленге это, кстати, звучит еще обиднее – «чокнутая обезьяна, макака» – прим. пер.), он обижался. – Что же делает меня «чокнутым Джеко»? – спрашивал он. – Я кажусь тебе чокнутым? – Нет, ты не чокнутый, – отвечал я. – Всего лишь сумасшедший. А еще у тебя воняет изо рта.
Мы смеялись над этим, но оба знали, что Майклу было не наплевать на мнение людей. Его это расстраивало, но он всегда рассматривал клевету в свой адрес как пример неверных суждений, а не истинное отражение того, кем он был на самом деле. В каком-то смысле я с ним согласен. Я видел, как развивается эта динамика в интервью Башира, и точно так же видел ее в том, как люди отнеслись к злополучному эпизоду с ребенком на балконе. Небольшие кадры из жизни, вырванные из контекста, можно легко представить так, что человек будет выглядеть сумасшедшим. Никто из нас не был подвержен такому скрупулезному и жестокому досмотру, который Майклу приходилось проходить каждый день своей взрослой жизни. К сожалению, подобные обсуждения еще больше усиливали его эксцентричность.
Вероятно, самой большой трагедией фильма Башира было то, что Майкл согласился на него, имея самые лучшие намерения. Его желание дать это интервью демонстрировало его оптимистичную веру в то, что при правильном контексте и подаче люди полюбят его и примут его таким, какой он есть. Точно так же он хотел разобраться со своими финансами, снова взяв их под свой контроль. Возможно, таким способом он хотел заодно исправить и ложное представление мира о нем, пообщавшись напрямую с публикой. Он надеялся, что интервью Башира установит связь между ним, его поклонниками и более широкой аудиторией. Он хотел открыто говорить о своей жизни и хотел быть понятым. Он считал, что этим интервью достигнет чего-то, чем сможет гордиться, чего-то, что он сможет показать своим детям однажды, как часть своего наследия.
Вместо этого, вот уже второй раз в его жизни, мир выслушал самое горячее желание Майкла (помочь детям) и обвинил его в том, что он делает прямо противоположное (то есть, причиняет детям зло). Я решил, что это уже за гранью добра и зла. Это было сущим кошмаром. Я знал Майкла на протяжении большей части своей жизни, он был самым волшебным человеком, которого я когда-либо встречал. А у людей было полностью искаженное представление о нем, когда дело касалось его отношений с детьми.
Когда мы узнали о реакции прессы и публики на этот фильм, Майкл был страшно разочарован. – Я доверился Ури, – говорил он. – Я доверял Мартину Баширу. Поверить не могу, что это происходит. Они все перекрутили. Я должен был сам руководить монтажом.
С того дня Майкл больше не разговаривал с Ури Геллером, но винил себя в том, что доверяет не тем людям. Он не говорил этого вслух, но в его разочаровании я увидел, что он наконец-то понял – винить за эту катастрофу он мог только себя.
Раньше пренебрежительное отношение Майкла к мнению других людей не позволило бы ему публично отреагировать на такое, но теперь, когда у него были дети, он намеревался прояснить детали. Он издал пресс-релиз, в котором говорил, что считает этот фильм «пародией на правду». Затем мы с Майклом поговорили с Марком Шаффелом. Майкл знал, что Марк сделает все что нужно, и ему нравилось работать с ним, поскольку с ним можно было поприкалываться. Марк подходил к любой трудной задаче с некоторой долей баловства. Мы решили снять видеоопровержение, показать настоящего Майкла и заодно продемонстрировать, что Башир злонамеренно исказил информацию.
Я сосредоточился на том, чтобы использовать записи операторов Майкла и очистить его имя. Я сразу же начал работать с Марком Шаффелом над The Michael Jackson Video: The Footage You Were Never Meant To See. Мы хотели выпустить фильм, показывающий манипуляции Башира с компоновкой кадров, а затем реальную версию того, что было, чтобы зрители сами увидели, насколько извратили слова Майкла, чтобы выставить его в негативном свете.
Примерно в то же время Шаффел спросил Дебби Роу, не хочет ли она поучаствовать в этом опровержении. Марк знал Дебби много лет (забавно – она на суде про это ничего не сказала, хотя позднее их не раз видели вместе, в одной машине, даже в 2009 году, а на суде она всю троицу «немцев» называла ворюгами и проходимцами. – прим. пер.). Вообще-то, Марк и Майкл познакомились через ее бывшего босса, доктора Кляйна. Дебби была недовольна тем, как пресса преподносит Майкла, ее саму и детей. Некоторые истории (как, например, инцидент с балконом) определенно вызывали сомнения в компетентности Майкла как отца. Другие критиковали организацию семьи, обвиняя мать детей в том, что она бессердечно продала своих отпрысков Майклу. Дебби была расстроена тем, что не может защитить свои решения и воспитательные навыки Майкла, поскольку в ее документах о разводе был пункт о конфиденциальности.
– Мне не нравится, как пресса изображает Майкла, – сказала она Марку. – У меня нет проблем с тем, чтобы рассказать об этом, если Майкл не против.
Таким образом, Майкл и Дебби подписали новый договор, дававший ей разрешение говорить о его отцовских качествах. Там не было указано, что именно ей следует говорить; это было просто разрешение высказать свое мнение в интервью с Марком. В ходе развода адвокаты особенно настаивали на том, чтобы ей запретили говорить что-либо о детях и Майкле, поэтому она хотела убедиться, что Майкл действительно позволяет ей заговорить. Перед интервью Дебби и Майкл несколько раз разговаривали. Их беседы были дружескими, и я видел, что Майкл рад снова общаться с ней. Они были друзьями много лет, прежде чем СМИ и адвокаты усложнили их отношения. В своем интервью Дебби сказала: – Мои дети не зовут меня мамой, потому что я не хочу, чтобы они так меня называли. Они дети Майкла. Это не значит, что они не мои дети, просто я родила их, потому что хотела, чтобы он стал отцом. Я считаю, что есть люди, которым следует иметь детей, и он – один из таких людей.
В ходе работы над опровержением мы перебрались из Майами обратно в «Неверленд», чтобы разобраться с атаками прессы после выхода фильма Башира. Вокруг так много всего происходило, что я позвонил Винни, и тот приехал, чтобы помочь мне. Гэвин Арвизо и его семья также присоединились к нам, ища убежища от вездесущих папарацци. Это напомнило мне, как журналисты окружили наш дом, когда Эдди и я вернулись из тура Dangerous. Я не очень-то любил семейство Арвизо, но поскольку я и сам проходил подобное, я решил, что они имели право укрыться от бури.
В «Неверленд» Арвизо сняли интервью для фильма-опровержения, в котором безапелляционно заявили, что поведение Майкла всегда было безукоризненным. Мальчики сказали, что он спал на полу, когда они спали на его кровати. 20 февраля Департамент по делам детей и семьи Лос-Анджелеса провел собеседование с семьей Арвизо в ответ на жалобу, поданную каким-то школьным сотрудником, увидевшим фильм Башира. Вся семья, один за другим, еще раз заверила служащих, что Майкл никогда не позволял себе какие-либо непристойные действия, и дело закрыли.
Через три дня, 23 февраля 2003 года, наш фильм вышел в эфир, всего лишь через три недели после трансляции фильма Башира. Его очень хорошо приняли, и пресса набросилась на Башира, осуждая его журналистскую тактику.
Мы делали все возможное, чтобы разогнать тучи, но помимо всего этого я должен сказать, что Арвизо были проблемной семьей. Они вели себя грубо и неуважительно. Дети гоняли на тележках для гольфа по всей территории, врезались на них во все, что встречалось на пути. (Видимо, они перепутали «Неверленд» с аттракционом, где можно было врезаться на машинках друг в друга.) Мать Гэвина, Дженет, вела себя непредсказуемо. Она то требовала, чтобы ее куда-нибудь отвезли, то запиралась в своей комнате на весь день, требуя, чтобы персонал предоставлял ей различные услуги. Их нужно было нянчить, и поскольку я работал над другими проектами, Винни был вынужден заниматься этой неблагодарной работой.
Странное поведение Дженет Арвизо вскоре стало вызывать у меня и Винни серьезную тревогу. Первым «звоночком» стал день, когда она обратилась к Винни и обвинила одного из бизнес-советников Майкла в сексуальном домогательстве.
– Он хотел со мной переспать, – сказала она Винни. – Он все время преследовал меня, спроси кого угодно.
Винни пришел ко мне, обеспокоенный. Это было шокирующее и неприятное обвинение, и мы восприняли его очень серьезно. Когда мы стали расследовать его и разговаривать с обвиняемым и другими людьми, которые, по словам Дженет, были свидетелями поведения советника, мы быстро выяснили, что ничего подобного не происходило.
Еще один случай: я был в ресторане Outback Steakhouse с Дженет и ее тремя детьми, когда оба мальчика заявили, что хотят быть актерами, когда вырастут. – Хорошо учитесь в школе, – сказал я им, – и когда-нибудь мы поможем вам реализовать ваши мечты.
Дэйвлин, их сестра, объявила: – Я хочу стать дантистом.
Дженет наклонилась, что-то прошептала девочке на ухо, и Дэйвлин внезапно расплакалась. Затем заявила, но менее убедительно: – И я тоже хочу быть актрисой.
Тогда я даже представить не мог, что очень скоро дети Арвизо будут вовсю практиковать свои актерские навыки.
Вскоре после этого Винни поехал с Дженет и детьми в торговый центр. Они увидели, что мимо них идет какая-то известная личность, и Дженет внезапно оживилась. – Гэвин! – позвала она. – Гэвин, быстрее, подойди к нему и скажи, кто ты. Скажи ему, что ты – тот мальчик в фильме про Майкла Джексона.
Гэвин не слишком горел желанием сделать это и, повернувшись к Винни, сказал: – Я не хочу подходить к людям, которых не знаю, и говорить им, что я друг Майкла Джексона.
Он успешно «тормозил» до тех пор, пока знаменитость не исчезла из вида, зайдя в магазин. Но Винни позднее рассказал мне об этом происшествии. Дженет определенно хотела, чтобы ее дети заводили дружбу со знаменитостями. Могу только сказать, что это было отвратительно.
Затем, однажды вечером Гэвин и его брат Стар начали умолять Майкла позволить им ночевать с ним. – Можно нам спать в твоей комнате сегодня? Можно нам спать в твоей кровати? – Мама сказала, что все нормально, если ты разрешаешь, – добавил Гэвин.
Майкл, которому всегда было трудно отказать детям, ответил: – Конечно, без проблем.
Но затем он подошел ко мне. – Она навязывает мне своих детей, – сказал он, определенно обеспокоенный случившимся. Он испытывал какое-то странное неудобство от всего этого. – Фрэнк, им нельзя оставаться здесь.
Он понимал, на какой риск идет, соглашаясь ночевать в одной комнате с этими мальчишками, особенно теперь, когда именно это вызвало такой фурор в фильме Башира.
– Нет, – ответил я, – они не могут остаться. Эта семейка сумасшедшая.
Но Майкл не знал, как отказать Гэвину, поэтому поручил мне разрулить ситуацию. Я отправился к детям и сказал: – Майклу нужно поспать. Простите, но вы не можете ночевать в его комнате.
Гэвин и Стар продолжали упрашивать, я отказывал, затем Дженет сказала Майклу: – Они очень хотят остаться с тобой. Я не вижу проблемы.
Майкл колебался. Он не хотел разочаровывать детей. Мешало его доброе сердце, но он осознавал риск. Он сказал мне: – Фрэнк, если они останутся в моей комнате, ты тоже останешься со мной. Я не доверяю их матери. Она долбанутая.
Я был против, но ответил: – Хорошо. Значит, так и поступим.
Если я останусь в комнате, это убережет Майкла от каких-либо неблагонравных идей, которые могли тайно вынашивать Арвизо. По наивности мы именно так и подумали.
В ту ночь мы смотрели фильмы и просто тусовались. В какой-то момент я и Майкл отправились вниз, чтобы совершить набег на кухню, и притащили назад чипсы, ванильный пудинг, несколько баночек шоколадного напитка Yoo-hoo и арахис. Майкл недавно подарил Гэвину ноутбук, и когда мы вернулись в комнату, нас ожидало зрелище: 13-летний пацан, зависавший на порносайте в интернете. Не думаю, что парень часто смотрел порнуху. Он был просто подростком, впервые залезшим в интернет. Он все повторял: «Фрэнк, посмотри на это. Фрэнк, ты только посмотри!»
Я не очень-то обращал на него внимание, но когда Гэвин и Стар попытались что-то показать Майклу на экране, он сказал: – Фрэнк, им нельзя это делать. Я не хочу, чтобы это потом обернулось против меня. И ушел из комнаты.
Через некоторое время мне удалось заставить мальчишек прекратить смотреть порнуху. Я не знакомил их с порнографией, не предлагал им ее и не показывал им ничего такого. Насколько мне было известно, они просто вели себя как обыкновенные мальчишки этого возраста… Они делали то, что сделал бы любой мальчик, имевший доступ в Интернет. Позднее Майкл вернулся в комнату и включил какой-то мультфильм.
В ту ночь он и я постелили себе внизу, в гостиной, но мальчики хотели, чтобы мы спали с ними в одной комнате, поэтому они улеглись на кровати, а я и Майкл легли на полу рядом с кроватью.
На следующий день Майкл сказал мне, что мы поступили правильно, оставив меня на ночь с ними. – Мне не нравится их мать, – сказал он. – Я рад, что ты наконец-то это заметил. Она больная на всю голову, – ответил я. – Я всегда это видел, – возразил он, а затем повторил ту же сентиментальную фразу, которую я слышал от него много раз. – Эти невинные дети страдают из-за родителей.
Пока продолжались мерзкие последствия интервью Башира, мы решили, что, возможно, было бы неплохо взять отпуск. Мы бы отдохнули где-нибудь на пляже, пока все не успокоится. У Марка Шаффела была квартира в Бразилии, поэтому мы решили поехать туда. Лично я очень ждал этой поездки. Пляж… девчонки… две недели отдыха. Я прямо не мог дождаться отъезда. Но Гэвину нужно было ходить к врачу, и стало ясно, что Арвизо очень не хотят уезжать, поэтому мы отменили поездку.
В конце концов, истерия в СМИ затихла. Однажды Дженет позвонила и сказала, что дедушка детей заболел, и они бы хотели поехать к нему, поэтому в марте 2003 года мы отправили их восвояси. Они жили на ранчо меньше месяца, и все в «Неверленд» (и персонал, и жильцы) были рады их отъезду.
***
Пресса долго и бурно смаковала предположения о грандиозном эмоциональном влиянии, которое оказал на Майкла фильм Башира. В газетах писали, что он никогда не оправится от этого удара, но это было очень далеко от истины. У Майкла было отличное настроение, когда шумиха вокруг этой жестокой программы улеглась.
Следующие 6-7 месяцев он жил в «Неверленд». Винни и я тоже находились там, ездили туда-сюда между ранчо и домом Марка Шаффела в Калабасас. Все прекрасно проводили время. Энергия зашкаливала. В «Неверленд» мы с Винни помогали режиссеру Бретту Ратнеру снять более длинную версию Michael Jackson’s Private Home Movies, в которую входили кадры из видео Башира, личных видеоархивов Майкла и новые интервью с друзьями и членами семьи Майкла. Мы надеялись составить истинный портрет Майкла – такой, который он хотел показать всему миру. Время от времени Бретт привозил с собой красивых женщин, с которыми было связано множество интересных моментов. Актер Крис Такер, близкий друг Майкла, жил в огромном автобусе, припаркованном на территории ранчо.
Мы снимали весь проект прямо там, не хотели, чтобы что-либо вышло за пределы ранчо, поэтому там жила вся продюсерская и съемочная группа – я и Винни, Бретт Ратнер, Марк Шаффел и другие. Вместе мы просматривали пленки и отбирали нужные кадры.
Когда настало время монтировать личные домашние видеозаписи, Майкл принимал в этом активное участие. Мы показывали ему смонтированные кадры, он высказывал замечания. Его всегда интересовал кинематограф, и этот проект здорово подстегнул его понимание того, что нужно контролировать тот образ, который он являл миру. Он хотел убедиться, что показанное точно отражает истинное положение вещей.
24 апреля 2003 года, когда двухчасовую спецпрограмму Home Movies показали на телеканале Fox, множество людей включили телевизоры, чтобы посмотреть, и Майкл ощутил, что теперь-то он оправдан. Разумеется, позитивный образ не привлекает такое же внимание прессы, как негативный. Нам приходилось положиться на то, что люди будут формировать собственное мнение. Мы надеялись, что так и будет.
После выпуска домашнего видео Винни и я начали работу над новым проектом. Все еще пытаясь исправить имидж Майкла, мы собирались заново запустить брэнд Майкла и серию рекламной сувенирной продукции. Если правильно все наладить, лицензирование имени и изображений Майкла могло стать мультимиллиардным бизнесом. И хоть я исследовал прочие возможности во время перерыва в работе на Майкла, по правде говоря, именно этим я и хотел заниматься больше всего. Это была именно та роль, которую мне хотелось играть.
По большей части я испытывал такой энтузиазм, потому что знал – у нас была замечательная команда. Эл Малник продолжал вести дела Майкла из Майами, и должен сказать, у него все ходили по струнке. Все шло через него. Но где бы мы ни находились, у всех было общее видение. Порой мы спали не более 2-3 часов в сутки, но это не имело значения, поскольку адреналин у всех зашкаливал. Мы все работали не покладая рук и веселились. Мы верили в Майкла и в то, что делали. Мы словно построили механизм, специальную машину, чтобы восстановить бизнес, карьеру и имидж Майкла.
Тем временем Майкл перестал пить лекарства, и доктор Фаршиан подключил его к программе витаминов и добавок. Похоже, что все это работало. Эл Малник руководил его организацией и намеревался вытащить Майкла из абсолютно всех судебных разбирательств. Эл снова вывел Майкла в бизнес, чтобы тот начал зарабатывать деньги. Появление этого человека было лучшим, что могло случиться с Майклом. Майкл постоянно ездил в Майами, где встречался с Элом и доктором Фаршианом. Он работал над новым альбомом – Number Ones, коллекцией лучших хитов. В студии он баловался некоторыми новыми песнями, одна из которых, One More Chance, попала в альбом. Он проводил время с детьми. Бланкет, которому в то лето было полтора года, начинал проявлять себя как очень забавную личность. Он обожал Человека-паука. (Майкл и сам любил Человека-паука и все комиксы «Марвел», поэтому вполне естественно, что его сыновья тоже любили комиксы. В тот год, на шестой день рождения Принса, он устроил вечеринку в стиле Человека-паука.) – Я Человек-паук, – говорил я Бланкету. – Нет, это я Человек-паук, – отвечал он своим смешным детским голоском. – Нет, я, – настаивал я. Мы перебрасывались этими фразами какое-то время, а затем Бланкет делал вид, что стреляет в меня паутиной. – Фрэнк, ты должен падать, – говорил он. – Я в тебя попал. – Нет, ты промахнулся, – отвечал я. Он стрелял в меня снова, и я, скрючившись, падал на землю и делал вид, что пытаюсь выбраться из невидимой паутины.
Пресса в то время изображала Майкла как человека, попавшего в нисходящую спираль и катившегося вниз. Протесты против Sony с крыши автобуса, инцидент на балконе, фильм Башира, его меняющаяся внешность… Для внешнего мира эти нюансы полностью перекрыли жизнь Майкла, его талант и карьеру. Но для тех из нас, кто действительно знал Майкла, такой образ был далек от правды. Не было никаких признаков того, что он теряет контроль или катится по наклонной плоскости. На самом деле он был полон энергии и занят делами, чего с ним не случалось уже несколько лет. Я чувствовал, что в его жизни наступил поворотный момент, и я был не единственным, кто так считал. Все, кто был вокруг него, чувствовали это.
Если вы сравните кадры с Майклом из Home Movies с тем, что вы видели в фильме Башира, вы поймете, о чем я: в ту весну и лето в «Неверленд» он был гораздо счастливее. В Home Movies он снова был самим собой. Он шутил и веселился. Он вел себя спокойно и расслабленно. Днем он работал над музыкой в танцевальной студии с Брэдом, вечером ужинал и общался с людьми – Бреттом Ратнером, Крисом Такером, мной, Винни, своими двоюродными братьями и красивыми женщинами, которых привозил с собой Бретт. Он присоединялся к нам в игровой комнате или вел всех в кинотеатр, чтобы посмотреть видеоклипы. Иногда в прошлом, когда «Неверленд» кишмя кишел людьми, Майкл удалялся к себе в комнату, но не сейчас. Он был вместе со всеми – гордый хозяин своего поместья.
30 августа Майкл отметил свой 45-й день рождения вместе с поклонниками. Он не выступал – наоборот, поклонники пели его песни, но когда он благодарил их за праздник, то упомянул некоторые из проектов, над которыми хотел вскоре начать работу: новая серия сувенирной продукции, которую разрабатывали мы с Винни, курортные отели и новый благотворительный проект, касавшийся менторства (непонятно, что имеется в виду, может быть, наставничество или шефство над кем-то. – прим. пер.). Он хотел сделать «Неверленд» более доступным для своих поклонников; разумеется, это объявление вызвало самые громкие крики и овации. Он также изучал 3D-технологии, так как знал, что именно к этому движется кинематограф, а еще планировал крупное благотворительное мероприятие на ранчо в сентябре 2003 года. Следующая глава жизни Майкла обещала охватить его разнообразные интересы, выходившие далеко за рамки хитовых альбомов, которых ожидал от него мир. Он снова вернулся к своей старой динамике, полностью управлял своей жизнью. Ну, а я был абсолютно счастлив от того, что участвовал во всем этом.
Здесь полный текст некоторых глав из "My Friend Michael".
Странно, мне конечно все равно, но травка это уже как -то очень сомнительно...
Глава 21. Лживые обвинения 18 ноября 2003 года был издан сборник Number Ones, но более серьезные новости почти мгновенно отодвинули дебют альбома на задний план. На следующий день после релиза я снова был в Нью-Джерси, чтобы поработать с Винни над новой сувенирной продукцией Майкла. Сам Майкл был в Лас Вегасе – снимал клип на песню One More Chance, но съемки были приостановлены после очередного конфликта с Томми Моттолой. Майкл хотел, чтобы мой брат Альдо и сестра Мари-Николь (оба танцоры) снялись в видеоклипе, но Моттола был против того, чтобы в видео появлялись какие-либо дети. Марк Шаффел слышал бурный разговор Майкла с Моттолой.
– Идите-ка вы в жопу, ребята, – сказал Майкл через Шаффела, служившего посредником между ним и Томми. – Я не собираюсь делать это без детей. Закрываем проект.
One More Chance была одной из новых песен в Number Ones (вообще-то, единственной новой – прим. пер.), и компании Sony нужен был видеоклип, чтобы рекламировать альбом. Потребовались месяцы упорного труда и подготовки, чтобы оборудовать студию в Вегасе.
– Мне все равно не нравится концепция, – сказал Майкл Моттоле. – Это слишком похоже на Smooth Criminal. Нам нужно сделать что-нибудь свежее и новое. Будем снимать сами, во время поездки.
Съемки отменили. Через Марка Майкл спланировал шестимесячное путешествие по Европе, Африке и Бразилии, в течение которого он и собирался снимать клип. Вместе со своим сопровождением он должен был вылететь на следующий день, но планы изменились.
Я был официально бездомным, как и большую часть своей взрослой жизни. Майкл превратил меня в парня, живущего в отелях. Поэтому Винни и я обустроились в доме моих родителей, работали с включенным телевизором, как вдруг заметили новостную ленту на экране. В ней говорилось, что полиция проводила обыск на ранчо Майкла. На экране появились кадры «Неверленд», снятые с воздуха. В ленте было сказано, что Майкла обвиняли в «непристойных и развратных действиях» по отношению к малолетнему моложе 14 лет.
Мы с Винни в ужасе переглянулись, затем снова уставились на экран. Вот дерьмо.
– Кто это сделал? – спросил Винни. – Кто обвинил Майкла?
В новостях не называли имя обвинителя, но мне это и не нужно. Я и без того знал, что это Арвизо.
Я позвал родителей в комнату, и мы попытались дозвониться до Майкла, но у нас ничего не вышло. Звонили все наши телефоны – вереница обеспокоенных звонков от друзей, спрашивавших, что случилось, и коллег, которые рассказывали нам новости. Кто-то подтвердил, что обвинения действительно исходили от Арвизо. Разумеется, от кого же еще?
Мы это уже проходили. Я в то время был слишком молод, но я видел, какой долгоиграющий урон нанесли Майклу первые обвинения и как пострадал его имидж. На него снова набросились лгуны. Мы никогда не доверяли семье Арвизо, и вот, случилось самое худшее. Ну почему Майкл не разорвал с этой семейкой все связи еще в 2000 году? Почему он снова впустил их в свою жизнь, чтобы снять фильм с Баширом? Почему мы приняли их тогда, чтобы помочь им справиться с последствиями фильма? Я был зол на мать Гэвина, но я также злился и на Майкла за то, как глупо он повел себя, позволив ей выйти сухой из воды при всех этих манипуляциях с собственными детьми. Злился и на себя за то, что не был более напористым. В конце концов, у нас всех были причины сомневаться в намерениях Дженет Арвизо с самого начала, но мы ничего не сделали, когда она создавала все подоплеки для этой ситуации.
Все обвинения были полной ерундой. Ничего двусмысленного в этом деле не было – эти люди охотились за деньгами Майкла. Но он был невиновен, и мы попросту уничтожим их в суде. Я был уверен в этом. Чего я на тот момент не осознавал, так это того, какой грандиозный бой нам придется дать и насколько тяжелыми будут последствия. Я понятия не имел, что это вобьет клин в мои отношения с Майклом – такой клин, который не пережила бы ни одна дружба. Наша и то выжила с трудом.
Майкл, Альдо и Мари-Николь проводили свой последний день в Лас Вегасе, когда им сообщили, что на ранчо снова обыск. Они сразу же отправились к себе в отель, однако отель не принимал их из страха, что это привлечет внимание прессы. Они поехали в другой отель, но и там им отказали в поселении. Один отель за другим отказывали им из боязни облавы СМИ. Они втроем ездили по Вегасу и не могли найти пристанище, а Майкл тем временем все больше нервничал. Наконец, Карен нашла им какой-то номер.
Из того, что рассказали мне мои брат и сестра: едва Майкл вошел в номер, он сорвался с цепи. Он никак не мог поверить в то, что происходило. Опять. Он взбесился, переворачивал столы, швырял стулья, уничтожая все, что попадалось ему под руку. Если бы Альдо и Мари-Николь не были с ним, я бы всерьез тревожился о его безопасности. Путешествие в Европу отменили, съемки клипа One More Chance так и не назначили повторно, а Альдо и Мари-Николь вернулись домой в Нью-Джерси.
Майкл не хотел возвращаться в «Неверленд», он считал, что его осквернил полицейский обыск. Вместо этого он арендовал дом в Колдуотер Кэнион в Лос-Анджелесе. Примерно через неделю я отправился к нему, но, поскольку окружной прокурор пытался вызвать меня повесткой в суд, и ходили слухи о том, что был выписан ордер на мой арест, мне не хотелось светиться на их радарах. Поэтому я полетел в Лас Вегас. Водитель Майкла забрал меня из аэропорта и отвез в ЛА.
Когда я приехал, в доме был брат Майкла, Рэнди. За все годы, проведенные с Майклом, я особенно не общался с Рэнди и был немного удивлен, увидев его там, хотя мне стало ясно, что он пришел поддержать Майкла. Он пытался помочь своему брату разобраться с делами, и Майкл, который обычно сопротивлялся, сейчас был благодарен за это. Мы втроем сели за кухонный стол, чтобы обменяться новостями. Было приятно провести время с Рэнди. Он нравится мне, и Майкл был определенно рад, что тот был рядом. Я заверил их обоих, что сделаю все, что смогу, чтобы помочь, и что я буду с Майклом до самого конца.
Следующие пару дней мы тусовались, стараясь не думать и не говорить о том, что занимало наши мысли. В доме был боулинг, и мы часто играли. Гэри, тот же водитель, который годами возил Майкла, вывез нас в город за покупками, и мы взяли на вынос жареные куриные крылышки Kentucky Fried Chicken. После того, как дети легли спать, мы открыли бутылку вина и стали прикалываться друг над другом. Все прочие дела были отложены – нашей первой и главной задачей было пережить суд, но мы были настроены оптимистично.
Майкл неплохо держался, надеясь на лучшее, но я видел, что он сам не свой. В его глазах сквозила печаль.
После визита в «Неверленд» я вернулся в Нью-Йорк, вроде как для того, чтобы снова заняться своей жизнью. Определенно, я уже не мог работать над запуском брэнда Майкла Джексона. Вместо этого я занялся продюсированием трибьют-шоу для Патти ЛаБелль на UPN, организовывая «звездный» концерт на Багамах, чтобы отпраздновать ее 45-летие в музыкальном бизнесе. Я перебрался в квартиру на Манхэттене.
Как раз перед Рождеством, 18 декабря 2003 года, против Майкла были официально выдвинуты обвинения по семи пунктам растления малолетнего и двум пунктам применения опьяняющего вещества, т.е. Арвизо утверждали, что он напоил Гэвина, чтобы растлить его. Согласно юридическим документам эти преступления были совершены в феврале и марте 2003 года, когда мы все были в «Неверленд» после фиаско с фильмом Башира.
Вскоре после официальных обвинений мне и Винни стали звонить из окружной прокуратуры и вызывать нас на допрос, поскольку мы были в «Неверленд» в то время, когда были совершены преступления. – Фрэнк, – сказал мне Винни, – послушай, я не знаю, какова наша позиция, но думаю, нам пора нанять адвоката.
Я позвонил Элу Малнику, и тот дал мне несколько имен. Я записал их, не совсем осознавая происходящее. После встречи с несколькими крутыми юристами мы с Винни забрели в офис Джо Такопины на Манхэттене. Там, в приемной, первым, что я увидел, был снимок адвоката с женой и детьми. Семейный человек. Мне это понравилось. Затем я увидел на заднем плане телевизор, на экране которого шел футбольный матч с участием «Ювентус», моей любимой футбольной команды. Джо сказал мне, что он тоже любит эту команду. Нас троих объединял футбол. Это и решило дело. Он стал нашим адвокатом.
Джо поговорил с прокуратурой. Они отметили, что собираются созывать Большое жюри присяжных, а это, по их мнению, означало, что у них достаточно доказательств, чтобы гарантированно довести дело до суда. Они утверждали, что я и Майкл учинили заговор, в котором я помог ему добраться до Гэвина, а затем прикрывал различные неподобающие действия и запугивал свидетелей.
На нескольких встречах мы с Винни детально рассказали Джо о нашем взаимодействии с Арвизо. Я хотел убедиться, что Джо понял – я считаю Арвизо лгунами, нам нечего было скрывать, и я хотел сделать все, что в моих силах, чтобы помочь Майклу. Джо считал, что у нас есть существенные доказательства, подтверждавшие отсутствие заговора, но это было очень важное дело, в котором участвовал (по его словам) «фанатичный прокурор с предельно ясными намерениями». Он беспокоился, что меня и Винни втянут во все это, поскольку сама идея заговора придавала делу зловещий оттенок. Он работал с адвокатом Майкла, предоставляя ему наши доказательства, чтобы обосновать линию защиты, если ему это потребуется.
В то Рождество Джо не советовал мне видеться с Майклом. Мы не знали, будет ли мне предъявлено обвинение, любые дальнейшие контакты между мной и Майклом могли быть использованы против меня. Поэтому мои братья Эдди, Альдо и Доминик поехали в ЛА, чтобы провести Рождество с Майклом в доме на Колдуотер Кэнион, а я провел тихий праздник с родителями. Майкл, выступавший в роли Санта-Клауса даже издалека, прислал мне подарки: цифровой фотоаппарат и iPod. Я был благодарен ему, поскольку расценил это еще и как признак того, что он все еще оставался самим собой.
Однажды утром в январе я спустился на улицу, чтобы сходить в магазинчик на углу, купить кофе и сигарет. В то время у меня были длинные волосы, и на мне были солнечные очки и толстовка с капюшоном, которые я обычно носил. В магазинчике работал телевизор, шло шоу Celebrity Justice. Пока я расплачивался за свои покупки, телеведущий рассказал, что я бандит из Нью-Джерси, пытавшийся похитить семью Гэвина Арвизо и удерживать их заложниками в «Неверленд». СМИ даже сообщали, что я попытался похитить Арвизо и вывезти их в Бразилию, вероятно, чтобы заставить их «исчезнуть». Из этого получилось бы отличное кино. Когда-то давно, когда я впитывал в себя советы Майкла стать чайкой Джонатаном Ливингстоном, вести необычную жизнь, фальшивое обвинение в похищении было совсем не той картиной, которую я себе представлял.
Передо мной в очереди стояла милая пожилая дама. – Надеюсь, они схватят этого ублюдка, – сказала она. – Да, я тоже надеюсь, – ответил я.
Я подумал обо всех тех временах, когда мы с Майклом выходили в люди, используя маскировку, которая была необходима ему, а мне – просто так, для прикола. Теперь же у меня была настоящая причина скрывать свою личность, и это было ужасно. По всему миру люди слушали эти идиотские обвинения и составляли мнения обо мне. Поскольку они не знали правды, то с чего бы им и не поверить в то, что они слышали? Таким образом, я испытал на себе небольшую часть того, с чем Майклу доводилось жить каждый день. Единственной милостью было то, что во всех этих репортажах, а также в судебных документах я шел под именем «Фрэнк Тайсон» (также известный как Касио). Мои предыдущие старания разделить работу и семью возымели положительный побочный эффект, о котором я и помыслить не мог. Имя моей семьи осталось незапятнанным, а это значило, что мои родители будут защищены от этого, да и у меня было место, куда я мог пойти. В своей деловой жизни я снова стал Фрэнком Касио. Прошло много времени, но я наконец-то снова был собой.
Мне не предъявили никаких обвинений, но из программы Celebrity Justice и прочих источников мы знали, что я имел к этому делу какое-то отношение. Позднее, в январе 2004 года, когда Майклу предъявили обвинения, меня и Винни указали как сообщников заговора, не привлеченных к ответственности. Как пояснил Джо, обвинение в сообщничестве означало, что нас не обвиняли в каких-либо преступлениях, а у прокурора не было против нас никаких доказательств. Пока что мы были в безопасности, но если Майкла осудят, тогда, вероятно, обвинят и нас. Моя судьба, как и в течение большей части моей жизни, была снова связана с судьбой Майкла.
Вскоре после предъявления обвинений я перезвонил Майклу. Он и дети вернулись в «Неверленд». Я попросил разрешения поздороваться с детьми, и к телефону подошел Принс. – Фрэнк, – сказал он, – папа очень грустный. Ты приедешь? С папой все будет в порядке?
Это разбило мне сердце. – Конечно, с папой все будет в порядке, – заверил я его. – Все замечательно. Я приеду, как только смогу.
Меня не обвинили вместе с Майклом, а это означало, что мне не пришлют повестку и не арестуют, но Джо все еще был против того, чтобы я контактировал с Майклом. Вопреки его советам я полетел в ЛА со своим отцом и Эдди, чтобы проведать Майкла. В самолете я сидел рядом с братом; мой отец сидел один. Десять лет назад мы втроем отправились в Тель-Авив, чтобы заверить Майкла в своей поддержке в скандале с Джорди Чандлером. Теперь ситуация повторялась. Будучи детьми в 1993 году, Эдди и я пребывали в блаженном неведении относительно ситуации с Майклом. В этот раз, уже будучи взрослыми людьми, мы целиком и полностью осознавали всю тяжесть обвинений и влияние, которое они окажут на Майкла.
Когда мы пришли в дом, мой отец поздоровался с Майклом и заверил его, что мы все его поддерживаем. К нам подбежали дети и обняли нас. Несмотря на то, что сказал мне Принс по телефону, они выглядели счастливыми и беззаботными. Они, конечно, знали, что у папы проблемы, но Майкл был осторожен и оберегал их от подробностей. Он всегда тщательно следил за тем, чтобы защитить их и от позитивных, и от негативных сторон своей славы. Он не хотел, чтобы на них набрасывались его поклонники, не хотел, чтобы они видели, как он выступает перед переполненными стадионами. Он не хотел, чтобы они залезали в Интернет, поскольку боялся, что они введут его имя в поисковик и увидят сплетни о своем отце, для нормального восприятия которых они еще слишком малы. И сейчас он делал все, что мог, лишь бы защитить их от того безумия, которое уже стояло на пороге. Как только дети вышли из зоны слышимости, мы поговорили о предстоящем суде (нам пришлось это сделать), но затем немного повеселились.
В 1993 году, во время тура Dangerous, мы отвлекали Майкла, гуляя по разным городам, швыряя из окон отеля шарики с водой и разнося в щепки номера (правда, это было только один раз). Став взрослыми, мы ограничились просмотром кино и просто тусовались все вместе. Мы всегда говорили: «Давайте просто заляжем в берлоге и завоняемся», и это больше всего походит на то, чем мы занимались. И хотя мы не говорили об этом прямо, все наши усилия были направлены на то, чтобы показать Майклу – все будет хорошо.
Хоть мы и пытались казаться беззаботными, было очевидно, что эти новые обвинения оказывали подавляющее воздействие. Майкл был истощен морально и физически. Он очень много спал. Я вспоминал то, чему он учил меня – как контролировать последствия ситуаций. Я не знал, прибегал ли он к визуализации результата, чтобы вызвать это в реальности. Мы не разговаривали об этом. Но я знал, что это будет самым большим испытанием его силы воли и веры в себя.
Первое, что я сделал, когда приехал на ранчо – отправился проверить, на месте ли мой небольшой запас травки у меня в комнате. Я волновался, что полиция могла обнаружить его во время обыска и использовать это против Майкла. Майкл всегда был против марихуаны и прочих незаконных препаратов. Но в Майами, годом ранее, Майкл был в гостях у двух бывших участников Bee Gees, Мориса Гибба, который уже тогда был при смерти, и Барри Гибба. Когда Барри сказал Майклу, что написал свои лучшие песни, пока курил траву, Майкл был заинтригован. Он был большим поклонником Bee Gees. Песни How Deep Is Your Love, Stayin’ Alive и More Than a Woman были среди его любимых. Поэтому Майкл покурил со мной травку, когда мы были на ранчо и работали над домашними видео. Думаю, это был первый раз, когда он это делал. Помню, как «Неверленд» сразу же расцвел яркими, живыми красками, пока мы были в таком состоянии. – А, ну вот теперь я вижу, в чем смысл, – сказал Майкл, пока мы катались по территории. – Именно это делали индейцы, когда передавали по кругу трубку мира.
Ему нравилось то, что марихуана происходила от земли, это помогало ему оправдать что-то, чего он никогда не одобрял.
За последний год мы несколько раз накуривались в дым, когда ездили в горы. Майкл предельно ясно дал понять, что не хочет, чтобы об этом знала хоть одна живая душа. Хорошие новости: моя заначка была нетронутой, полиция не нашла ее, и однажды днем, в попытке подбодрить нас обоих, я скрутил косяк и пошел к Майклу в офис, который находился в пристройке к дому – комната в теплых тонах, с темным деревянным полом, красивым письменным столом и кушеткой. На одной стене в ряд висели телевизоры с плоским экраном, на каждом проигрывались разные мультфильмы. Стену над камином украшал огромный, почти двухметровый портрет спящего Принса в возрасте 2-3 лет, а мы с Эдди стояли по обе стороны от него, охраняя его сон.
– Давай-ка немного оторвемся от дел, – предложил я. – Ладно, давай, – ответил он. Мы вышли на улицу и сели в тележку для гольфа. Мы поехали в горы, передавая друг другу косяк, и вели себя гораздо тише, чем обычно. Не то чтобы нам не о чем было поговорить, но нам не хотелось говорить об обвинениях, а ничего другого мы придумать не могли. Мне хотелось сказать ему «А я предупреждал!», но я промолчал. А Майкл хотел спросить: «Как же это случилось?», но не спросил. Вместо этого мы молчали, и только я время от времени возмущался: «Нет, ты можешь поверить, что вытворила эта уродская семейка?» – Поверить не могу в это дерьмо, – отвечал Майкл. Мы смотрели друг на друга и качали головами. Это было похоже на дурной сон. Обычно мы катались вот так, с косяком или без, впитывая красоту природы, наслаждаясь мгновением. Теперь же мы пытались отвлечься от реальности, но нам это не удавалось. Насколько мне известно, это был последний раз, когда Майкл курил травку. Для нас обоих это было кратковременным этапом.
Когда пришло время возвращаться домой, я пошел к Майклу в комнату, чтобы попрощаться. Хоть он и вернулся в «Неверленд», он отказывался жить в доме, поскольку считал, что его осквернила полиция. Он обосновался в гостевом блоке со всеми тремя детьми. Было раннее утро, и Майкл все еще был в постели. Дети спали в соседней комнате, поэтому мы говорили тихо. – Нужно помолиться, – сказал я Майклу. – Господь знает правду, и она всегда выплывет наружу. Тебе не нужно думать об этом дважды. Я здесь, я тебя поддерживаю. Моя семья тебя поддерживает. Я люблю тебя и твоих детей. Если тебе что-нибудь нужно – что угодно – просто дай мне знать. Мы покажем всем, какие они идиоты. – Не беспокойся, – ответил Майкл. – Просто оставайся сильным.
Так он обычно признавал, что у меня есть свои причины для беспокойства по поводу суда. – Молись, – сказал он, – а потом мы отпразднуем, когда все это закончится.
Когда ему предъявили обвинения 16 января 2004 года, Майкл заявил о своей невиновности по всем пунктам. Затем он вышел на улицу и стал танцевать на крыше своего внедорожника для сотен поклонников, собравшихся у здания суда – чтобы выразить им признательность и показать, что он собирается сражаться всеми доступными ему средствами. Я рассматривал это как действо, которое мог устроить только абсолютно невиновный человек. И вот теперь я сказал ему: – Когда все это закончится, я залезу на крышу машины и буду танцевать с тобой.
Злость придавала мне сил. Они что, думают, что им это сойдет с рук? А ну подходи!
– Ладно, Фрэнк, – смеясь, ответил Майкл. – Я люблю тебя. Удачного перелета. – Смотри хоть, не забудь душ принять и зубы почистить, прежде чем идти в суд, а то убьешь присяжных, – сказал я, улыбаясь. Я поцеловал спящих детей и выскользнул из комнаты. Мой отец уже попрощался вечером, но Эдди пошел к Майклу после меня, чтобы повидаться напоследок.
Я попрощался с Майклом, но мне так жаль, что я не задержался по дороге к машине и не огляделся вокруг лишний раз, чтобы полюбоваться прекрасным домом, природой, озером, дорожками, горами. Тогда я еще не знал, что в тот день я видел «Неверленд» в последний раз.
***
После той поездки мой адвокат, Джо Такопина, и адвокат Майкла, Том Месеро, строго наказали мне не вступать в дальнейшие контакты с Майклом. Если меня вызовут в суд давать показания, и прокурор спросит: «Когда вы в последний раз говорили с Майклом», они хотели, чтобы я ответил, что не разговаривал с ним с момента предъявления обвинений. И хотя мне так и не предъявили никаких обвинений, Дженет Арвизо обвиняла в преступлениях и меня. Если бы в ходе суда возникли какие-либо доказательства в поддержку ее глупых заявлений, было бы лучше, если бы у меня не было никакой связи с Майклом. Адвокаты не хотели, чтобы мы выглядели сообщниками в сговоре.
Эти обоснования были мне вполне понятны, но такая принудительная разлука с Майклом была для меня настоящим ударом. Мы вместе пережили нашествие семейства Арвизо; нас обоих обвиняли; а теперь мы даже не можем поддержать друг друга на суде.
Я был убежден в том, что наши адвокаты откроют людям правду, но наше дело на суде общественного мнения – отдельная тема. Журналист Роджер Фридмен освещал суд для развлекательного блога Fox News – FOX411. Он попытался установить со мной контакт через общих знакомых, но я не отозвался на его призывы. Я никогда не говорил с прессой о Майкле до этого, но этот Фридмен писал ежедневные истории, и вся его информация не соответствовала истине. Теперь же, расстроившись из-за того, что я видел в его статьях, я решил, что если они собирались писать обо мне, то пусть у них, по крайней мере, будет точная информация. Я хотел рассказать правду.
Винни и я встретились с Роджером в кофейне на углу Семьдесят шестой и Бродвея. Винни положил на стол большой дипломат и открыл его с громким щелчком. Роджер наклонился, чтобы заглянуть в него. Внутри лежали стопки чеков. Мы пояснили ему, что это были квитанции абсолютно всех наших затрат за тот период, когда мы нянчились с Арвизо, пока они жили в «Неверленд». Там были чеки из отелей, кинотеатров, ресторанов и spa-салонов. Пресса обвиняла нас в том, что мы похитили ее, но, как сразу стало ясно Роджеру, это не было похоже на траты злостных похитителей и их беспомощных жертв. Мы окружили ее всеми удобствами и развлекали ее, пока ожидали спада шумихи вокруг фильма Башира. После этой встречи настроение статей Роджера изменилось. Значит, я не был так уж бессилен, как думал. Я мог поддержать Майкла, даже не разговаривая с ним.
Той весной, до обвинительных заключений, Джо говорил с Томом Снеддоном, окружным прокурором Санта-Барбары. – Послушайте, – сказал ему Снеддон, – Фрэнк находится на тонущем корабле. Он может либо принять нашу спасательную шлюпку, либо пойти на дно вместе с судном.
Он предложил мне неприкосновенность, если я приду в прокуратуру и дам показания против Майкла. Я знал, что люди, которые смотрят шоу вроде «Закон и порядок», привыкли считать, что окружная прокуратура – хорошие ребята, но в этот раз они были не на той стороне. Даже если бы я был абсолютно честным с ними, они все равно нашли бы способ использовать мои слова против Майкла.
Джо пояснил мне, что это было обычной уловкой стороны обвинения. Он встречался с этими людьми и был убежден в том, что у них не было против меня никаких доказательств. Они блефовали. И все же, в обязанности Джо входило напомнить мне, что меня могли обвинить в серьезном преступлении, и в такой ситуации многие люди сразу побежали бы к прокурору. Для меня это было элементарно. Я сказал, что буду защищать Майкла и стоять на своем.
Чтобы отвлечься, я поехал проведать Валери, которая отдыхала от учебы в Риме. Я полетел в Италию, провел с Валери какое-то время, поужинал с ней и ее друзьями. Через пару дней после моего приезда я лежал в постели вместе с Валери, когда зазвонил телефон. Это был Джо Такопина. Он сказал, что Винни нанял своего собственного адвоката. Я просто не мог в это поверить. Джо велел мне не волноваться, но для меня это было обидным. Почему Винни это сделал? Неужели мы были во всем этом не вместе? Я отчасти потому хотел объединиться с Винни, что чувствовал себя ужасно и ощущал некую ответственность за то, что втянул его в это. Я знал его с 13 лет. Я привел его в мир Майкла, а теперь он попал в эту немыслимую ситуацию из-за всего этого.
Я перезвонил Винни, и тот попытался успокоить меня. – Фрэнк, тебе незачем беспокоиться. Мы все еще работаем вместе. Просто будет лучше, если у нас будут разные адвокаты.
Мне не нравилась эта идея, но он хотел этого, поэтому я не стал спорить. Но затем Винни решил побеседовать с прокурором. Он кое-что почитал о других делах, в которых против людей выдвигались сфабрикованные обвинения, и они с адвокатом решили, что лучше рассказать свою версию истории. Доказательств заговора практически не было, поэтому Винни считал, что может продемонстрировать прокурору, что их дело развалится, если они не привлекут кого-то еще. Он объяснил, что не удерживал Дженет Арвизо в заложниках, и когда он возил ее по различным местам, у нее была масса возможностей позвать на помощь или «сбежать». Он считал, что с его стороны это было хорошим правовым шагом и демонстрировало публике, что нам нечего скрывать. Разумеется, он устал от того, что его втягивали в эти тяжбы, что его поливали грязью акулы пера.
Хоть я и принимал такую логику, беседа с прокурором в моих глазах приравнивалась к беседе с самим сатаной. Они шили дело против Майкла, а также против Винни и меня. Они уже собирались идти в суд. Правда для них была несущественной; им нужно было сфабриковать дело и выиграть его. Я просто не мог поверить, что он сделал это. Я чувствовал, что меня предали. Мне казалось, что мы переживем все это вместе, но остаток суда и после него я ни разу не говорил с Винни. В итоге я понял, что у Винни не было такой длительной истории отношений с Майклом, как у меня, и он не был настолько верен ему. В то время как я был готов пожертвовать ради Майкла всем, Винни хотел убедиться, что не сядет в тюрьму, и если беседа с прокурором могла это гарантировать, значит, он пойдет к прокурору. Я был так зол на Винни, что несколько лет не разговаривал с ним. В итоге мы все же поговорили, и я простил его. Винни должен был делать то, что было лучше для него. Он все еще был моим другом, с восьмого класса. Наши семьи очень давно знали друг друга. Все это не стоило того, чтобы потерять его. Мы переживем и это.
Когда я вернулся в США, я продолжил работу над шоу Патти ЛаБелль, но у меня началась серьезная депрессия, тянувшаяся почти до конца 2004 года. Я не хотел выходить из квартиры и видеться с людьми. Я не хотел даже говорить с ними по телефону. Это влияло на мою работу. Я недавно узнал, что был на пике своих способностей, когда работал бок о бок с Майклом. Теперь всего этого не было, наша связь была потеряна, а моя жизнь застопорилась. Я потерял себя. Я потерял то, что делало меня мной.
Со временем моя депрессия переросла в состояние, которое вы бы могли назвать тщательно рассчитанной осторожностью и даже паранойей. Я всегда продумывал свои действия на десять шагов вперед. Я думал, что у меня все предусмотрено, но потребность маневрировать с такой тщательностью отнюдь не была приятным ощущением. Казалось, что каждый мой шаг вызывал изменения, которые мне надо было предусмотреть и контролировать, но эта потребность в контроле была единственным способом, которым я мог сражаться с беспомощностью ожидания окончания суда. Я наконец-то понял бесконечную паранойю Майкла. Когда тебя несправедливо обвиняют, когда тебя осуждает публика, ты начинаешь гореть отчаянным желанием восстановить контроль.
Нет нужды говорить, что это было очень тяжелое время для моих отношений с Валери. Мы любили друг друга и заботились друг о друге. Она училась в институте, жила счастливой студенческой жизнью, пока я пребывал в депрессии и чувствовал себя несчастным. Мы с Валери были молоды, нам еще нужно было взрослеть, и мы уже отдалились друг от друга в географическом плане. Проблемы назревали какое-то время. Помимо отношений на расстоянии между нами всегда были какие-то неувязки – секретность моей работы, необычный стиль жизни, полная самоотдача. Суд и мое моральное состояние стали последней соломинкой. Во время суда у меня было ощущение, будто рушится весь мой мир, и мои отношения с девушкой оказались очередной потерей.
Странно, мне конечно все равно, но травка это уже как -то очень сомнительно...
оказывается наш Майкл марихуану курил. Вино пил и гулял с девочками легкого поведения!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! Где же наш скромный джентельмен, ведущий правильный образ жизни. Полностью товарищ Касио разрушил Майкловский имидж. Как говориться "Никогда не говори про себя ничего плохого, за вас это сделают друзья".
Здесь полный текст некоторых глав из "My Friend Michael".
Это действительно странно. зачем лучшему другу выдавать нам все эти подробности личной жизни. Ведь сам автор пишет, что Майкл и он переживали из -за того, как за их жизнью пристально следила пресса. А тут сам описывает то, что им не удалось выследить. Т. е то, что знали только они вдвоем.
Бедный Френк - жертва всего случившегося. Складываетяс впечатление, что он все время акцентирует внимание только на себе. Хотя мне книга понравилась. ГЛАВА 22. ПРАВОСУДИЕ Судебный процесс над Майклом стартовал 31 января 2005 года, когда начался отбор присяжных, и затем, месяц спустя, последовали непосредственно сами судебные слушания. Вполне ожидаемо, аттракцион, который устроили представители СМИ из этого события, заверет телся с бешеной скоростью, и возле здания суда закипела бурная жизнь – тысячи репортеров сновали взад и вперед и круглосуточно стряпали репортажи для всех существующих новостных передач.
Мы с Джо скрупулезно следили за каждым словом свидетельских показаний, которые слышали, и я в мельчайших подробностях пытался запомнить версию произошедшего в изложении прокуроров на тот случай, если мне все же придется выступить в суде. Параллельно с этим мы прорабатывали варианты защиты, если они вдруг понадобятся. В конце концов, мое дело было напрямую связано с делом Майкла. Если ему удастся опровергнуть обвинения, выдвинутые против него, я так же окажусь чист. Поэтому Джо находился в тесном сотрудничестве с адвокатом Майкла Томом Мезеро. Когда свидетель со стороны обвинения делал заявление, которое я мог опровергнуть, Джо тут же доводил это до сведения Тома. Мы делали все, что было в наших силах, чтобы помочь им выиграть дело.
Заявленные инциденты растления, по версии прокуроров, имели место в период между 20 февраля и 12 марта 2003 года, когда сразу же после съемок документального фильма Башира и истцы и ответчик находились в Неверленде. Даже если бы я не знал Майкла так близко, мне все равно показалось бы абсурдным и нелепым, что кто-то на его месте выбрал бы именно это время для развращения ребенка: СМИ в тот момент публично пригвоздили его к позорному столбу за что, что он, не стесняясь камеры Баширы, демонстративно держал Гевина за руку. С чего бы ему, имея в перспективе сколько угодно времени, выбирать для своего гипотетического преступления именно тот момент, когда он максимально уязвим и находится под пристальным вниманием общественности? Это просто не имело под собой никакой логической основы.
Вдобавок, становилось совершенно очевидно, что у семейства Арвизо с самого начала все не заладилось. В тот период, когда они еще регулярно посещали Неверленд, они снова и снова выступали на стороне Майкла, поддерживая его в различных интервью - в том, которое мы снимали для фильма-опровержения, и, что более важно, в официальном интервью для Департамента по Делам Детей и Семьи. И так как их положительная оценка, данная Майклу, была неоднократно задокументирована, окружному прокурору приходилось выкручиваться и доказывать, что всякий раз, когда Арвизо высказывались в пользу Майкла, их к этому вынуждали.
Каждая деталь теории, выдвинутой стороной обвинения, была искаженной версией правды. Меня обвинили в том, что я показывал Гевину и его брату порно в тот самый вечер, когда они попросились остаться на ночь в спальне Майкла. На самом деле все произошло с точностью до наоборот: братья Арвизо самостоятельно откопали где-то журналы с «клубничкой», и Майкл специально вышел из комнаты, чтобы никоим образом не иметь отношения к этой ситуации.
Представитель обвинения заявил, что Майкл угощал мальчиков вином, перелитым в банки из-под содовой, которое называл “Соком Господа”. В реальности он использовал эти банки исключительно для себя, чтобы не моделировать у детей нездорового отношения к алкоголю. И уж тем более он никогда не давал им ни глотка спиртного.
Список ложных заявлений рос и ширился. Как будто недостаточно было яростных и злобных издевательств масс-медиа, которые годами терпел Майкл – теперь мы были вынуждены слушать и смотреть, как лгут и извращают правду, занося каждое слово в протокол в зале суда, все это время зная, что вскоре будем обязаны защищаться и опровергать каждый пункт из этого списка. Сущий цирк, пародия на правосудие.
После того как окружной прокурор закончил со своими свидетелями и подвел итоги в заключительной речи, настал черед команды адвокатов Майкла оспорить все вышесказанное. К счастью, карточный домик, возведенный Арвизо, рассыпался, едва Том Мезеро приступил к защите. Все дело было выстроено на противопоставлении слов Дженет Арвизо и Майкла Джексона; и на то чтобы дискредитировать остальную часть семейства Арвизо ушло не слишком много времени.
Пока Дженет находилась на трибуне для дачи свидетельских показаний, была раскрыта ее долгая и не слишком красивая история использования собственных детей и рака Гевина для эксплуатации знаменитостей, включая Джея Лено, Криса Такера и Джорджа Лопеза, которые становились в буквальном смысле дойными коровами. Что еще более дико, в прошлом она дважды выдвигала обвинения в сексуальном насилии и удержании против воли – в первый раз против своего бывшего мужа, в другой – против сотрудников супермаркета JC Penny. По мере того, как детализировался длинный список ее предыдущих обвинений, один грязный иск за другим, воспоминания о самых первых встречах с ней всплыли у меня в памяти. И я задался вопросом - отчего, с самого начала чувствуя, что она принесет нам неприятности, не доверился я интуиции и не предпринял решительных действий? Отчего не настоял на своих опасениях в разговоре с Майклом, когда тот пытался защищать это семейство? Как мы вообще допустили, чтобы эта женщина проникла в наши жизни?
Кульминационным для меня стал момент, когда Дженет под присягой поведала, будто она была уверена, что соучастники Майкла – включая меня - планировали сделать так, чтобы их семья попросту исчезла.
- И кто-то предложил вам воспользоваться воздушным шаром (для побега из Неверленда – прим. пер.)? – спросил Мезеро.
- Это был один из возможных вариантов, - подтвердила Дженет.
Присутствующие в зале суда разразились хохотом. Для нее все явно складывалось не лучшим образом.
Мальчики, Гевин и Стар, несмотря на очевидную «тренерскую подготовку», проведенную матерью, тем не менее, противоречили друг другу в своих показаниях, а дело, состряпанное прокурором, приобрело вид совершенной карикатуры, чем оно и являлось с самого начала. И не только показания их изобиловали несостыковками, но добрая часть всей теории обвинения попросту не имела смысла. Арвизо не были заслуживающими доверия людьми, и их история была неправдоподобна.
Был, однако, и один трогательный момент во время процесса. Все случилось, когда Дебби Роу вызвали на место для дачи свидетельских показаний. Пару лет назад они с Майклом решали вопрос об опеке над детьми, а вот теперь она выступила в его поддержку, так же как и в фильме-опровержении. Ее показания были правдивы, а она сама оказалась достаточно порядочна и отважна, чтобы открыто признать ошибки, допущенные в прошлом. Дебби сделала все, что было в ее силах, чтобы помочь Майклу. Я был рад, что их отношения снова обрели почву под ногами. Они заботились друг о друге; у них были совместные дети; и вместе с этим поступком Дебби вернулись их прежние доверие и любовь.
***
Мы с Майклом не разговаривали с той самой последней поездки, которую предприняли Эдди, отец и я в Неверленд. Как я уже писал раньше, нам не позволяли этого делать, поскольку если бы Майкла признали виновным, тогда и я столкнулся бы с обвинением в заговоре. К концу 2004 года Эдди стал проводить много времени, общаясь с Майклом по телефону. Время шло и, казалось, Эдди был на пороге вступления в ту роль, которую раньше занимал я. Майкл привык, чтобы рядом всегда был друг - союзник и помощник, которому он мог бы полностью доверять. В этом смысле Эдди был идеальным выбором: он был следующим в очереди, законным преемником, если угодно. Я был счастлив, что Майклу есть с кем поговорить из нашей семьи, потому что не находил себе места, переживая за него и с грустью вспоминая то чудесное время, что мы проводили в Неверленде в 2003 вплоть до того момента, когда неожиданно в ноябре обвинения покрыли мраком наши жизни. Я понимал, что эти обвинения откинут Майкла назад на многие годы, если не навсегда, и ненавидел сам факт того, что не могу быть рядом с ним и поддержать в такую минуту.
И затем, незадолго до окончания суда, мои родители сообщили мне шокирующую новость. Они сказали, что Майкл очень огорчен на мой счет. Должно быть ему напели, что я не хочу давать показания и выступать на его стороне. Это было чудовищно, потому как ничего не могло быть дальше от правды.
Один из племянников Майкла, Огги, позвонил мне с той же новостью. Майкл рассказал ему, что я не собираюсь давать показания, был очень расстроен и метался по комнате со словами: «Нет, ты можешь поверить, что Фрэнка нет здесь, рядом со мной, в такой трудный для меня час? Он ведь был мне, как сын. Он предал меня».
- Огги, я бы никогда так не поступил, - сказал ему я.
Во время суда я дал интервью для передачи «20/20», которую вела Кэтрин Крайер, и появился на шоу «Good Morning America». На телевидении я защищал Майкла и как мог дискредитировал семейство Арвизо. Я был одним из тех немногих, кто публично выступил в защиту Майкла, причем сделал это на свой страх и риск. Если бы присяжные вынесли обвинительный вердикт, именно я понес бы всю тяжесть последствий своих публичных высказываний. Но я знал правду и искренне верил, что весь мир должен узнать ее. Я не мог бездействовать, стоя в стороне.
Правда заключалась в том, что я жаждал давать показания в суде. Из всех свидетелей именно я точно знал, что конкретно происходило во время визитов Арвизо на ранчо. И я хотел увидеть, как свершится правосудие. Сторона обвинения никогда не вызывала меня; в конце концов, если бы это произошло, я давал бы показания в пользу противной стороны. Изначально план заключался в том, что я должен был выступить со стороны защиты в числе последних свидетелей. Но незадолго до означенного дня Джо Такопина позвонил и сказал, что они вместе с Томом Мезеро полагают, что это больше не имеет смысла.
- Том считает, что дело сейчас находится как раз в той самой точке, где он хочет, - объяснил он. – Нет нужды выставлять тебя.
Том не хотел втягивать меня в процесс и таким образом открывать для потенциальных вопросов 20 лет, что я знаю Майкла. Кроме того, по словам Джо, те самые «разумные сомнения», необходимые для того, чтобы выиграть дело, были не только заронены, но и доказаны.
Проблема заключалась в том, что Майкл не слышал этих разъяснений касательно сложившейся ситуации. Ему сказали, что я отказался давать показания. Если я когда и думал, что мои подозрения, будто кто-то из организации Майкла жаждет подсидеть и убрать меня, только лишь паранойя, то теперь у меня были неопровержимые доказательства обратного. Это было откровенным саботажем. «Но от кого же все исходит», - задавался я вопросом. И раз никто не смог мне ответить на него, я стал одержим желанием найти предателя. Я спрашивал своего адвоката, должно быть, сотни раз: «Джо, ты ведь не говорил им, будто я не хочу давать показания, правда?» Эта мысль сводила меня с ума тогда и преследует по сей день.
Я был в бешенстве, что кто-то снова клевещет на меня Майклу. Но намного хуже, чем сама по себе ложь (мы проходили это и раньше), был тот факт, что на этот раз Майкл поверил. Однажды он засомневался, когда ему наплели, будто я воспользовался своим положением и требовал взятку, и это было уже достаточно плохо; но то, что происходило теперь, не шло ни в какое сравнение. Сама мысль о том, что я могу не поддержать Майкла, шла вразрез со всем, что я знал о себе, о том, каким я был человеком, и тем, что имело для меня ценность. Как Майкл мог поверить в это после всего того, через что мы прошли вместе, что мы сделали друг для друга, кем мы были друг для друга, чем мы делились… как он мог поверить в то, что было полностью противоположно всей моей натуре? Ради всего святого, он ведь вырастил меня! Он знал все обо мне. Всю свою жизнь я не делал ничего другого, кроме как поддерживал и защищал его. Я знаю, что не был идеален, что совершал ошибки, но также я знаю, что мои намерения всегда были хорошими, а приоритеты – ясными. И Майкл знал это. И тем не менее, несмотря на все это, Майкл отвернулся от меня и сделал это легко и уверенно. Он говорил членам своей семьи, членам моей семьи и друзьям: «Нет, ну вы представляете, что Фрэнк сделал? Он не встал на мою защиту в такое тяжелое для меня время».
Слова, которые Майкл сказал мне однажды, принимая меня на работу, вновь и вновь звучали у меня голове: «Фрэнк, ты теперь обладаешь властью. Люди будут завидовать тебе. Они попытаются рассорить нас и настроить друг против друга. Но, обещаю тебе, я никогда не позволю этому произойти». Его слова оказались пророческими, но вместо того, чтобы стоять рука об руку, как он и обещал, Майкл, казалось, позабыл свое собственное предсказание. И когда дошло до дела, его вера в меня рассыпалась. Это предательство полностью уничтожило меня.
Я знал, что Эдди и Майкл близко сошлись, и надеялся, что брат сможет развеять посетившие моего друга сомнения. Но Эдди также считал, что я не поддерживаю Майкла, а мое появление на передаче 20/20 счел попыткой привлечь к себе внимание. Это не имело никакого смысла. Ведь если бы я жаждал внимания, то в моих эгоистических интересах было бы выступить свидетелем и дать показания, а не отказываться от них. И после этого за свое отдаление и разрыв с Майклом я начал частично винить брата. Так ли все было или нет – позже он полностью отрицал это – Эдди все равно мог бы сказать: «Майкл, ты абсолютно точно знаешь, что Фрэнк ничего подобного не делал. Ты ошибаешься. Он любит тебя». Но он не сказал.
Мой брат застрял посередине. Эдди, как и я, вырос рядом с Майклом. Но в отличие от меня, его полученный в детстве идеализированный образ Майкла остался нетронутым. В течение многих лет, проведенных с Майклом, я смог принять его несовершенство. Я был рядом, чтобы оберегать его, но это значило также, что я должен принять его недостатки и защищать в том числе от событий, происходивших по его вине. Майкл никогда не показывал свою обратную, темную сторону в присутствии моей семьи. Эдди не видел, как он, охваченный ликующей паранойей, безжалостно сжигал мосты и выкидывал людей из своей жизни. Он не видел сражений Майкла с пристрастием к лекарственным препаратам. Он не видел, как трудно тому было открыть глаза на финансовые проблемы. В результате, когда Майкл отвернулся от меня, Эдди поверил его суждениям, как послушный сын верит отцу. Мы с братом всегда были близки, но суд пролег между мной и ним, так же как между мной и Майклом. Я потерял Винни, я потерял Майкла и в тот момент чувствовал, будто потерял еще и брата.
Наш конфликт и тяготы судебного процесса неизбежно отразились на всей остальной моей семье – жизнерадостных, веселых рестораторах. Они были потрясены и сколь сильно ни любили меня, все же не имели ни малейшего понятия, как теперь относиться ко мне. Откровенно говоря, я не виню их. Все оказалось намного сложнее, чем я ожидал и мог себе представить. Мама любила, когда все в ее жизни было просто и ясно: он желала знать, что со мной все в порядке, и, общаясь с ней, в большинстве своем я никогда не вдавался в детали проблем до тех пор, пока все уже не было улажено. Она не знала или не понимала, почему Эдди и Майкл питали такие враждебные чувства ко мне. Мы много раз говорили на эту тему, но я и сам не мог толком объяснить, что пошло таким чудовищно неверным образом.
Казалось, мой отец был единственным, кто на самом деле понимал, через что мне пришлось пройти. Я приезжал к нему, когда бывал расстроен и хотел выговориться. Но, не смотря на это, вдали от Майкла, вдали от моей тихой гавани, которой всегда был дом в Нью-Джерси, я чувствовал себя изолированным и одиноким. Чему я и научился за годы с Майклом, так это тому, как, защищаясь, отгораживаться от окружающего мира; вот и в этот раз я инстинктивно ушел в себя еще глубже. Депрессия, накрывшая меня в 2004 году, продолжалась в течение долгих месяцев судебного процесса. Я стал практически отшельником.
***
Вердикт был вынесен 13 июня 2005 года. Я был в родительском доме вместе со всей семьей перед телевизором, и по причине, которой сейчас уже и не вспомнить, занял место на кресле. Майкл был признан невиновным по всем пунктам обвинения, и я был свободен.
Добрые новости для Майкла, были добрыми новостями и для меня. Если бы его признали виновным, окружной прокурор, возможно, предъявил бы мне обвинение в сговоре, и передо мной замаячила бы перспектива от 2 до 6 лет тюремного заключения. Но, говоря в двух словах, вся эта отвратительная ситуация, наконец, стала историей. Мы кричали от радости, прыгали и обнимались.
После оглашения вердикта Майкл позвонил нам в Нью-Джерси, чтобы поговорить с каждым. Его разговор со мной, что не стало сюрпризом, был немного странным.
- Как ты, в порядке? – спросил я.
- Я очень рад слышать твой голос, - ответил Майкл. – Мы прошли через все и справились, но это было непросто. Это высосало из меня все силы, Фрэнк. Я собираюсь уехать отсюда. Уехать из этой страны. Они не заслуживают меня! Шли бы они все! Не хочу больше иметь ничего общего с Соединенными Штатами. Никогда не вернусь сюда».
Мы не говорили о том, как он поверил, будто я отказался давать показания в его пользу. Подробности и мучения, через которые прошел я во время этого суда, также не поднимались. У меня было такое чувство, что он сделал это звонок, потому что не мог иначе, но по его тону я прочитал, что сейчас не подходящий момент поднимать болезненные, глобальные темы.
После вынесения приговора Майкл отправился в Бахрейн. Отчасти эта поездка была обусловлена тем, что в США он больше не чувствовал себя как дома. Он говорил, публично и в частных беседах, что Неверленд был осквернен полицейским рейдом. Неверленд, дом, который он горячо любил, представлял собой квинтэссенцию его стремления к чистоте и невинности, - тех самых качеств, которые судебный процесс посмел поставить под вопрос. Поэтому он бросил ранчо и оставил свою мечту, ту которую лелеял больше всех.
8 ноября 2005 года состоялось шоу «An All-Star Salute to Patti LaBelle: Live from Atlantis». Сидеть за кулисами и наблюдать за воссоединением Bluebelles было сплошным удовольствием, и карьера моя была на высоте. После того как шоу подошло к концу, гордость и счастье на мгновение вспыхнули во мне. Но это продлилось совсем недолго. Шоу прошло удачно, но его успех был для меня не большим утешением. Мои эмоции, словно не принадлежали мне больше. Я ничего не чувствовал.
Майкл пригласил мою семью в Бахрейн, чтобы вместе отпраздновать рождество, но я не поехал. В тот момент у меня шли переговоры с Расселом Симмонсом, одним из основателей Def Jam, относительно проведения концерта-трибьюта, на котором была бы отдана дань его вкладу в хип-хоп музыку. Но это было лишь предлогом. Истинная причина же заключалась в том, что я был зол. Я жаждал оставить прошлое позади и насколько же верил в собственное великодушие, но правда заключалась в том, что я попросту не мог простить его. Я все еще не мог поверить в то, что Майкл усомнился в моей непоколебимой преданности ему, особенно после всех страхов, тревог и депрессии, которые я пережил с ноября 2003 года. Я не хотел ни видеть его, ни говорить с ним.
Какая-то часть меня желала все выяснить и расставить точки над i, но с годами я стал очень упрям. Когда Майкл впервые попросил меня работать на него, я знал, что это, фактически, приглашение на безумный аттракцион, и с радостью согласился. В процессе этого взаимодействия я пережил лучшее время в моей жизни, и хотя моменты сомнений Майкла во мне были болезненны, я летел вниз и вверх по его американским горкам, призывая все свои терпение и снисходительность, на какие только был способен. И среди всех сумасшествий, которые мы разделили, суд стал самым жестоким аттракционом, на котором я когда-либо катался. Я пережил и вынес все это только ради него, только из-за нашей дружбы и из-за моей преданности. Прожив в тени всего происходящего больше двух лет, я решил, что заслуживаю нормальный телефонный звонок и настоящий разговор по душам. Разговор с другом, а не шаблонный обмен приветствиями.
После суда возникло впечатление, что Майкл не собирается налаживать со мной контакт. И он не то чтобы сквозь землю провалился, нет. Он регулярно общался с остальными членами нашей семьи и лишь меня избегал. Зная, что он с легкостью поверил в ложь относительно моего нежелания давать показания, я не ожидал простого и радостного воссоединения. Но я ожидал, что мы хотя бы поговорим. И ожидал, что у меня будет шанс высказаться в свою защиту. И что он извинится. Возможно, я слишком замкнулся на себе или был невнимателен. Безусловно, то, через что пришлось пройти Майклу, было куда серьезнее и болезненнее, чем мои тяготы. Но он даже не понял, что я переживал все это вместе с ним; и что для меня это тоже был один из самых темных периодов жизни.
Майкл воплощал для меня много ролей, он был и начальником, и наставником, и братом, и отцом. Но более всего другого он был старым и очень близким другом. Когда он отверг меня, я чувствовал себя сбитым с толку и потерянным. На моих глазах подобное много раз происходило с его друзьями и коллегами, но я всегда думал, что совокупность нашей совместной истории и моей преданности сделает меня счастливым исключением. Определенно, я ошибался.
Не считая Рассела Симмонса, я не знал, что делать дальше. Найти другую работу во время суда была крайне непросто. И я сомневался, с чего начать. Обивать пороги в поисках работы я не собирался. Даже с учетом всего полученного опыта, в моей профессиональной истории зияли фундаментальные дыры. Я не привык каждый день появляться в определенном месте в определенное время; и строить отношения с начальником – настоящим начальником, который говорил бы мне, что делать, - было для меня в диковинку. Я подумал, что в теории не плохо бы продолжать продюсировать концерты и шоу, но на самом деле мое внутренне состояние совершенно не соответствовало всему этому. Я и всегда-то был довольно замкнутым, но в тот момент полностью ото всех закрылся. Я производил впечатление высокомерного, заносчивого, даже слегка странного типа. Возможно, самым худшим последствием моего несчастья стало то, что мной овладела паранойя Майкла. Я больше никому не верил. И как бы пафосно это ни звучало, правда заключалась в том, что я потерял веру в человечество.
Спустя несколько месяцев я собрался и открыл офис в здании на Пятой Авеню, мой первый офис. Началось время самовосстановления. Выяснилось, что у меня есть необходимые навыки, и я приобрел репутацию человека, который хорошо делает свое дело. Я знал, как выстраивать отношения, заключать сделки и получать доход. Люди обращались ко мне за помощью в заключении всевозможных договоров, и я начал брать свой процент за консультации. Вместе с этим начало приходить понимание, что расставание с Майклом было единственным способом обнаружить, что я могу быть успешным и могу процветать без него. Это стало важным уроком. Моя самоидентичность, которая так долго была закутана и прикрыта личностью Майкла, вдруг начала проявляться. Впервые за всю мою взрослую жизни, я поставил на первое место самого себя
Здесь полный текст некоторых глав из "My Friend Michael".
Глава 23. Примирение. Часть первая Мы с Майклом понимали, что нам необходимо примириться, но открытая конфронтация была не в его духе. В действительности, восстановление нашей дружбы заняло некоторое время. Поначалу отношения были не те, что прежде, но мы снова начали общаться, разговаривая друг с другом время от времени в 2006. Майкл с детьми жил в Лас Вегасе, периодически возвращаясь в Лос Анджелес, чтобы защищать себя в суде в ходе одного из множества негромких исков, которые продолжали досаждать ему. Всякий раз, когда он звонил, я ощущал, что между нами по-прежнему есть дистанция. Он хотел поговорить, услышать мой голос, но для серьезного разговора с ним, в котором я нуждался, время было неподходящее. Мы оба избегали говорить о главном. Он спрашивал, над чем я сейчас работаю, чем занимаюсь. Я рассказал ему об офисе на Манхэттане и поделился новостями о тех проектах, над которыми работал. Я никогда не забывал благодарить его, повторяя: «Если бы не ты, я бы не смог думать и действовать так, как сейчас». Я помню, как он говорил мне: «Фрэнк, сделай сначала что-нибудь одно. Заверши одно дело. Не нужно работать одновременно над тремя сотнями разных задач. Так ты вообще ничего не сделаешь». Он был прав. Я занимался тремя сотнями вещей одновременно. Я думал, что это нормально, поскольку мы с ним всегда так делали. Но Майкл был солидной компанией, в то время как я только начинал свой путь. Наши беседы были недолгими. Он не хотел говорить о суде, конфликте между нами — ни о чем подобном. Ситуация не была разрешена, но чем больше я с ним говорил, тем отчетливее понимал, что судебный процесс был для него настолько тяжелым переживанием, что он не хотел вспоминать о нем. В то время как мне было нужно поговорить с ним о некоторых вещах, чтобы двигаться дальше, Майкл был ранен слишком глубоко этими вещами, чтобы их обсуждать. Общаясь со мной, он должен был снова оказаться лицу к лицу с болью, он просто не был к этому готов.
Но вскоре он начал говорить нашим общим друзьям, как он по мне скучает и как хорошо идут у меня дела. Он рассказывал людям, что все время со мной разговаривает и что все прекрасно. Это не было правдой, но Майкл понимал, что его слова дойдут до меня. Я знал, как сильно Майкл не любил конфликты, и понимал, что это был способ докричаться до меня, вместо того, чтобы просто снять телефонную трубку.
Обычно звонки от Майкла раздавались неожиданно. Однажды, весной 2007 года, зазвонил телефон, и это был Майкл — он просил меня приехать к нему в Ирландию. Со дня оглашения вердикта прошло два года, а мы все еще не обсудили ни одну из тех проблем, которые сформировались под влиянием суда. Майкл говорил со мной всего минуту, но я почувствовал, что то был первый раз со времен процесса, когда он сделал шаг мне навстречу, выразил желание повидаться со мной. Я сказал, что буду рад приехать к нему. Он ответил: «Хорошо, тогда я попрошу кого-нибудь связаться с тобой, чтобы организовать поездку».
Два дня спустя мне позвонила Раймона Бэйн, менеджер по связям с общественностью из команды Майкла и его личный помощник, которая в то время (очень недолго) управляла его империей. (Позднее она тоже подаст на него в суд). Ее слова шокировали, их было невозможно забыть:
Что касается господина Джексона, - объявила она — если вы приедете в Ирландию, вас арестуют.
Мне потребовалось немного времени, чтобы осознать смысл ее слов. Может, я не расслышал?
- Подождите минутку, - сказал я. Я был в своем офисе и моментально связался с отцом. Я устал от того, что мне постоянно приходится выступать одному против всех. Мне был нужен свидетель. Раймона Бэйн тоже подозвала кого-то к телефону.
- Я из полиции, - сказал голос. - Если вы приедете в Ирландию, вас арестуют.
Вы что, шутите? - сказал я. - О чем вообще речь?
Майкл говорит, что вы звоните ему в студию с угрозами, - ответила Раймона Бэйн.
Это уже было слишком. Я даже не знал, где Майкл работает! Тут заговорил мой отец:
Не знаю, кто вы, но это Доминик Касио. В течение двадцати четырех часов я буду ждать звонка от Майкла. И это он говорит после двадцати лет дружбы? Это неприемлемо.
На следующий день Майкл позвонил моему отцу и извинился. Он сказал, что ничего не знал об этом телефонном разговоре. Я до сих пор не знаю, сделала ли Раймона, по какой-то причине, прямо противоположное тому, о чем просил ее Майкл, или же он, под влиянием своей паранойи, передумал звать меня в Ирландию.
Майкл сказал моему отцу, что извинится передо мной, но так и не позвонил. Возможно, ему было стыдно или же он решил, что приедет лично повидаться со мной.
Добавлено (17 Февраль 2012, 13:06) --------------------------------------------- Часть вторая
В пятидесятый день рождения моей матери, 19 августа 2007 года, мы устроили вечеринку-сюрприз в нашем доме в Нью Джерси. Вечером, когда разошлись гости, на пороге появился Майкл. За ним вереницей следовали трое его детей, черный лабрадор по кличке Кэния и кошка.
Мой отец позвонил мне в офис и сказал: «Думаю, тебе стоит приехать сегодня вечером домой, но смотри, чтобы с тобой никого не было». Как только он произнес эти слова, я понял, что Майкл у нас в гостях.
Я не видел своего старинного друга три года – с тех пор как был в Неверленде, когда ему только-только предъявили обвинения. В тот вечер я отправился в Нью Джерси. Я был рад увидеть его и детей, но притворяться, что произошедшее между нами давно в прошлом и дела обстоят прекрасно, я никак не мог. Я сказал Майклу:
- Нам надо поговорить.
- Хорошо, - ответил он.
В разговор вклинился Эдди, который в тот период считал себя защитником Майкла. «У вас пять минут», - самоуверенно объявил он. Мой брат был убежден в том, что я предал Майкла. Я бы вел себя точно так же, если бы считал кого-то виновным в подобном поступке.
- Что ты говоришь? У меня пять минут, чтобы побеседовать с господином Джексоном? – огрызнулся я.
Я был вне себя и, повернувшись к Майклу, продолжил:
- Ну, как? У меня пять минут, чтобы пообщаться с тобой?
- Я этого не говорил, - ответил Майкл и с этими словами направился вслед за мной в комнату, которая когда-то была моей, а теперь Эдди превратил ее в звукозаписывающую студию. Эдди шел за Майклом попятам. Я попросил брата уйти, но он отказался.
- Нет, тебе лучше уйти, - сказал ему Майкл и Эдди нехотя подчинился.
- Прежде всего, хочу сказать, - начал я, обращаясь к Майклу – что если мне потребуется несколько часов, чтобы поговорить с тобой, я так и сделаю.
- Фрэнк, успокойся, - сказал Майкл. – Ты же знаешь своего брата.
Эдди, который стоял за дверью, постучал и хотел войти, но Майкл сказал ему:
- Все в порядке. Нам надо поговорить.
Я посмотрел на Майкла… и заплакал.
- Как ты мог допустить такое? – взывал я. – Ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было. Знаешь, что я за человек. Как ты мог позволить людям нас поссорить? Почему ты поверил им? Почему ты захотел им поверить? Ты говоришь, я тебя предал. Как же я сделал это?
Вопросы, которые переполняли меня на протяжении трех лет, вырвались наружу, один за другим. Где-то посреди этого потока я сказал Майклу:
- Запомни, моя совесть чиста. Я не сделал ничего плохого и не сожалею ни об одном поступке. Я всегда был готов поддержать тебя любым возможным способом. Ты говорил, что тебя часто предавали. Ты научил меня быть верным, я был им. Я всегда был верен тебе и останусь таким навсегда. А где была твоя верность?
Майкл был спокоен.
- Ну, мне сказали, что ты не хочешь давать показания в суде. Ты не собирался выступить в мою защиту, когда я в этом нуждался. Меня это ранило. После всего, что я для тебя сделал… - ответил он.
- Кто тебе это сказал? – спросил я в гневе. – Это неправда. Твой адвокат, Том, сказал Джо, моему адвокату, что в моих показаниях нет необходимости.
- Не помню, кто это был. Кто-то сказал мне об этом.
- Кто же? – продолжал настаивать я.
- Я не помню. Сказали и все.
Майкл говорил со мной, лежа на кровати, ноги кверху, и отдыхал, дав мне возможность выговориться.
- Кто тебе сказал? – негодовал я.
Этот вопрос сводил меня с ума несколько лет. Я пытался успокоиться, но контролировать эмоции было нелегко.
- Ты говорил, что ничего подобного никогда не случится, - наконец, ко мне вернулась способность говорить спокойно. – Когда я только начал работать с тобой. А теперь ты всем рассказываешь, что я тебя предал, что я не поддержал тебя.
Я шагал взад-вперед, как я обычно делаю, перед кроватью, на которой лежал Майкл.
- Но на самом деле все было не так. А ты не позвонил мне, чтобы узнать правду, потому что предпочел поверить тому, чему хотел поверить – что я предатель. Тебе хотелось быть жертвой. Хотелось говорить всем, что ты мне помог, а я тебя подставил. Но я этого не делал. Что я такого сделал, что ты так меня возненавидел? Ты понятия не имеешь, как мне больно. Я тебя знаю. Почему бы просто не позвонить мне и спросить самому, вместо того, чтобы давать волю воображению?
В этот момент я почувствовал, что мои эмоциональные слова начали доходить до адресата. На глаза Майкла навернулись слезы. Он поднялся и обнял меня.
- Прости, - сказал он. – Ты знаешь, я люблю тебя как сына. Мне очень жаль, что ты переживаешь все это из-за меня. Давай просто начнем все сначала. Я мог бы поехать куда угодно, но я здесь, рядом с тобой и твоими родными. Я хочу двигаться дальше.
Он извинился за тот безумный звонок, когда мне угрожали арестом в случае, если я прилечу в Ирландию.
Чего я не предполагал услышать от Майкла Джексона, так это объяснений. Я был знаком с его паранойей, я имел с ней дело на протяжении многих лет, но мне было трудно принять тот факт, что на этот раз она обратилась против меня. Я не был до конца уверен в том, понимает ли сам Майкл, чего боится и от чего пытается себя защитить. Ему через многое пришлось пройти, и я всегда напоминал себе, что не был в его шкуре. Поэтому я решил – хватит. Я видел, что он по-настоящему сожалеет о произошедшем. Я хотел только извинений, сожаления с его стороны и мира между нами.
- Я не хочу с тобой деловых отношений, - сказал я. – Я просто хочу быть твоим другом, мне нужна твоя дружба. Мне нужен ты.
- И я хочу того же, - ответил Майкл.
Мы были друзьями на протяжении двадцати лет, но, тем не менее, каким-то образом забыли, как крепко нас связало все, что мы пережили. Я знал недостатки Майкла, но все равно винил в его крайностях окружающих его людей. Мне хотелось заботиться о нем, несмотря ни на что. Нелегко избавляться от старых привычек.
Здесь полный текст некоторых глав из "My Friend Michael".
– Ты снова окружен идиотами, – восклицал я. – Тебе надо избавиться от этих ненормальных людей. Сделай мне одолжение, начни работать! Вернись к тому, что ты делаешь лучше всего! Он кивал с легкой улыбкой. Ему нравились мои слова. Я продолжал: – Слушай, в доме моих родителей есть студия. Начни работать, начни писать, начни продюсировать! – Забавно, что ты говоришь мне это, – заметил Майкл, – потому что я только что разговаривал именно об этом с твоим братом. В итоге мы с Майклом выясняли отношения целых два часа. Поначалу Эдди прерывал нас каждую минуту, думая, что я принуждаю Майкла к разговору, который он не желает вести. Но Майкл каждый раз успокаивал моего брата, говоря, что все в порядке, и, в конце концов, Эдди оставил попытки контролировать ситуацию. О суде мы не разговаривали – я видел, что Майкл не хочет ворошить эту тему. Вместо этого мы оставались на нейтральной территории, беседуя о его вилле в Бахрейне, о новом лейбле звукозаписи, который он хотел основать с принцем Бахрейна, и о том, как растут дети. По его осторожным, неуверенным планам на ближайшее будущее я чувствовал, что он еще не вполне обрел почву под ногами. Последствия суда были очевидны. Но я видел, что он сможет оправиться от этого. Майкл был словно кошка с девятью жизнями.
Когда наш разговор подошел к концу, я открыл дверь и позвал брата: «Теперь заходи, Эдди», – как будто нам было по десять лет.
С этого мы с Майклом начали. Следующие четыре месяца он со своей семьей прожил в Нью-Джерси, и в этот период мы стали заново отстраивать нашу дружбу. Мы проводили вместе время, беседовали о музыке и воспоминаниях – просто разговаривали друг с другом, как и всегда раньше. Я работал в Манхэтене, но часто заезжал в Нью-Джерси, чтобы увидеть Майкла и детей. Его сорок девятый день рождения, который случился через десять дней после пятидесятилетия моей мамы, мы отметили большим семейным ужином. Мама наготовила, и вдобавок мы заказали пиццу, потому что Майкл обожал пиццу.
Время, проведенное в Бахрейне после суда, стало для него хорошим отдыхом. Ему нужно было уехать, заняться собой, и теперь он казался полным новых сил. В нем заметны были оживление и энтузиазм, и он возвращался к творчеству и свободе. Днем они с Эдди работали в студии, и Майкл продумывал идею анимированного мультфильма, который надеялся выпустить. В окружении моей семьи он мог оставаться собой, поэтому был счастлив. Мы совсем не видели признаков употребления им каких-либо лекарств. Он снова стал прежним Майклом.
Одну из спален на втором этаже мы переоборудовали в классную комнату, и в дом каждый день приходил учитель. Хотя Майкл ложился поздно, по утрам он обязательно поднимался на рассвете, чтобы помочь детям подготовиться к урокам. Кормила детей моя мама, но Майкл их одевал – всегда очень опрятно, как если бы они шли в настоящую школу, – и следил за тем, чтобы они чистили зубы.
Во время нашего длительного разговора мы с Майклом решили, что будем работать над нашей дружбой (не над бизнесом, только над дружбой) и теперь мы оставались верны своему слову. Все имевшиеся проблемы между нами были разрешены. Мы шутили, вспоминая старого Гари, его дурацкие песни и то время, которое мы с Майклом провели в парижском Диснейленде. Как-то на аттракционе «Питер Пэн» тогда мы остановились возле аниматронной Венди. «Она такая красивая!», – вздохнул Майкл. Мы переглянулись и немедленно поняли, что нужно делать. Я не горжусь этим эпизодом, и это было нехорошо, но не сделать этого было нельзя. В знак нашего восхищения мы задрали Вэнди юбку и расписались на ее, скажем так, аниматронных прелестях. Я уверен, что и сегодня, если кто-то отважится поднять юбку бедняжки Венди в Париже, он обнаружит там мой автограф и автограф Майкла, пометившие нашу территорию. Вообще-то я соврал, когда сказал, что не горжусь этим моментом. На самом деле, горжусь.
Тем временем в студии с Эдди дела шли хорошо. Так же как меня Майкл подготовил к тому, чтобы вести с ним бизнес, в Эдди он с юных лет развивал музыкальный талант и обещал, что если брат будет стараться, то однажды получит свой шанс. Даже хотя Эдди был младше меня, я во многом на него равнялся. И я был счастлив, что теперь они работали вдвоем и Майкл снова занялся музыкой. Вместе с нашим близким другом Джеймсом Порте они написали двенадцать песен, три из которых («Breaking News», «Keep Your Head Up» и «Monster») позже появятся в альбоме Michael.
Казалось, что все встало на правильные рельсы – жизнь Майкла, моя жизнь и наша дружба. Но многие месяцы накипевших обид и раздражения не прошли даром: несмотря на перемены к лучшему в других областях, мы с братом по-прежнему не могли наладить контакт. Каждый из нас затаил обиду на другого, и хотя ради Майкла мы старались ее не демонстрировать, любому, кто бывал у нас, было ясно, что между нами все уже не так, как прежде. Мы вели себя друг с другом вежливо, но все еще не помирились. И непонятно было, помиримся ли когда-нибудь.
Добавлено (20 Февраль 2012, 14:19) --------------------------------------------- Глава 24. Немыслимое
В течение следующей пары лет мы с Майклом были в регулярном телефонном контакте – как друзья. Он работал над серией из 50-ти концертов This Is It, которые планировались в лондонской O2 Arena в июле 2009-го. Шоу должны были стать лебединой песнью Майкла. Даже его дети, которым никогда раньше не разрешалось смотреть его живое выступление, собирались увидеть шоу – в первый и последний раз.
По моему предложению Майкл снова нанял своего бывшего менеджера, Фрэнка Дилео, с которым не работал с тех пор, как я был ребенком. Я помнил Фрэнка еще с Victory-тура. Фрэнк связался со мной и попросил присоединиться к работе над лондонскими концертами: он был уже не молод и чувствовал, что нуждается в помощнике. «Тебе стоит сначала обсудить это с Майклом, – возразил я, – но если он не против, то я готов». Время было для меня подходящим. Я как раз искал следующее шоу, которым можно было бы заняться, а Фрэнк был мне близким человеком и многому меня научил. Но решение я оставил в руках Майкла. Мне не хотелось брать должность насильно.
Вскоре после этого между мной и Майклом состоялся краткий разговор. Майкл сказал, что мой брат Эдди и Джеймс Порте собираются в Лондон, чтобы вместе продолжить работу над альбомом, который начали в Нью-Джерси. Майклу нравилась творческая синергия, возникшая между ними тремя, и он с энтузиазмом ждал возможности снова заняться музыкой. Он давал Эдди шанс, который всегда обещал. Это был звездный час Эдди.
Майкл сказал, что счастлив снова работать с Фрэнком Дилео, а затем перешел к главной теме звонка: он хотел, чтобы я присоединился к ним в Лондоне.
– Фрэнк свяжется с тобой, – сказал он. – Договорись с ним обо всем, только держи это между нами. Никому ничего не говори.
Услышав эти слова, я улыбнулся. Некоторые вещи не меняются никогда.
– Я очень горжусь тобой, – сказал я. – Я люблю тебя.
– Я тоже тебя люблю, – ответил он. – Все, мне пора. Мы едем на репетиции.
Для нас с Майклом это должно было стать маленьким шагом на пути к восстановлению отношений, и, несмотря на всю горечь и раздоры последних лет, я знал, как здорово все может получиться. Это была его финальная серия концертов, и мне хотелось участвовать в их подготовке.
25 июня 2009 года, когда я был в Италии и ожидал вызова в Лондон, Майкл умер. В тот день исполнилось ровно десять лет с даты концерта Michael Jackson & Friends в Сеуле. Десять лет с тех пор, как я начал работать с Майклом.
*** В Кастельбуоно, послушав новость о смерти Майкла на сотовом телефоне, я некоторое время бродил взад и вперед по мощеным улицам в одиночестве. Мой друг отогнал домой мою машину, а кузен Дарио ждал у своего автомобиля, давая мне время справиться с шоком и горем. Мысли мои были в тумане, и казалось, будто мир стремительно вертится вокруг меня. Случайные воспоминания поднимались из глубин памяти и растворялись обратно. Короткие мгновения из прошлого – счастливые и печальные, значимые и незначащие, смешные и грустные, всплывали на поверхность и тут же исчезали. Забираясь в машину Дарио, я все еще был в этом состоянии. Отчасти я даже надеялся, что все это – очередная хитрость Майкла. Майкл уже, бывало, в прошлом пропускал концерты. Имел место, конечно, и досрочно законченный Dangerous-тур, и отмененные концерты Millenium, но конкретно мне вспомнился случай в 1995-м, когда мне было пятнадцать. Майкл тогда должен был выступить в специальной программе для канала HBO, и я собирался пойти на то шоу. Но за неделю до передачи он поделился со мной: «Фрэнк, я должен тебе кое-что сказать. Шоу не будет». Духовный наставник ему об этом поведал. И действительно, прямо перед шоу Майкл потерял сознание во время репетиций. Концерт отменили. Вот и теперь я невольно надеялся, что это просто какая-то хитрая схема, чтобы увильнуть от концертов.
Пока кузен вез меня домой, я позвонил семье в Штаты. Все плакали, но никто не мог поверить, что Майкла больше нет. Его смерть была нереальной. Я даже поговорил с братом Эдди – наши разногласия растворились в слезах этой трагедии. Никто из нас не мог найти слов друг для друга. Пока я был на телефоне с семьей, пытаясь осознать случившееся, один из них сообщил мне, что Майкл умер от передозировки. Я знал, что, когда он жил у нас в Нью-Джерси, он ничего не принимал (даже к вину не хотел притрагиваться), поэтому новость стала для меня сюрпризом. Но в последнее время он находился под давлением выступлений, а в прошлом я видел, как это инициировало его проблемы.
Майкл столько раз говорил мне, что погибнет «from a shot» (shot – «выстрел»; второе, менее употребительное значение – «укол, инъекция»). Он всегда использовал именно это слово, и каждый раз я неизменно думал о выстреле из оружия, но в конечном итоге его убила инъекция. В моем понимании главная разница между гибелью от выстрела и от инъекции состояла в том, что последнее подразумевало выбор, осознанное решение. Майкл звал докторов и просил их об инъекциях бессчетное число раз. И у него всегда была возможность предотвратить этот акт. В тот момент все это казалось мне такой бездумной небрежностью. И, тем не менее, я знал: винить Майкла в том, что он навлек это на себя, было бы слишком просто и более того, несправедливо. Боль и страдания Майкла были реальными и глубокими. Да, существовали более безопасные способы облегчать его боль, и он испробовал многие из них. Его исследования, медитация, сочинение песен и выступления, гуманитарная деятельность, создание Неверлэнда, и, превыше всего, его дети – все были усилиями заглушить боль, а в случае детей – победить ее любовью, которая значила для него больше, чем все остальные занятия вместе взятые. Но в конце физические и психологические страдания взяли верх, и Майкл умер в своем бесконечном поиске внутренней гармонии.
Конечно, он не планировал умирать еще долгое время. Он ценил каждый момент, проведенный с детьми, и далеко не закончил построение своей семьи. Он хотел завести больше детей. Более того, Принсу, Пэрис и Бланкету еще предстояло немало повзрослеть, и он предвкушал, как разделит с ними все жизненные вехи, которые предстоят им в будущем. «Фрэнк, – говорил он, – представляешь, когда Принс вырастет и мы сможем беседовать с ним за бокалом вина?» Он размышлял о том, как познакомится с будущим мужем Пэрис и убедится, что тот ей подходит. Он шутил со своими детьми: «Каждый из вас подарит мне по десять внуков». Майкл ни за что не захотел бы умышленно оставить их одних. Он даже воображал увидеть правнуков. Когда дело касалось семьи, он мыслил в долгосрочной перспективе за нас обоих. «Фрэнк, жду не дождусь, когда буду рассказывать твоим детям истории про тебя», – бывало, говорил он.
В дни, последовавшие за его смертью, мой гнев обратился на окружавших его людей. «Где они были?» – не мог понять я. Почему они не проследили, чтобы этого не произошло – не смогло произойти? Кто-то должен был защитить его. Я должен был защитить его! Но я никогда не представлял себе, что нечто подобное случится. Ведь, повторюсь снова, когда я в последний раз видел Майкла в Нью-Джерси – хотя с тех пор прошло почти два года, – он был абсолютно чист, даже алкоголь не пил. Он был полностью сосредоточен на том, чтобы вернуться к работе.
Я вспомнил разговор с Фрэнком Дилео месяц или два назад, когда он сказал: «Нам надо проследить, чтобы Майкл лучше питался. Он слишком худой». Но также он сообщил мне, что Майкл выступает хорошо, полон энергии и что шоу получится потрясающим. «Поразительно, – восклицал Фрэнк, – на что он все еще способен в пятьдесят лет! Нужно только держать подальше безумных докторов, и все будет отлично». Тогда я понял, что Фрэнк борется с докторами так же, как когда-то боролся я.
Конечно, у меня были свои подозрения насчет опасности препаратов, которые употреблял Майкл. Но я знал из беседы с анестезиологом, который был столь откровенен со мной в Нью-Йорке, что пропофол безопасен – если дозу контролировать должным образом. Доктора, к чьим услугам прибегал Майкл, всегда были специалистами, экспертами в своей области. Однако Конрад Мюррей, врач, который ввел ему смертельную дозу пропофола, не был анестезиологом; он был кардиологом. Мне никогда и в голову не приходило, что такое лекарство может давать кто-то кроме эксперта, и эта уверенность подавила страхи по поводу рисков, на которые шел Майкл. Он был человеком с серьезным расстройством сна, и его повели по неверному пути лечения. Пропофол не является безопасным способом обрести сон, но он был единственным средством, которое нашел Майкл. Зная его так хорошо, я могу с уверенностью сказать, что в ту ночь, когда он умер, все, чего он хотел, – это выспаться для завтрашней репетиции.
Эдди вылетел в Лос-Анджелес, чтобы поддержать семью и детей Майкла. Рэнди, один из ближайших к Майклу братьев, всегда державшийся в стороне от политических дрязг, возглавил семью Джексонов, любезно взяв на себя организацию формальностей. Полторы недели спустя я тоже прилетел в Лос-Анджелес. Панихида проводилась 7 июля в Staples Center, где Майкл репетировал для своих концертов. В каком-то смысле, похороны стали просто еще одним грандиозным шоу, и неудивительного, ведь вся жизнь Майкла была большим зрелищем. Интимность в таких условиях существования была невозможна.
Многие из тех, кто присутствовал на похоронах, по-настоящему оплакивали уход Майкла, но были и другие, для кого это событие стало чем-то вроде похода на церемонию вручения Оскаров. Но я знаю, Майкл хотел бы, чтобы участвовали все. Он привык к большим толпам. Все эти лица служили напоминанием о том, как он объединил людей и сколько жизней затронул. Все мы, собравшиеся вместе в одном зале. Как бы мне ни хотелось лично попрощаться со своим близким другом, я понимал, что Майкл принадлежал всем.
В Staples Center было много знакомых мне лиц – Родни Джеркинс, Фрэнк Дилео, Карен Смит, Майкл Буш, и конечно, члены семьи Майкла. Я обнял их и увидел в их глазах то же чувство шока и потери, какое ощущал сам. Была там и Карен Фей – «Turkle»— визажист Майкла. Когда я увидел ее, мы обнялись в слезах. «Майкл так любил тебя, Фрэнк, – произнесла она сквозь слезы. – Ты был ему как сын. Он любил тебя, он любил тебя…» – «Карен, он и тебя любил», – всхлипнул я в ответ.
Семья Майкла всегда готова была поддержать его. Какие бы разногласия между ними не возникали, они неизменно объединялись, когда одному из них требовалась помощь, и теперь они были едины в своем горе. Я обнял Джеки, Дженет, Тито и его троих сыновей. С 3T я не виделся уже довольно давно. «Мне так жаль, – сказал я им. – Когда все немного уляжется, я с удовольствием пообщался бы с вами, ребята». Они были хорошими людьми. Я равнялся на них в детстве.
Все, казалось, были немного в растерянности. Очень тяжело было поверить, что это происходит на самом деле. Кэтрин, мать Майкла, сдерживала чувства – все старались, особенно ради детей, – но ничто не могло изменить того факта, что человек, которого хоронили, был ее родным сыном. Она и по сей день ни разу не навещала его могилу в мемориальном парке Форест Лон. Ей просто слишком тяжело.
Служба началась, и когда слово взял Преподобный Эль Шарптон, я, к собственному удивлению, был глубоко тронут его речью. Он говорил о том, как Майкл стал силой, объединившей людей в мире, не знающем цветов кожи, как он не признавал ограничений и никогда не сдавался. Это была светлая, радостная речь. Слушая слова Преподобного, я услышал отголоски идей самого Майкла и почувствовал, как его сияющий дух наполнил зал. Я верю в то, что после этого мира есть еще один – рай или как его ни назови, – и я верю, что энергия и аура Майкла были настолько мощны, что его присутствие по-прежнему ощущается, как здесь, на Земле, так и в том, другом мире, где бы он ни был.
Мне вспомнилась одна зимняя ночь в Манхэттене, вскоре после того, как я начал работать на Майкла. Около полуночи нам вдруг захотелось выйти и погулять на Таймс-сквер. Не будя охрану, мы выскользнули из отеля и взяли такси. В то время на Таймс-сквер еще существовал магазин «Virgin Megastore». Он был открыт допоздна, поэтому мы отправились к нему. Снаружи у магазина мы заметили пожилого человека: на лице у него была алюминиевая фольга, а на голове – шляпа, и он танцевал с огромной энергией. Ему, должно быть, было лет восемьдесят, но двигался он как молодой парень. Майкл, на котором была лишь зимняя одежда – никакой глупой маскировки, – подошел к нему поближе, чтобы рассмотреть. Потом положил двадцать долларов в его потрепанную картонную коробку на тротуаре. Старичок взглянул в низ, увидел двадцатку и принялся танцевать с удвоенным пылом. Это лишь один из моментов – ничего в нем не было такого, – но особенным его сделало то, что наш водитель в такси понятия не имел, что это Майкл Джексон сидит у него на заднем сидении, и энергичный пожилой танцор не представлял, что многие элементы в его движениях родились благодаря человеку, который подарил ему двадцать долларов. Мы погуляли тогда по улицам Таймс-сквер, только вдвоем, – для Майкла это была редкая возможность выйти в мир, не сталкиваясь с обезумевшей толпой. В тот момент он был просто обычным человеком, вышедшим погулять, и рядом с ним шел друг. Ночь была нашей.
Я видел множество концертов, и теперь Майкла-шоумэна больше не было – огромная потеря для очень многих людей. Мне будет не хватать Майкла-исполнителя, Майкла-музыканта, Майкла-артиста, но больше всего мне будет не хватать Майкла-человека, учителя, друга и члена семьи. Я скучал и оплакивал тот момент на Таймс-сквер, и бесконечную череду других мимолетных мгновений, которые хотел сохранить навечно. В этом была моя настоящая потеря. Похороны не принесли мне облегчения, – во всяком случае, того, о котором обычно говорят люди в таких ситуациях. Все, что я понял, это что время идет, и у нас нет иного выбора, кроме как продолжать жить. В завершение церемонии Джермейн спел песню Майкла «Smile». Это был удачный выбор: Майкл очень любил эту вещь.
После панихиды мы поехали из Staples Center в отель «Beverly Wilshire» на приватные поминки. Принс, Пэрис и Бланкет обрадовались, увидев мою семью. Они находились в оцепленной VIP-зоне помещения, но едва завидев нас, Принс воскликнул: «Касио здесь!» Мы бросились обнимать их, однако охрана преградила нам путь. «Пустите их, – велел Принс. – Они нам как семья».
Я могу повторять бесконечно, что дети Майкла всегда имели для него наивысший приоритет. Где бы он ни был и чем бы ни занимался, у детей всегда был к нему доступ, и они это знали. Если он находился на деловой встрече, и одному из детей был зачем-нибудь нужен, он останавливал все, уделял внимание ребенку, а затем возвращался. Если дети капризничали и не хотели ложиться спать, он оставался с ними, разговаривал, объяснял, почему им нужно спать, где будет он и чем будет заниматься в это время. Он успокаивал их, если они плакали. Он никогда не отдавал плачущего ребенка Грейс или другой няньке. Ему всегда хватало терпения оставаться со своими детьми, пока они не успокоятся. Майкл всегда уделял им это время, и не важно, каким опозданием на встречу это могло для него обернуться. Он никогда не злился и не раздражался. Его терпение с ними было бесконечным, и в результате его дети выросли благоразумными, уверенными в себе и открытыми к миру. Но теперь, в час их величайшей нужды, когда он больше всего хотел бы успокоить и подбодрить их, его не было рядом, и моя семья немногим могла помочь. Мы просто обняли их и разделили наше общее горе. В тот момент, как и всегда в жизни Майкла, на первом месте были его дети.
Позже я узнал, что и их мать, Дебби, рассуждала так же. Марк Шаффел достал для Дебби билеты на панихиду и собирался сопровождать ее, но за день перед мероприятием в отеле «Westin» рядом со Staples Center между ними состоялся длинный разговор о том, стоит ли ей идти. Как бы ни хотелось ей выразить свои соболезнования, Дебби не желала отвлекать на себя ничье внимание. Поэтому она отодвинула собственное горе на второй план и, решив не создавать неловких ситуаций, тихо уехала обратно к себе на ранчо.
После поминок мы направились в приватную комнату наверху. Дети Майкла вошли в лифт первыми, и потом кабина заполнилась людьми, которые были перед нами. Нам хотелось побыть с детьми, но мы не желали вести себя нахально. Однако Принс крикнул: «Мы хотим, чтобы Касио поехали с нами». Так что все вышли обратно, и мы поехали вместе с Принсом, Пэрис и Бланкетом. Они были очень сильными, но печать в их глазах разрывала сердце.
Позже в тот день моя семья навестила дом Кэтрин в Хейвенхерсте, чтобы провести время с семьей Джексонов. Я разговорился с Пэрис, и в какой-то момент она поддразнила: «Папа рассказывал мне обо всех безумствах, которыми вы, ребята, вместе занимались». Оказывается, Майкл рассказал ей о нашей поездке в Шотландию – о привидении, о жутковатом отеле. Беседуя с дочерью Майкла, я знал: что бы ни было между нами с Майклом, если он разговаривал об этом со своими детьми, значит, наше прошлое значило для него так же много, как для меня. Он никогда не забыл той поездки, и я никогда ее не забуду.
*** Отношения Майкла с семьей были непростыми, и борьба за место под солнцем, которая всегда существовала в его мире, местами все еще продолжалась после его смерти. Джермейн заявил прессе, что являлся главной опорой Майкла. На следующий день после смерти Майкла его отец Джо появился на церемонии награждения, продвигая свой новый лейбл звукозаписи. Братья Майкла – Джеки, Тито, Джермейн и Марлон – снялись в реалити-шоу. Над сериалом к тому времени уже давно шла работа, это правда, однако впечатление (быть может, ошибочное) от всех этих событий было таковым, будто семья весьма бестактно наживается на внимании, которое привлекла к ним смерть Майкла.
На следующее Рождество Принс, Пэрис и Бланкет приехали к нам в гости в Нью-Джерси. Они всегда проводили Рождество с нами, либо у нас дома, либо в Неверлэнде, и уже привыкли к этому. Бабушка Кэтрин хотела сохранить традиции, чтобы жизни детей не пострадали больше, чем было неизбежно вследствие потери отца. Майкл хотел бы, чтобы все было именно так. Вместе с ними к нам приехал племянник Майкла ТиДжей, няня Грейс и Омер Батти.
На Рождество моя мама приготовила традиционный ужин с индейкой, состоящий из всех блюд, которые были любимыми у Майкла. Мы пытались расслабиться и весело провести время за книгами, фильмами и видеоиграми, но это было тяжелое Рождество для всех нас. Человека, который собирал нас вместе, не было с нами. Майкл всегда играл роль Санты, его энергия управляла всем мероприятием. Это он всегда стоял под деревом и раздавал подарки. Он был духом наших Рождественских вечеров. Теперь инициативу переняла мама, как она обычно делает в нашей семье.
Во время тех праздничных ночей в Нью-Джерси я часто видел сны о Майкле. Я разговаривал с ним в тех снах, мы вместе предавались воспоминаниям. Я говорил ему, как люблю его, и он отвечал мне тем же. Я чувствовал его присутствие, и мне известно, что не я один. Различные люди замечали, что Майкл появлялся в коридорах нашего дома. Моя мама не верит в сверхъестественное, но однажды поздно вечером, когда она мыла посуду в кухне, Майкл прошел мимо нее и произнес: «Привет, Конни».
Мы с Эдди были родными братьями и когда-то в детстве – лучшими друзьями. Я, бывало, ссорился с ним так же, как ссорился с Майклом, но если с Майклом мы все уладили, с Эдди дело обстояло иначе. Положа руку на сердце, я не мог винить брата за то, что он всеми силами пытался защитить и поддержать Майкла. Разве я не пытался делать то же самое? Я всегда был готов обсудить наши разногласия, но почему-то до этого так и не дошло, пока однажды Эдди не столкнулся с совершенно новой для себя жизненной ситуацией.
Как и я, Эдди сделал бы ради Майкла все. Мой брат был бесконечно предан ему. Но после смерти Майкла Джон Макклейн и некоторые члены семьи Джексонов оказались настроены против Эдди, и ему пришлось столкнуться с такими же абсурдными обвинениями, как те, что были направлены против меня (и которым Эдди верил). Мой брат осознал, через что именно мне пришлось пройти, и с этим пониманием пришло время нам, наконец, выяснить отношения. Как сказал Эдди, когда они с Майклом услышали, что я не буду давать показания, они подумали, будто я его предал. Майкл усомнился в том качестве, которое, как я думал, связывало нас навечно: в моей верности. И Эдди, в своей преданности Майклу, усомнился вместе с ним.
Я объяснил Эдди, сколь абсурдны были эти обвинения, и рассказал последовательно, как все было. Теперь, столкнувшись со зловредными созданиями, что плавали в водах организации Майкла, он, наконец, мне поверил. Тогда я задал Эдди вопрос, который все еще не давал мне покоя: кто сказал Майклу, что я не желаю давать показания в его пользу, – и брат не смог дать ответа. Так что, похоже, ответ я так и не получу, и мне придется гадать, уж не был ли это никто иной как сам Майкл… Майкл, который со своей подозрительностью и отравляющими жизнь сомнениями – иногда оправданными, иногда вымышленными – был вынужден поверить, что никому, даже самому близкому человеку, нельзя доверять…
Мы с Эдди поговорили о том, с чем ему пришлось столкнуться при взаимодействии с управляющими имуществом Майкла. Он с Майклом записал вместе двенадцать песен, три из которых Sony и фонд наследия отобрали для посмертного альбома. Но Эдди не понимал беспринципной политики и вероломства, окружавших бизнес Майкла. Некоторые люди усомнились в том, что песни являются настоящими. Внезапно пошел слух, будто Касио хотят нажиться на имени Майкла. Я знал, кто вовлечен в этот конфликт, и немного представлял себе, как следует себя вести, чтобы помочь Эдди разрешить проблемы. Только теперь мой брат начинал видеть, как непрост был мир Майкла и как быстро те, кто обитал в нем, могли наброситься на одного из своих.
Наш с Эдди разговор вышел долгим. В конце он понял, через что прошел я и каково это, когда твои намерения и действия представляют в неверном свете. И я наконец понял истинные мотивы своего брата. Нам следовало поговорить намного раньше. Жизнь слишком коротка, чтобы оставлять неразрешенными споры с людьми, которых по-настоящему любишь.
У моего брата недавно родилась дочка, которую назвали Виктория Майкл, – первая внучка в нашей семье. Я любил ее, и мне не терпелось стать дядей, и Эдди хотел, чтобы я присутствовал в ее жизни. Может быть, как новоиспеченный родитель он увидел наши отношения в новом свете – потому что ему захотелось, чтобы его собственные дети были дружны. Мы оба любили Майкла и были очень к нему привязаны. Много лет в детстве мы разделяли это чувство друг с другом и не хотели позволить ему встать между нами во взрослом возрасте. Майкла не стало. Наши сердца были разбиты, но причин для ссоры больше не оставалось. Сегодня мы с братом так же близки, как были когда-то, и даже ближе – понимая теперь, как много общего нас связывает. Мы оба счастливы снова быть братьями.
Я напишу. Мне книга понравилась, не смотря на то, что Френк понаписал много лишнего, чего Майкл бы и под пытками на рассказал. Но видимо у них так принято: трясти грязным бельем и вытаскивать скелетов из шкафов. Не один он этим грешен, как нам известно. Многие фанаты в ужасе от этой книги, я же отношусь к ней спокойно. По сравнению с книжкой Гальперина или фильмами Башира и Мюррея - это чудная книжка. Он рассказал нам много интересных фактов из жизни Майкла Джексона. Конечно в некоторых местах чувствуется его обида и даже ревность, порой он много на себя берет, но как я уже сказала прочла ее на одном дыхании. Я никогда не перестану его любить, поэтому все эти нелицеприятные факты меня не трогают. Но как бы это кому не нравилось, а Френк был другом Майкла на протяжении долгих лет жизни и Майкл его любил!
Добавлено (20 Февраль 2012, 16:16) --------------------------------------------- Марина, Марина, а тебе как эта книга показалась?
Здесь полный текст некоторых глав из "My Friend Michael".
На первую годовщину смерти Майкла на месте его захоронения состоялась мемориальная встреча. Семья, друзья и фанаты приехали к мавзолею на кладбище Форест-Лон. Снаружи собрались толпы людей, но внутри самого мавзолея было всего несколько человек: Рэнди, Дженет, Джермейн, Марлон и некоторые кузены Майкла. Пастор сказал речь, и племянник Майкла, Огги, произнес несколько искренних красноречивых слов в память о своем дяде. Они впечатлили и очень тронули всех нас.
Когда церемония завершилась, я вышел вперед, к гробнице. На крышке ее покоилась большая золотая корона. Я приподнял корону, как делали другие, и заметил под ней отделение, полное жвачки «Bazooka». Это был милый штрих, заставивший меня улыбнуться. Майкл обожал такие вещи. Я произнес молитву за Майкла и задержался еще ненадолго, чтобы поговорить с ним - поблагодарить за все, что он сделал для моей семьи и за все, что дал мне. Я пообещал приложить все усилия, чтобы сохранить его наследие так, как он бы того хотел. «Спасибо тебе, - сказал я про себя, - за самое большое приключение, какое только один человек может подарить другому. Спасибо за то, что открыл моим глазам целый мир, который я никогда не получил бы возможности узнать, если бы не ты. Спасибо за воспоминания, которые ты оставил со мной. Мне по-настоящему повезло, что ты был в моей жизни. Я люблю тебя и скучаю по тебе».
Позже мне рассказали, что когда я отходил от гробницы, на пол, кружась, опустился белый лепесток. День был не ветреный, а даже если ветер и был, мы находились внутри здания. Там не было открытых окон и дверей. Мне хочется верить, что Майкл услышал меня, и лепесток – это был его способ ответить. Никогда ведь не знаешь наверняка.
*** Моя жизнь не была нормальной. Пока мои друзья отрывались на вечеринках в колледже, играли в «пив-понг» и встречались в барах, я строил жизнь в совершенно другом мире. И, тем не менее, мне выпало огромное счастье. Помимо дорогой, любящей семьи у меня был учитель, отец, брат и друг, который к тому же обладал невероятным талантом, сделавшим его центром всеобщего внимания. Я увидел жизнь с позиции суперзвезды, изнутри. Я чувствовал на себе интенсивность этого внимания и видел темные тени, что маячили на его границах и манили к себе. Это была жизнь, полная исключительных преимуществ и делавшая многое доступным, но за нее приходилось платить бременем изолированности и секретности. Сначала я жил этой жизнью как маленький мальчик, потом, взяв на себя более ответственную роль, я узнал ее нюансы и сложности, хорошие и не очень, а также проблемы и препятствия, с которыми приходилось сталкиваться и справляться Майклу, чтобы продолжать работу и развивать свое искусство. У самого Майкла я научился исследовать мир через книги; благодаря ему я получил возможность познакомиться с различными людьми, местами, религиями и культурами мира. Я влюбился в музыку и шоу-бизнес.
Но главное, я узнал ценность и красоту чистого сердца. Я выучил и непростые личные уроки: о разрушительной жадности и беспощадной корысти, о болезненных ранах предательства, о нелегком балансе между любовью и самосохранением, о том, как сложно сберечь непростую и дорогую дружбу в угрожающей конкурентной среде.
Я провел большую часть жизни на орбите Майкла, но, если будет на то воля Божья, меня ждет еще длинная жизнь. Я верю в то, что некоторые пути в жизни предрешены и события происходят не просто так, но в то же время от нас зависит, сможем ли мы воспользоваться тем, что было нам дано. Я рассматриваю дружбу с Майклом и подаренный ею бесценный опыт как важные уроки к тому, что мне предстоит сделать в будущем. Я намереваюсь не растерять то, что выучил, и применить к делу, выстроить свое собственное наследие – что бы это ни подразумевало. Ничто из того, что было дано мне, я не принимаю как должное. Для меня – для любого, кого тронула музыка и личность Майкла, - его миссия была проста, и он часто повторял ее: все ради любви. Я живу по этому принципу.
Неверлэнд, насколько я знаю, теперь заброшен. Зоопарк пустует. Аттракционы из парка развлечений вывезли. Фотографии ранчо, которые я видел, показывают его в печальном состоянии запустения: некогда аккуратно подстриженные газоны теперь местами заросли травой, а местами высохли; тент над автодромом провис и порван; вигвамы осели внутрь. Давно пустующий главный дом, должно быть, полон спертого воздуха и приведений. Место, которое было создано для жизни, смеха и детей превратилось в преследуемый призраками прошлого символ выдающейся экстравагантности Майкла.
По правде говоря, я не скучаю по аттракционам или зоопарку Неверлэнда. Я скучаю по мелочам: по тому, как мы с семьей, Майклом и детьми, закутавшись в теплые вещи, ходили вместе ужинать в вигвамы. Маленький Принс болтает без умолку. Пэрис не отпускает своего отца – папина дочка. Бланкет на руках у Майкла. Я вижу это так ясно. Группа укутанных людей, идущих вдоль железнодорожных путей. Играет музыка. Звук водопада. Смех Майкла. Его фетровая шляпа. Даже если бы мы с Майклом сохранили такие отношения, какие были между нами, когда его не стало, - либо примирившись и разойдясь в разных направлениях, либо работая вместе над его концертами, - я знаю, что между нами осталась бы ностальгия по проведенным вместе годам. И я уверен, что, будь он жив, мы бы кругами приходили друг к другу снова и снова из года в год, чтобы вернуться к этим воспоминаниям, побеседовать, выпить вина и послушать вместе музыку – до самой старости.
Иногда по вечерам в Неверлэнде мы просили шеф-повара собрать нам корзину для пикника на следующее утро. С рассветом мы с Майклом выезжали на мотоциклах и ехали минут десять-пятнадцать вверх, в горы. Там мы расстилали одеяла и завтракали, наблюдая, как восходит солнце. Мы были все еще на его территории, но так далеко, что нам не виден был даже дом. Это был иной мир, невероятно умиротворенный. Я поднимался в горы постоянно, даже без Майкла, и знал все тропы, что вели с территории, все секретные дорожки и кратчайшие пути, далеко на окраинах поместья. Горы были тайным убежищем для нас, вместе и по отдельности. Те горные тропы бывали очень узки, так что требовалось сохранять осторожность. Одно неверное движение – и ты сорвешься с обрыва.
Однажды Майкл позвал: «Поехали в горы, Фрэнк». Мы вскочили на мотоциклы и отправились по тропе, вьющейся вверх по склону, которой не знали раньше. Дорога становилась все уже, как хвост змеи, и внезапно исчезла совсем. Майкл, ехавший впереди, в последний момент остановил мотоцикл. Я остановился позади него. Он обернулся ко мне.
- Эплхед, тут нехорошо.
Тропы впереди не было. Слева от нас был обрыв, справа – стена утеса, и разворачивать мотоциклы было негде.
- Не волнуйся, - ответил я. - Я сейчас аккуратно сдам назад.
Я включил нейтральную передачу и начал осторожно откатывать мотоцикл задним ходом. Было страшно. Я знал, что стоит мне взглянуть вниз, и я покойник. Но, хоть это и было опасно, я должен признать, что люблю такие вещи, и Майкл любил. Откатившись назад на безопасное место, мы ухмыльнулись друг другу, развернули мотоциклы и разогнались обратно под гору.
Каждый день что-нибудь напоминает мне о жизни с Майклом. Будь то песня, эмблема Диснея, доверчивый человек, напрашивающийся на розыгрыш... По ночам, я все еще вижу его во снах – во снах о былых временах. Мы в турне, на каком-то мероприятии, идем плечо к плечу. Делаем то, что делали годами, и может быть, делали бы еще годы, сложись все иначе.
Я сожалею о том, как наши отношения пострадали во время и после суда. Хотел бы я, чтобы жизнь не становилась такой запутанной, но жизнь имеет такую тенденцию, особенно жизнь столь масштабная и нацеленная на успех, как была у Майкла. Однако в конце концов мы с ним помирились. С малых лет я понимал, что быть другом Майклу Джексону означало оставаться с ним рядом в хорошие времена и в плохие. Он всегда был для меня важен, и я никогда не переставал любить и защищать его. Мне нравится думать, что когда-нибудь мы снова отправимся вместе в горы.
Переводить буду очень медленно, но книга не будет заброшена, сколько бы времени не потребовалось. Мнение переводчика и беты не всегда совпадает с мнением автора .
Мы братья, Дитер, мы должны держаться вместе, не позволяй системе встать между нами. Майкл Джексон
Вступительное слово от Кэтрин Джексон.
Талант – такая вещь, которую Бог дает лишь немногим избранным в этом мире. Мой сын Майкл, обладавший необыкновенными способностями, входил в число этих избранных. Он всегда осознавал, что подобный дар – это не только большое счастье, но и большая ответственность. Поэтому он постоянно, всю свою жизнь старался затронуть своим талантом как можно больше людей.
Большое спасибо тебе, Дитер, что позволил нам приобщиться к этим чудесным историям, благодаря которым мы узнали, каким человеком был Майкл. И я благодарю тебя за то, что ты рассказал миру о многочисленных проектах, которые он претворял в жизнь, планах, которые до сих пор были неизвестны многим людям.
Написанная им музыка, нарисованные им картины, здания и сооружения, в разработке которых он участвовал, все это – его подарок нам, чтобы мы дальше могли распространять дух любви, мира, терпимости и беззаботности.
Я благодарю тебя за то, что ты показываешь миру, каким прекрасным, чутким, достойным любви созданием был мой сын. От имени миллионов поклонников во всем мире и от имени нашей семьи я благодарю тебя. Нам очень его не хватает. Кэтрин Джексон, Лос-Анджелес, ноябрь 2011.
Предисловие.
О Майкле Джексоне было сказано и написано бесконечно много. Что-то соответствует истине, что-то нет. В течение многих лет его важнейшего творческого периода мне посчастливилось быть не только менеджером, но и доверенным лицом, и другом. Я жил у него, на легендарном ранчо «Неверленд», сопровождал его более чем на ста двадцати концертах на всех континентах. С помощью этой книги я бы хотел исправить, дополнить и привести в порядок образ Майкла, который сложился в глазах общества. Я считаю это своей главной задачей и долгом по отношению к нему. Майкл был совсем не таким, каким его часто изображали, и о нем еще многое можно рассказать. Он был остроумным и симпатичным, подшучивал и дурачился – а потом, наоборот, вдруг обращался ко мне за помощью, охваченный страхом и отчаянием.
Многие не знают, что Майкла Джексона, начиная с 2000 года, ждали большие перемены в жизни и творчестве. И он доверял мне свои намерения, конкретные планы и тайны, часто в ночных разговорах или звонках. Эта книга должна показать «настоящего» Майкла Джексона и дать читателям представление о жизни одной из самых блистательных звезд нашего времени. Жизни, в течение которой Майкл Джексон когда-то потерял самого себя и стал жертвой людей, которым, как он думал, можно доверять. Жизни, оборвавшейся слишком рано. Как творческая личность, Майкл Джексон был не далек от того, чтобы снова изобрести себя заново. Как человек, он дошел до точки, когда больше не мог оправдывать все те ожидания, тяжким грузом лежащие на его плечах. Известие о его смерти 25 июня 2009 года повергло мир в шок. Что бы стало с Майклом Джексоном, если бы ему хоть раз позволили быть самим собой? Мне невероятно повезло узнать его настоящего, и я очень по нему скучаю – по другу, человеку, звезде.
Настоящим подтверждаю, что с помощью этой книги я бы хотел еще раз дать людям возможность открыть для себя Майкла заново и посмотреть на него совершенно другими глазами. Так близко, насколько это возможно. Дитер Визнер, ноябрь 2011.
Глава 1. Crocodile rock
Это было не поместье, а мечта, не считая крокодилов. Было жарко, и ярко-голубое калифорнийское небо простиралось над просторами ранчо «Неверленд», как огромный тент. Стояла тишина; чириканье птиц и трепетание их крыльев, одинокое стрекотание сверчка и ритмичный, подрагивающий звук поливальной установки где-то вдалеке не нарушали, а скорее дополняли ее.
Майкл бежал через огромный луг; сначала его фигура казалась крошечной на расстоянии, затем постепенно стала увеличивать, приближаться. На нем была расстегнутая красная рубашка, под ней белая футболка, и черные брюки. Жара была вполне терпимой благодаря легкому ветерку с долины Санта-Инез, несшему прохладные капли воды от поливальной установки и распределявшему их вокруг словно распылитель. Волосы и рубашка Майкла развевались на этом влажном ветру, его походка была быстрой, спортивной и упругой. Иногда она прерывалась прыжком, больше напоминавшим какое-нибудь танцевальное движение. Его взгляд перебегал с предмета на предмет; он улыбался, в этот прекрасный летний день у него было отличное настроение. Он был королем в своем королевстве. Он был в своей стихии.
Внезапно он оказался передо мной, сложил руки за спиной. Майкл посмотрел сначала на меня, потом вверх, на небо и с улыбкой поздоровался, своим неподражаемым «Hi, Dieter!“.
– God bless you! You`re looking fine! Oh, what a wonderful day! (Благослови тебя Господь. Ты прекрасно выглядишь. Ох, какой чудесный день!) – добавил он.
Он заметил, что мое лицо уже успело покрыться загаром. Я рассказал ему, что провел весь обеденный перерыв наверху, на одной из гор Неверленда, где лежат большие камни – долго сидел на солнце и размышлял. Он оглядел меня с ног до головы, вытаращил глаза и воскликнул с ужасом в голосе:
- Like this?! What are you doing? (В таком виде? Да что ж ты делаешь?)
Рука Майкла легла на мое плечо:
- Are you crazy? Are you nuts?! (Ты с ума сошел? Ты что, чокнулся?)
Он заметил, что я стоял перед ним босиком и в одних трусах.
Средства массовой информации часто описывали ранчо Неверленд как рай на земле, полный бабочек, стрекоз и полевых цветов. Несомненно, так оно и было. Но Майкл имел в виду гремучих змей и скорпионов, которые иногда выбирались из-под камней. И поэтому то, что я отправился туда без ботинок, показалось ему чем-то непостижимым.
Он схватился за голову, еще раз предостерег от коварных «rattlesnakes» (гремучих змей), и с очень серьезным видом призвал меня никогда больше не ходить по ранчо босиком. Даже такие опасные создания – твари божьи, и имели право на место в Ноевом ковчеге. Так что Майкл не приказывал удалить их из поместья, а скорее воспринимал как часть вселенной Неверленда. Иногда ночью вдалеке слышался и вой койотов – странные, жуткие завывания.
Майкл сложил руки на груди, поежился, как от озноба, и пошел к Принсу и Пэрис, проведать их и закрыть окна в комнатах детей. В течение дня он, как заботливый отец, следил за тем, чтобы дети были у него на глазах и не очень далеко отходили от него, когда они были на улице. Ведь койоты были активны не только ночью.
После того, как я надел брюки и кроссовки, мы выпили холодного чая в тени веранды и отправились на небольшую прогулку по ранчо. Какой прекрасный день! Мы не говорили ни о новых проектах, ни о прочих делах. В такой день, как этот, все заботы были забыты. И мне вдруг показалось, будто бы чуток праздной скуки – это, вообще-то, самая большая роскошь, которую может себе позволить человек. Не продляется ли жизнь именно в такие моменты, когда еще не знаешь точно, чем ты должен заниматься дальше? Моменты, в которых нет места суете, а время, кажется, остановилось?
Мы шли мимо старых деревьев, к озеру с черными лебедями, к павлину, распустившему хвост, и приближались к вольерам и загонам личного зоопарка Майкла. Должно быть, мы инстинктивно следовали за пронзительными криками попугаев. Наконец, мы остановились и оперлись на невысокую, на уровне бедра, ограду крокодильего вольера.
Словно в джунглях, после тишины я наслаждался голосами всевозможных экзотических животных и оглядывался во все стороны в поисках источников этих голосов. Я чувствовал себя как в раю. Вдруг, неожиданно, как гром среди ясного неба, Майкл сорвался с места и одним прыжком перемахнул через ограду, подбежал к углу бассейна и совершенно расслабленно уселся на край. А ведь только что спокойно стоял рядом со мной! Он хитро улыбался и с любопытством наблюдал за животными, соседями по его собственному маленькому миру Неверленда.
Они лежали в воде и были похожи на набитые соломой чучела – вялые, толстые глыбы длиной под метр восемьдесят. И именно там, где сейчас сидел Майкл, под ним, лежала такая рептилия, головой очень близко к стене, окаймляющей бассейн. Увидев эту картину, я почувствовал себя нехорошо, но я же не мог знать – вполне возможно, он и раньше часто сидел здесь и подружился с животным. Ноги Майкла свешивались со стены, чуть ли не касаясь поверхности воды. Он окинул совершенно неподвижное огромное животное долгим взглядом, все еще улыбаясь, достал полную горсть гальки и начал по одной кидать их на толстый панцирь крокодила. Тому не должно было быть больно; он вряд ли вообще что-либо почувствовал. Маленькие камешки, которые бросал Майкл, падая на этот резонатор, вызывали тупой, низкий деревянный звук, словно их кидали на толстый ствол дерева. Так продолжалось некоторое время. Майкл хихикал, он хотел подразнить зверя, разбудить его, заставить как-то отреагировать. Наверно, что-то вроде «Если уж у меня есть крокодилы, так пусть делают что-то интересное, вместо того, чтобы постоянно лежать здесь без движения!» Я тем временем не выдержал и тоже посмеивался над его необычными идеями, но в то же время хотел предостеречь его:
- Michael, be careful! Don`t overdo it (Майкл, поосторожнее, не перестарайся), – прошептал я и шутливо добавил, что если будет продолжать в том же духе, то может забыть о своей «лунной походке».
Он не хотел слушать, камешки все летели и летели. Но недолго. Внезапно вода забурлила, и зверь за долю секунды оказался вплотную к Майклу. С низким шипением он разинул пасть почти под прямым углом и попытался схватить Майкла за ноги. Тот как раз успел с быстротой молнии подтянуть их, прежде чем могучие челюсти рептилии, утыканные острыми зубами, сомкнулись с громким треском – будто бы захлопнули крышку тяжелого сундука. Майкл снова оказался на стене.
Я не верил своим глазам – он стоял на ней, сгибаясь пополам от смеха, запрокидывал голову и просто не мог остановиться. Вот таким он был.
Глава 2. Родгау, 25 июня 2009, 23.50 и позже
(Родгау – маленкий город в земле Хессен. – прим.пер.).
Снаружи в тихой летней ночи дул теплый ветер. Однако в моем офисе, где каждую минуту раздавались телефонные звонки, было далеко не так тихо. Он находился на окраине промзоны – из тех, которые по вечерам выглядят вымершими. Я многие годы работаю в таком уединении и выбрал его сознательно: таким образом я могу спокойно вести деловые переговоры до поздней ночи, как этого требует разница времени с США. (В Германии закон запрещает сильно шуметь в собственной квартире после 22.00. О празднованиях дней рождений/свадеб и т.д соседей надо предупреждать заранее, иначе они с чистой совестью могут позвонить в полицию. Что уж говорить про офис. – прим.пер.). Немногим более часа назад мне позвонил хороший знакомый из Л.А., чтобы сообщить, что у Майкла Джексона очень плохо со здоровьем и что его жизнь поставлена на карту. Как бы зловеще это ни звучало, но моей первой реакцией был громкий смех. Да этого же просто не может быть! Никогда, ни за что на свете, мне бы не пришла в голову мысль, что в этой новости может быть хоть толика правды.
Напротив, я предположил, что это сообщение объяснялось слишком хорошо знакомой мне тактикой Майкла: уклониться от предстоящего тура This is it под предлогом плохого самочувствия. С момента объявления его большого прощального турне билеты на все запланированные шоу были раскуплены. И Майкл Джексон, как самая крупная поп-звезда всех времен, больше, чем когда-либо, находился в центре внимания общественности. Тринадцатого июля 2009 года, всего лишь через восемнадцать дней, должны были начаться гастроли.
После этого телефонного разговора я был уверен, что пройдет совсем немного времени, и тур будет официально отменен из-за «проблем с сердцем» или чего-то подобного. Насколько я знал, для него это турне было неприемлемо, он не собирался больше участвовать в предприятиях такого рода, они были ему неприятны. Он дал себя уговорить на десять концертов, но тем временем, по желанию устроителей, речь шла уже о пятидесяти. Так что, на следующий день я ожидал сообщения в прессе, хитрого трюка, который на время освободил бы его от предыдущих договоренностей по причине «болезни».
Но я ошибался. Незадолго до полуночи мне позвонил знакомый, который находился недалеко от виллы Майкла и к этому времени располагал более точной информацией. Произошло нечто ужасное: Майкл умер. Кровь застыла в моих жилах, ведь тон этого сообщения не оставлял сомнений. Я был шокирован и не мог сдержать слез. Меня словно парализовало. Я был не в силах закончить этот разговор. Привыкнув сразу же энергично браться за решение любой проблемы, в этот раз я почувствовал, как меня охватывает непреодолимая слабость. Будто сквозь пелену я смотрел на плакаты, фотографии и сувениры в моем офисе – Майкл подарил их мне в благодарность за совместную работу. Всю мою жизнь меня тоже считали одиночкой, и – по крайней мере, некоторые так полагают – опытным стратегом в бизнесе. И все же, с Майклом Джексоном меня связывали не только многолетние деловые отношения.
В эту ночь я потерял друга.
Не успел я получить то сообщение, как новость разошлась по миру. Через несколько минут я уже не мог спастись от звонков и электронных писем. Положение было трагическое, я никак не мог собраться с мыслями. Телефоны звонили не переставая, мой почтовый ящик завис, ответить на все запросы об интервью также было невозможно. Прибавьте к этому звонки и электронные письма от многочисленных шокированных до глубины души поклонников, которые не могли и не хотели верить в смерть Майкла Джексона. Я быстро заметил, как эта новость взволновала мир, каким глубоким был шок – но и какое сильное неверие вызвала его смерть у многих в первые дни. Майкл Джексон мертв – это не может, не должно быть правдой! Все же на один вопрос, который мне то и дело задавали уже в ту ночь, я могу четко ответить «нет». Нет, Майкл Джексон совершенно точно не покончил с собой. Не только потому, что Майкл больше всего на свете любил своих детей, но также из-за того, что он еще очень многое собирался совершить в своей жизни. Добровольный уход из жизни просто не подходил ему. Майкл хотел жить.
О сне в ту ночь можно было забыть. Я все еще не отошел от шока; разом нахлынули бесчисленные воспоминания о проведенном вместе времени. Наша первая встреча, разговоры, длящиеся часами, турне HIStory, все те ужасные и прекрасные события, которые я пережил вместе с ним. Я забыл о времени, но, в конце концов – уже светало – сел в машину и отправился домой через пустынную территорию.
На следующее утро обнаружилось, что поток вопросов и соболезнований со всего мира за ночь не уменьшился. Но не только это. Многие поклонники впали в такой шок и отчаяние, что некоторые из них даже грозились покончить жизнь самоубийством. И сегодня, более чем через два года после смерти Майкла, я все еще получаю бесчисленные письма, свидетельствующие о том, какая огромная пустота осталась после смерти Майкла Джексона. Они спрашивают о том, каким Майкл был в действительности, хотят узнать больше; их не отпускают обстоятельства его смерти.
С тех пор, как Майкл умер, голоса его завзятых критиков также умолкли, и пренебрежительные эпитеты вроде Wacko Jacko были снова уважительно заменены на King of Pop. День смерти Майкла Джексона для многих людей стал одним из дней, в который они вместе пережили чрезвычайно важные события, о которых говорят – после этого мир никогда больше не будет таким, как прежде. Каждый точно помнит, что делал и где был, когда узнал эту новость. Каждый может рассказать свою историю об ощущениях от его смерти, ведь независимо от того, действительно ли вы были его поклонником или нет, его преждевременный уход пробил в мире музыки ощутимую брешь.
Через некоторое время шок сменился состоянием полного оцепенения. Миллионы поклонников, сотрудники, друзья и родственники Майкла пытались в течение этих дней забыться, чтобы хотя бы попытаться смириться с тем фактом, что его больше нет, и принять это. Как бы ни расстроила меня его смерть, как бы ни занимала она мои мысли, в первые дни я не стал связываться с его семьей. Никому не хотелось бы выражать кому-либо соболезнования, если сам еще толком не оправился, даже при самых положительных побуждениях.
Только через несколько дней я позвонил отцу Майкла, Джо. Это был короткий, тихий и печальный разговор с хорошим знакомым. Я знал его как жесткого бизнесмена, всегда готового предложить нестандартное решение или пошутить. Но во время разговора он казался человеком, который совершенно пал духом. В тот момент Джо еще понятия не имел, как он и прочие члены семьи Джексон должны вести себя по отношению к прессе, какими словами пояснить свою реакцию на смерть самого знаменитого и успешного из них. Он спросил меня, не приеду ли я на похороны в Лос-Анджелес. Я не был уверен, но потом, когда мне постепенно стало ясно, какие масштабы примет эта церемония, решил воздержаться от этого.
Затем, седьмого июля в Staples Center в Лос-Анджелесе состоялось официальное прощание с Майклом Джексоном. Бывшие соратники, такие как Дайана Росс, Берри Горди и Брук Шилдс, а также, разумеется, его семья оказали ему последние почести. Во всем мире миллионы зрителей наблюдали за церемонией с экранов. Меня она тоже не оставила равнодушным. Но все же я был рад, что попрощался с Майклом позже, когда страсти более-менее улеглись.
После смерти Майкла мы с Джо продолжали общаться, и это продолжается до сих пор. Про отцов, чьи сыновья умерли слишком рано, например, в войнах, говорят, будто бы их часто мучает чувство внутренней пустоты. Нормальная смена поколений нарушилась, дошла до абсурда, и собственное существование отныне кажется им бессмысленным. Во всяком случае, Джо Джексон, будучи отцом, постоянно подчеркивает, как он любил и любит своего сына, какими бы сложными ни были порой их отношения. Когда-то я задал ему вопрос о тяжелой цепи у Джо на шее, на ней висел большой серебряный амулет в форме птицы. Опущенные крылья и хвостовые перья внизу в середине составляют букву «М».
– Это Майкл, – пояснил он значение украшения, которое носил над сердцем, – мой сын!
Майкл Джексон умер в тот момент, когда давным-давно лишился контроля над собственной жизнью. Благодаря хитроумным действиям системы, окружавшей его, ему просто не оставалось другого выхода. Его принудили выступать и провести турне This is it до конца, он сам больше ничего не решал. Майкла загнали в угол, из которого он уже не смог выбраться.
Одного знаменитого писателя спросили в его семьдесят пятый день рождения, как он себя чувствует, и тот ответил: «Будто бы я въехал в гараж, и стена все ближе и ближе». В этом случае, подобное заявление могло быть продиктовано неотвратимостью старости – неизбежно приближающегося времени, от которого никому не убежать. Но время Майкла, с точки зрения биологии, еще не вышло. У него отнял жизнь вовсе не преклонный возраст, а система, состоящая из лиц, выражающих чьи-либо интересы. Они годами захватывали все больше власти и контроля, ему же оставили совсем немного места для собственных идей и концепций.
По причине этого некоторые могут подумать, что смерть стала для него избавлением, как иногда для неизлечимых больных, или единственным возможным побегом из его тюрьмы. Я считаю, что это не так. Мир мог бы увидеть нового, совершенно другого Майкла Джексона и еще долгие годы наблюдать за ним. Майкла, который никогда не уставал развивать новые бизнес-модели и черпал силы в себе самом и своем творческом потенциале.
И сегодня я иногда думаю: черт, я же должен ему позвонить! Чтобы через мгновение понять, что это уже невозможно. Я на девять лет старше Майкла, и как-то я в шутку попросил его, когда придет время, пожалуйста, пусть он приедет на мои похороны. Представляю, какая суета и шумиха в прессе поднялась бы из-за него в маленьком тихом городе, где я жил. Он коротко рассмеялся и очень серьезно ответил:
– Please don`t talk about things like this! (Пожалуйста, не говори о таких вещах!)
Добавлено (26 Февраль 2012, 01:07) --------------------------------------------- и так, продолжаем:
НАЧАЛО – ЛОС АНЖЕЛЕС, СЕНТЯБРЬ 1995
Полет из Франкфурта в Л.А. проходил спокойно. Я уже даже немного вздремнул в самолете, когда вопрос - а что же я здесь делаю, заставил меня резко очнуться. Все верно, я находился в дороге к одному необычайному артисту, величайшей мировой Звезде. Никогда я бы не смог поверить, действительно однажды иметь такую возможность встретиться с Майклом Джексоном , но вот, еще немного, и я смогу презентировать ему одну, разработанную с моим участием, деловую идею лично!
Долгие годы я был активен в Merchandising-bussiness, работал с такими гигантами как Люфтганза и Харибо, и успешно внедрял всевозможные идеи маркетинга своих партнеров в жизнь. Около восьми месяцев до этого полета в Л.А, меня посетил один мой знакомый, который работал в то время для Red Bull, и специализировался на разработке новых энергетических напитков (energydrinks). Тема эта в середине 90-х была очень трендовой. Он спросил у меня совета о том , как оптимальнее вывести на маркт разработанный им напиток. Честно сказать, я тогда не имел ни малейшего понятия об этих напитках и их потенциальном успехе, и высказал поначалу свое сомнение. Однако же, после многочисленных разговоров на эту тему, нас озарило - нужно связать идею этого напитка с знаменитой звездой, с Popstar. Но с кем? Почему бы не с величайшей мировой звездой? - С Майклом Джексоном! И мы тут же расхохотались, мы конечно-же не оставляли этой идее никаких шансов. Dose, с которой все начиналось
Напиток – старательно разработанный сотрудниками фирмы Wild in Heilderberg (Capri Sonne) – имел интересный персиковый вкус «Peach Flavor», и выпитый ледяным, являлся очень освежающим и необычным. Это был - совершенно в духе времени – изотонический «Healthy Drink», и уже скоро мы нарекли его «MJ Mystery Drink», в соотвествии с предстоящим HIStory World-Tour Майкла Джексона. Ну, и наконец, емкостью стала необычайно трендовая тогда Slim-Line-Dose в золотом исполнении с пропечатанными на ней красными буквами «frech-cool-maqic». И сегодня эти пустые дозы пользуются среди фанатов большой популярностью и дорого стоят, даже вроде можно еще найти нераспечатанные дозы по цене 800 долларов за штуку, с содержимым, которое нужно бы назвать античным - на 15 лет старше срока годности.
После того, как продукт был предложен Sony/USA и соответствующее письмо было тоже отправлено, я почти позабыл об этом деле, так как считал это скорее шуткой. И тем более велик был наш сюрприз, когда спустя, примерно, полгода, было получено приглашение от Сони с предложением, еще раз по всем правилам презентировать новый напиток уже на месте, и при этой возможности заодно и познакомиться с Майклом Джексоном. Все-таки речь здесь велась о его персоне и его имени, которые бы отвечали за этот напиток, и потому он был первый, кого нам нужно было убедить.
Во время перелета меня не оставляла одна и та же мысль – какое же это все-таки странное ощущение, если мечты вдруг становятся явью. Сражение за артиста и за его маркетинговую стоимость было тогда очень велико. Майкл Джексон являлся продуктом, вокруг которого, даже в стороне от его музыки можно было отстроить бизнес громаднейших размеров. С тех пор, как Jay Coleman в 1983 и в 1985 годах заключил сделки «Pepsi-Deals» для Майкла Джексона более чем на пять и во втором случае более чем на десять миллионов долларов, презентабельность фигуры Майкла для этого юного освежительного напитка стала неоспоримой. Гениальность Колемана заключалась в том, чтобы ауру, свежесть и юность попзведы привнести в ассоциацию с маркой Пепси, что конечно же неожиданно и не слабо «состарило» Кока-Колу, а для Пепси принесло миллионные прибыли. Мы же разработали для Майкла Джексона его новый личный напиток– независимо от каких бы то ни было напиточных концернов. И учитывая объем Coleman-Deals, я осозновал, в какой области мы пытаемся двигаться.
Я должен буду соврать, если скажу, что уже тогда был поклонником Майкла Джексона. Конечно же в тех восьмидесятых или в начале девяностых, куда бы я не направлялся летним вечером в городе, будь то Европа или даже другой континент, музыка Майкла Джексона следовала за мной по пятам везде. И не важно, был ли это«Triller» , «Beat it» или «Billie Jean» - как эхо прокатывались его песни через улицы и города, музыка Майкла Джексона казалась саундтреком целого поколения. Вот поэтому он являл собой термин для меня, он был феноменом! Но настоящим фанатом его музыки мне еще только предстояло стать.
Только мы прибыли в офис Сони, как тут же нас, моих партнеров и меня, на этом изолированном офисном этаже, подвергли некой странной процедуре. Мы должны были у мужчин, отвечающих за безопасность, обучиться тому, как правильно вставать и садиться для приветствия мировой звезды. Вообще-то нам показалось это несколько несеръезным, но мы конечно же старательно приступили к тренировке, не хватало бы еще, что бы наша встреча развалилась прямо перед целью. И вот, когда мы уже в который раз, упражнялись в правильном вставании, тихонечко открылась дверь и Майкл Джексон оказался вдруг в центре комнаты: Майкл Джексон прямо передо мной! Величайший художник мира оказался меньше и не таким представительным, как я ожидал, но при этом казался необычайно заряженным энергией и эластичным. В один миг мы все разом онемели и уставились на него. Встать? Сесть? Никто из нас уже и не вспомнил об этом, тем более, что все равно было слишком поздно. Майкл Джексон собственной персоной уже стоял перед нами. Так близко, что до него можно было дотронуться! Позднее я понял, что вот такое его неожиданное появление, было частью инсценировки. На сцене, как и в настоящей жизни, Майкл всегда любил свой Выход. Правильно спланированный сложный тайминг, хорошо разученная хореография, неожиданное появление из ниоткуда (обычно после долгих часов ожидания) – все это было для него обязательной частью его Выхода и его Личностью для общественности. Он инсценировал таким образом ауру неприступности, которая окутывала его таинственностью и уважением, эдакая невидимая дистанция, которую он в любой момент мог сам же и прервать, стоило ему лишь произнести дружественные слова, и то, почти невыносимое напряжение трепетного благоговения и уважения окружающих его, в момент рассеивалось ко всеобщему облегчению.
На Майкле Джексоне была черная шляпа, темные очки и черные брюки, отделанные по бокам золотой тесьмой, и еще черная рубаха, которая носилась не заправленной. После короткой паузы молчания, он уважительно поклонился в нашу сторону. Мы тоже выглядели стильно в наших черных костюмах и галстуках. Он присел на качели, и начал раскачиваться, ну совсем как мальчишка, вверх и вниз, легким движением положил ногу на ногу, итак - разговор мог начинаться.
Он был так приятен и мил, очень стесняющийся, почти пугливый, в любом случае он был совсем другим, чем я представлял себе King of Pop. Говорил он тихо и сконцентрированно и сразу приступил к делу. Он бы очень охотно посмотрел на наш «MJ Mystery Drink». И ему была с гордостью продемонстрирована баночка с золотым дизайном и сверкающим лого. Уже при взгляде на баночку, Майкл Джексон был по-настоящему восхищен, и тут же он – действительный центр всего нашего проекта, решил, что Peach-Flavor-Drink он протестирует сейчас же сам. И стоило ему только приступить к открыванию, как тут же налетели люди из его безопасности и – быстрее чем мы успели моргнуть – предотвратили «опасную ситуацию». Они изъяли из рук попзвезды баночку, но не просто так, а с таким видом, как будто мы только что попытались отравить Короля. Тут уж, конечно, удержаться от смеха Майкл Джексон не смог, как скоро впрочем и все остальные, находящиеся в помещении, настолько неожиданно глупой и комичной выглядела эта ситуация. Да и зачем, спрашивается, нам травить как раз ту самую персону, которая одна-единственная и предоставляла успех нашему предприятию?
Но не смотря на всю комичность ситуации, мы получили и свой первый урок о том, насколько серьезно на самом деле, Megastar конролируем своим окружением. Множество вещей, уже тогда по видимому, он не мог решать сам. С кем ему вести дела или с кем встречаться лично – вся его жизнь была подчинена интересам, не являющимися его собственными.
С уверением от Сони, что наш совместный проект «движется по хорошему руслу», мы собрались в обратную дорогу. Сам Майкл Джексон высказался очень позитивно, хотя ему так ни разу и не предоставилась возможность попробовать этот напиток.
Напиток был запущен для пробы на нескольких концертах, а также для одной серьезной презентации в Амстердаме. Но в конце концов, это никогда не было реализовано. От того, что мы верили, что сам Майкл Джексон находится на нашей стороне, мы были конечно же разочарованы и расстроены такой неудачей. И даже существовало уже прекрасное Promotion-Video для этого напитка, сделанного на очень успешной в 80-ых и 90-ых годах «Torpedo Twins» (DoRoFilmproduktion, Rudi Dolezal и Hannes Rossaher). Нашему «MJ Mystery Drink» насчитали слишком высокие лицензионные сборы, так, что бы напиток мог реализовываться только через Майкла Джексона, но Сони, некогда уверявшая нас в полной поддержке, отказалась от своих обещаний. Уже тогда мне стало ясно, насколько жесток контроль Системы над художником, и что для всех остальных «не системных» любой вход сюда категорически воспрещен, даже если, как это было в нашем случае, все выплаты были произведены.
И все же - я познакомился с величайшим Popstar всех времен. Много ли найдется людей, которые смогут утверждать о себе такое же?
Как человек, который не так-то легко расстается со своими проектами, я ожидал в лобби отеля Баварский Двор, где во время посещения Мюнхена, был размещен для проживания Майкл Джексон. Мне несколько раз удалось переговорить по телефону с его шефом безопасности, который помог оранжировать нашу вторую встречу. Вообще-то любой контакт между посторонними и звездой был строго воспрещен, но все же, где-то через десять минут ожидания, меня забрал Wayne Nagin, начальник службы безопасности, и завел в Suite Майкла. Я занял место на диване и вот, после почти получасового ожидания, во время которого им были сделаны несколько телефонных звонков, абсолютно расслабленный, в комнату вошел Майкл. И снова я оказался под большим впечатлением от его такой учтивой и вежливой формы общения.
Мы присели. Наконец-то ему в первый раз предоставилась возможность сделать пробный глоток нашего «элексира здоровья». Громким «Wow!!!» тут же было выражено все его восхищение. Майкл казался очень впечатлен этим персиковым вкусом. Я рассказал ему о том, что Сони не поддержала нашу команду, когда мы пытались пробить путь для «MJ Mystery Drink» , и что нас, как «поперечных начинающих», со всей очевидностью, полностью заблокировали. Майкл дал мне понять, что знает о чем я говорю, и еще, что он знает, какие игры ведутся за кулисами, и уже очень скоро у меня сложилось впечатление, что он хочет мне помочь.
Мы проговорили почти три часа, и постепенно напиток потерял в нашем разговоре свою главенствующую роль, мы просто говорили обо всем на свете. Одна тема сменяла другую. Через несколько месяцев, 7 сентября 1996, в Праге должен стартовать большой HIStory World-Tour, с которым он более года должен будет колесить по всему миру. В конце концов Майкл сделал мне одно предложение: я должен был просто поехать с ним и сопроводить его в этом турне. Он говорил это вполне серъезно, он меня приглашал.
Когда часами позже я покинул Баварский Двор, я какое-то время просто бесцельно блуждал по улицам вблизи Мюнхенского железнодорожного вокзала. Я не совсем понимал, что же со мной произошло, и чувствовал себя несколько ошеломленным, но одновременно и очень счастливым. Люди двигались мне навстречу, но я их почти не видел. Если бы они только знали! Еще каких-то несколько минут назад я сидел вместе с величайшей звездой всех времен, и вот я даже буду сопровождать его в турне. Но никто этого не замечал, да и как? То, что со мной произошло, конечно же было невозможно увидеть, но внутри меня ощущалось что-то такое, что я могу описать только как чрезвычайное положение. Подсознательно я по-видимому чувствовал, насколько сильно эта встреча с Майклом Джексоном изменит мою жизнь.
Продолжение обязательно следует...
Добавлено (26 Февраль 2012, 01:10) --------------------------------------------- Может если интересно кому могу пока начать Jermaine Jackson: «You Are Not Alone» полный перевод.
Сообщение отредактировал Марина - Воскресенье, 26-02-2012, 01:04
а как же M*I*C*H*A*E*L*L*O*V*E*, по моему, как раз таки она переводила определенную часть, а Марина всего лишь выложила "перевод bese_ss_en" А по теме конечно интересно
Перевод книги Шмули Ботича "Honoring The Child Spirit"
Honoring The Child Spirit, главы 1-2
Почти закончила перевод второй книжки Шмули Ботича "Honoring The Child Spirit": беседы с Майклом о детях и детских качествах. Пока буду выкладывать по главам, к концу сделаю PDF.
По моему мнению, бесценная книга: в этих разговорах через, общем-то, довольно узкую тему раскрывается целый внутренний мир человека-гения. Мир, весьма отличающийся от оного у среднего обывателя, и потому естественно вызывавший постоянное недоумение и превратные трактовки, вылившиеся в итоге в такую масштабную трагедию общественного непонимания. Лично для меня эта книга ответила на все остававшиеся вопросы "почему", которые я могла бы адресовать Майклу. По глубине погружения, на мой взгляд, уступает, разве что "Dancing the Dream".
Внимание, почет и уважение Спасибо за то, что Ты создал вещи такими прекрасными
ШБ: Тебя многое в жизни изумляет и удивляет, не так ли? Расскажи мне, что тебя вдохновляет. МД: Красивый закат очень впечатляет меня. Я молюсь, когда вижу что-то настолько величественное. Например, на днях я молился. Над горами нависли облака, солнце садилось и отбросило на небо прекрасный оранжевый отсвет. Как можно увидеть подобное и не воскликнуть: «Вот это да!» Я сказал про себя: «Господи, мир так прекрасен! Посмотри на облака! Спасибо за то, что Ты создал вещи такими прекрасными!» Облака несут важную функцию – мы знаем, что они дают влагу, кислород. Но они не обязаны услаждать взор. Они не обязаны вдохновлять. Это маленький дополнительный штрих. ШБ: Это ведь качество, присущее детям, — вот это ощущение изумления и чуда. Взрослые часто теряют его, становясь такими практичными. Ты не чувствуешь этого в детях? Красивые виды впечатляют их гораздо сильнее. МД: Да! Я не представляю, как можно потерять его и принимать такие вещи как должное. Я вижу Бога в своих детях. Через детей я говорю с Богом. Я благодарю Его каждый день за благословение, дарованное мне в виде моих детей. В ребенке запечатлено чудо Господа. ШБ: Ты много раз говорил, что дети – это дар Господа нам. Что это означает для тебя? МД: В моей семье мы любим детей. Если заходит малыш или ребенок, мы хотим обнять его, взять на руки. Мои братья и сестры все такие. Я не понимаю, почему люди не чтут детей, почему от них отмахиваются так, будто они — ничто. Ведь от них зависит завтрашний день. ШБ: Означает ли это для тебя, что раз в религиях есть священные объекты, то самый священный из всех — ребенок? Что дети заслуживают признания, почитания и уважения? МД: Да, означает. Детям нужно выказывать немного одобрения, давать им понять, что они поступают правильно. Поощрять их относиться с добротой и любовью к тем, кто добр к ним, садиться к людям на колени. Дети готовы проявлять такое доверие постоянно, но они боятся. Например, когда кто-нибудь предлагает ребенку что-нибудь, ребенок с энтузиазмом за это хватается. И в следующий раз, когда придет этот человек, ребенок бросится к нему с восторгом. Хорошо ли это? Конечно, хорошо! Детям часто нужна наша улыбка одобрения, а мы им ее не даем. Шмули, твои дети так естественно благодарны за все! Это очень мило, все эти письма и подобные вещи. И я знаю, что ты, как родитель, поощряешь их, и они получают твое одобрение, твою улыбку одобрения. ШБ: То есть ты чувствуешь, что в ребенке уже имеются эти качества. Все, что требуется от родителя, чтобы укрепить способность ребенка к любви, это поощрять их, говорить: «Это хорошо». Простого признания достаточно, чтобы побудить ребенка развивать доброту, великодушие, признательность, благодарность. МД: Да, мне кажется, взрослые, родители, слишком заняты, пытаясь вырастить из детей тех, кого сами хотят видеть, вместо того, чтобы принять их такими, какие они есть, какими они пришли на эту планету. Очень многие талантливые люди не получили одобрения своих способностей у собственных родителей, и мне кажется, это ужасно. ШБ: Давай поговорим о честолюбии, особенно применительно к детям. Ты был честолюбив и остаешься таким. Но разве это качество присуще детям? Ведь честолюбие зачастую может проявляться как безжалостность. МД: Нет. Я думаю, каждый ребенок рождается с желанием заниматься чем-то конкретным и быть похожим на кого-то, кто уже добился определенного успеха. А взрослые внушают им, что это неправильно: «Ты шутишь? Не валяй дурака! Я хочу, чтобы у тебя была нормальная работа. Какие у тебя шансы на успех, если ты будешь заниматься этим?» Братья Райт, которые собирали велосипеды, мечтали о том, чтобы попробовать осуществить полет. Люди никогда не вспоминают об оскорблениях, которые им пришлось вынести — этим двоим ребятам. Или Эдисон: с каждым открытием мир поднимал его на смех и давал ему отрицательные отзывы. Все вокруг! И позже он об этом рассказывал. Или Дисней, которому всегда говорили: «Кончай заниматься глупостями». Даже родной отец ему это говорил: «Рисовать хочешь? А не найти ли тебе нормальную работу?» ШБ: Так чего ты хочешь для Принса и Пэрис? Ты хочешь, чтобы они сами рассказали тебе, чего хотят добиться? МД: Да. Я уже знаю. Принс говорит мне, что хочет снимать фильмы. Он сидит, смотрит, и дает указания, как режиссер. ШБ: Надо же! Видно, что тебе легко уважать мечты и стремления своих детей. Но Майкл, мне кажется, многие люди смотрят на детей как на бремя, а не как на наслаждение, которым они на самом деле являются. Дети требовательны. Родители нынче разрываются на части и порой теряют терпение со своими детьми. МД: Они именно что смотрят на детей как на бремя! Ты прав! Я видел, как жестоки могут быть люди, как они могут оскорблять, осуждать, как они делают больно. И это дети спасли мне жизнь, правда. ШБ: Боль, с которой ты живешь, проходит, когда ты помогаешь детям? Это приносит тебе искреннюю радость, на сердце становится легче? МД: Особенно если я знаю, что детям больно, — это тяжелее всего. Это причиняет мне самые сильные страдания. Я не могу притворяться, что не чувствую этого, потому что чувствую, и очень остро. ШБ: Боль и переживания твоего детства все еще остались с тобой. Как тебе кажется, ты теперь завоевал одобрение своих родителей? Твоя карьера оправдала тебя в их глазах? МД: В глазах родителей? Да, им нравится то, что я делаю. Я — это продолжение их альтер-эго, их подсознания — как ни назови. Думаю, я воплотил мечты отца о том, кем он сам хотел стать, но смог стать лишь через своих детей. Я в это верю. ШБ: Он когда-нибудь говорил тебе об этом? МД: Нет, так прямо — никогда. Было бы здорово. ШБ: При всем твоем успехе, они ни разу не сказал: «Сынок, я тобой горжусь»? МД: О-о, если бы! Но я вижу, что завоевал его любовь, его одобрение, потому что он иногда говорит: «Хорошее шоу!» — вот так. Он очень сдержанный. Никогда не скажет: «Я с тобой». Он скажет: «Хорошая работа». ШБ: А мать, она говорит: «Мы тобой гордимся»? МД: О да, с объятиями и поцелуями. Она очень ласковая, эмоциональная, и всегда открыто выражает свои чувства. ШБ: Приведу тебе пример. Стивен Спилберг снял «Список Шиндлера», а его мать держит кошерный ресторан… МД: Я был там. Посылал ей цветы и все такое. ШБ: Я говорил с ней, когда она выходила в зал поприветствовать гостей. Я спросил: «Вы, должно быть, очень гордитесь своим сыном? “Список Шиндлера” взял Оскара и рассказал всему миру о Холокосте». Она ответила: «Ах, я даже описать не могу…» У тебя есть такое ощущение, будто родители сказали тебе: «Ничто не заставило бы нас гордиться тобой сильнее»? МД: Я думаю, они это чувствуют. Я верю. ШБ: Но, тем не менее, ты бы хотел услышать это от своего отца. МД: Да, это много значило бы для меня. Он пытается это сказать, но я не знаю, способен ли он. Он работает над собой, но это трудно. Трудно научиться проявлять свои чувства. Поэтому я всегда стараюсь быть ласковым со своими детьми. Я смотрю им в глаза и говорю: «Я люблю вас». И они мне это все время говорят. Они говорят: «Мое сердце скучает по тебе». Вот такие слова произносят.
Детское простодушие Дети – это напоминание о том... что мы должны помнить
ШБ: Ты теперь не только сын, но и отец. Это изменило твое восприятие детства и невинности? МД: Скажу тебе так. Я думал, что готов стать отцом, но оказалось, я ошибался! Всю свою жизнь я читал о том, как чудесны дети. Люди недоумевали: «Да что тебя так тянет к этим младенцам?» Я постоянно читал книги по детской психологии. Но это оказалось гораздо большее счастье! Принс и Пэрис изменили меня во многом. Я учусь у них не меньше, чем они учатся у меня. У детей учишься иметь доброе сердце и быть хорошим человеком. И, в силу своего характера, я стараюсь подражать им. Люди всегда говорят: «Веди себя по-взрослому». Но я стараюсь вести себя больше как ребенок, потому что дети простодушны, они созданы по образу Господа, они чисты. Я пытаюсь быть таким же непритязательным и добрым, как они. ШБ: То есть ты говоришь, что это не родители должны стараться вырастить детей так, чтобы те отражали их ценности, но это почти как если бы Бог давал нам детей, чтобы мы сами смогли вновь стать детьми? МД: Я на самом деле так считаю. Дети – это как будто напоминание о том, какими мы должны оставаться, о том, что мы должны помнить. Когда апостолы спорили между собой, кто самый великий в глазах Иисуса, Иисус сказал им: «Пока вы не начнете вести себя, как это дитя… умалите гордыню, как это дитя…» [Полагаю, Майкл ссылался на слова Иисуса в Евангелие от Матфея, 18: «В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном».] И это правда. ШБ: Но как тебе удалось сохранить присущие детям качества при таком давлении и столь высоких ожиданиях от тебя? МД: Это трудно даже объяснить. Я просто откровенен с собой. Мне кажется, большинство людей неискренны с собой. Я даю себе волю, выпускаю на свободу свою личность в ее самой чистейшей форме, и это и есть простодушие. ШБ: То есть ты отринул давление окружения, ты не собираешься становиться тем, что хотят видеть в тебе люди. Но тебе пришлось заплатить за это? МД: Да, огромную цену. Но я никогда не потеряю своей детской сущности, потому что таково мое сердце. Оно так и не выросло со мной – не знаю, почему. И не хочу, чтобы вырастало. Мне кажется, у меня сердце простодушного ребенка – и я не нахваливаю себя, не подумай. Я вижу жизнь так, как видят ее дети. Когда они что-то чувствуют, я чувствую то же. ШБ: Так значит, многие из нас теряют детское простодушие. Мы превращаемся из людей с большим сердцем и широкой душой в ограниченных и мелочных людей? Как мы попадаем в заблуждение, что простодушие – это плохо? Почему расточаем свое природное сокровище, детскую естественность, и становимся такими, какими хотят видеть нас окружающие? Одна из твоих особенностей, Майкл, - в том, что ты рано увидел две стороны зрелости. Зрелость несет разум и мудрость, но также и пустоту, воплощение жестоких амбиций и искаженных ценностей, при том, что на самом деле король-то голый. Ты смог сказать: «Я этого не хочу. Я хочу наслаждаться естественными радостями, танцевать как ребенок и быть абсолютно свободным». МД: Мир вынуждает нас вырастать. Он вокруг нас, и он влияет на детей – поначалу через других, старших ребят. Когда родители отводят детей в школу и целуют на прощанье, что говорит им ребенок? «Не надо, мам, мои друзья увидят!» Разве же это плохо: продемонстрировать ребенку свою любовь? Но мир уже повлиял на тех, других детей. Они дразнятся: «Это не круто… А я теперь крутой!» Им уже привито такое восприятие. ШБ: Конформизм и давление среды делают свое дело и гасят искру индивидуальности. Знаешь, как Авраам Линкольн сказал: все мы рождаемся божьими подлинниками, а умираем человеческими копиями. МД: Великолепно. Как точно, не правда ли? ШБ: Нашим детям рассказывают большую красивую ложь. Мы говорим: пока ты ребенок, ты в Эдеме. Адам и Ева были как дети. Они воплощали в себе все детские качества. В них не было высокомерия, не было неискренности. И Змей приполз к ним и сказал: «Это не настоящая жизнь. В этом месте, что вы зовете Райским садом, царит незрелость, глупость. Вам пора вырасти из этой ребяческой ерунды. Там, снаружи, вас ждет целый мир». И люди начинают верить в эту ложь. Они принимают решение покинуть Райский сад и уйти за Змеем из этого состояния детства. Это происходит и с нашими детьми. Быть ребенком считается не круто. Детей подталкивают к вере в то, что «быть взрослым», испробовать «взрослые» вещи – лучше, чем оставаться ребенком. Что это лучше, чем простодушие и свобода детства. А потом, когда они становятся старше, мы не можем понять, почему их жизни выстроены на столь шаткой основе. Они словно деревья, не имеющие корней. МД: Если бы мне не пришлось испытать столько взрослых впечатлений в детстве, я бы гнался за ними сейчас, чувствуя, что иначе упущу что-то важное. Из любопытства люди хотят увидеть мир, который их окружает. Но я уже видел его и делал все это. Зато я буду тем, кто скажет: «Послушайте! В вашей жизни сейчас – самый чудесный, волшебный период. Не пытайтесь вырасти раньше времени! Не пытайтесь стать похожими на кого-то другого! У вас еще вся жизнь впереди на то, чтобы побыть взрослыми. Волшебство – здесь». Дж. М. Барри, написавший «Питера Пэна» описал это лучше кого бы то ни было. Когда его младший брат умер в возрасте двенадцати лет, он почувствовал зависть, потому что понял, что брату не придется вырастать. Он навсегда останется мальчишкой, и в этом настоящее золото. Это и вдохновило Барри на книгу о Питере Пэне. Правда, «Питер Пэн» вырос из этого переживания. Автор чувствовал, что его брат навсегда останется мальчишкой, и так оно и было. ШБ: И ты считаешь себя Питером Пэном, поскольку понимаешь необходимость всегда оставаться ребенком? Но насколько ты ассоциируешь себя с этим героем? Только в том, что он никогда не вырос, или еще и в том, что мир сделал ему больно? МД: В том, что он хотел сохранить свою чистоту навечно и знал, в чем заключается золотая магия детства. Он хотел, чтобы мы держались за нее. Потому что как только ты вырастаешь, она исчезает, и поэтому Питер Пэн – это древняя, древняя душа. Он, как E.T., (из фильма «Инопланетянин»), живет уже миллионы лет, но так и не вырос. И вот он находит эту семью и забирает детей в Неверлэнд, где они навсегда останутся юными. ШБ: Ты познал секрет, как остаться вечно юным? МД: Сердцем – да. ШБ: Неужели вся ненависть, с которой тебе пришлось столкнуться, никак тебя не испортила? Ты никогда не чувствовал горечь? Люди превращаются в циничных взрослых, потому что иногда шрамы, оставленные этим миром, болят, и боль разрушает людей изнутри. Они не могут позволить себе оставаться наивными и чистосердечными. Мир воспользовался их простодушием, так что им приходится сжать кулаки в целях самозащиты. Как тебе удалось подняться выше этого? МД: Я остаюсь выше этого, потому что верю в правду. Я верю в детей — в то, что нужно снова стать ребенком в душе. Если бы только мы могли всех научить верить детям… Я думаю, секрет в этом. Честное слово. ШБ: Но если среднестатистический человек сталкивается большим количеством ненависти, он либо начнет ненавидеть в ответ, либо, во всяком случае, станет меньше доверять людям. МД: Мне это несвойственно. Я пытаюсь быть любящим, пытаюсь находить любовь и видеть любовь во всем. Я люблю природу, люблю лес. Мне нравится изящество и нежность природы и то, как легко ей быть великодушной. Она лишь дарует. Это прекрасно! ШБ: Ты видишь природу как мир ребенка, а город как мир взрослого? МД: Да, уличная жизнь совершенно чужда мне. Я ненавижу город. Я люблю природу. ШБ: Город полон высоких зданий и грандиозных сооружений. А природа для тебя нежна и ласкова, сердечна и радушна? МД: Да, и щедра. Я обожаю ее. Детей и природу я люблю одинаково. ШБ: Когда ты строил Неверлэнд, ты задумывал его как особое место, где ты чувствовал бы себя в защищенности, так же как Адам и Ева чувствовали себя среди природы Райского сада? Место, где ты мог бы уединиться и в котором черпал бы силы? МД: Да, где я мог бы гулять, зная, что за мной не следят, чувствовать единение с природой, лазать на дерево, и делать все то, чего мне не довелось делать в детстве. И я обожаю это! Когда я сижу на этом дереве, окруженный миром веток и листьев, и слышу журчание воды внизу, я блаженствую. Я в настоящем раю и чувствую, что все мне под силу. И так же я себя чувствую рядом с детьми. Мне все под силу, мои возможности не знают границ. ШБ: Если бы ты привел взрослых всего мира в Неверлэнд, думаешь, это было бы чем-то вроде крещения? МД: Однозначно. Я не представляю, как это может не изменить человека! Нас притягивает вода. Есть в наших душах что-то, что требует воды. Мы стекаемся на пляжи, даже если не купаемся. Мы паркуемся там просто чтобы посмотреть на успокаивающий океан. Это как терапия, как медитация. Как пища для души – она нам необходима. В этом, как мне кажется, и есть роль природы. Она необходима нам. Многие великие творцы, которых знала история, оказавшись в тупике, чувствуя раздражение или усталость от работы, выходили в лес или совершали длительные прогулки на чистом воздухе и возвращались с новыми силами. Нам это необходимо. Для этого и нужны отпуска. ШБ: Знаешь, Библия говорит, что через Райский сад протекали четыре реки — в его центре была вода. Ты говоришь очень близкие к этой истории вещи, даже не сознавая того. Называй это уподоблением Питеру Пэну, как хочешь, но это попытка воссоздать Рай, потому что дети в некотором смысле живут в Раю. МД: Наибольшую радость мне доставляет видеть детишек, играющих в красивой местности, где есть вода, деревья. Я люблю озера за их неподвижность (от вида океана мне немного неуютно), и чтобы рядом играли дети, и кругом трава, холмы. Нет ничего более волшебного! Помнишь сцену из «Звуков музыки», где они в Альпах, и дети бросают друг другу мяч, а у Джули Эндрюс гитара? Камера отъезжает, и захватывает монументальные горы. Боже! И солнце светит с нужного ракурса, так что волосы у них имеют серебряный ореол, и это снято на широкоугольный объектив. Просто восхитительный момент! ШБ: Ты, кстати, бывал там? В Оберзальцберге, в Австрии? МД: Да, мне очень понравилось. Мы проезжали его зимой. Мне нравятся такие места, они нужны. За это я люблю Рузвельта: он берег и охранял национальные парки. Если бы не Рузвельт, Йосемити был бы уже уничтожен. Его бы застроили многоэтажками, и от него бы ничего не осталось. ШБ: Ты хочешь помочь людям сохранить их детскую сущность, детский дух, верно? Похоже, что взрослые, начав жизнь великими людьми, позже мельчают. Боль и жизненные злоключения истощают их личности. Некогда ласковые и добрые дети, они постепенно мрачнеют. Как плод, который срывают с дерева: в первые дни он сочен, но потом начинает увядать. Дети ведь гораздо ближе к природному началу, не так ли, и потому добрее. Но как нам научить взрослых восстановить эту связь с природой, чтобы не угасать — не становиться меркантильными, озлобленными и одинокими? Предложить им не вымышленный фонтан молодости, но некий источник природы и рая, который они могли бы обрести внутри? Ведь внутри фонтан молодости есть всегда, и ты веришь, что испил из него. Так что тебе теперь нужно привести людей к этому источнику. Мы должны понять, как взрослые люди теряю это божественную природу, почему, вырастая, они становятся более меркантильными и несчастными? Что с ними происходит? Ты видишь примеры тому в твоей индустрии? МД: Знаменитости пытаются быть такими, какими они хотят, чтобы их видел мир. «Пора мне вести себя на 18 лет, пора вырасти. Пойдем, подцепим девочек! Пойдем, потанцуем, пойдем, оторвемся!» Они считают, что должны соответствовать тому образу, что показывают на большом экране. Но это чья-то чужая теория, чужая концепция того, как надо жить. Это не значит, что надо ей следовать. Они забывают о том, что волшебство — здесь. ШБ: Так я хочу спросить тебя, что для тебя значит Неверлэнд? Ты вложил в это место помыслы, деньги и душу. Ты пытался создать какое-то подобие Эдема, Рая? МД: По правде говоря, я просто создавал мир, каким хотел бы его видеть, наполнял свою жизнь вещами, которые мне не довелось испробовать в детстве, такими как аттракционы и кинотеатры. Я хотел иметь все, что мне нравилось делать, на своей территории, потому что знаю, что не могу выходить в мир. И мне хотелось, чтобы это было место, куда будут приезжать больные малоимущие дети со всего мира – рай для них, где они будут чувствовать себя в безопасности и смогут ненадолго убежать от действительности. Или дети из бедных районов, которые никогда не видели подобных вещей… чтобы они могли подышать свежим воздухом, увидеть горы и все такое. Мне хочется, чтобы в Неверлэнде было гораздо больше воды: я хочу устроить больше водопадов и пещер. Таким я его вижу. Я считаю, что вода обладает целительным действием, а животные – это лучшая терапия… Природа лечит. ШБ: Но все это для того, чтобы забирать детей туда из реальности? Или чтобы дети могли окунуться в эту атмосферу и распространить ее? Ты хочешь сделать таким остальной мир? Неверлэнд – это модель или пристанище? МД: Ты знаешь, это отличное предположение — про модель, — потому что люди, побывавшие там, после чувствуют себя гораздо лучше. Они чувствуют себя помолодевшими, исцеленными… я это видел! Неверлэнд преображает людей. Природа и любовь делают свое дело. Музыка проникает в траву и побуждает деревья расти красивее, птиц слетаться. Я постоянно поддерживаю такую атмосферу. Когда туда приезжают дети, она становится осязаемой, ты прямо чувствуешь чистоту! Олени приходят, и это просто потрясающе. В этом мире я живу. ШБ: То есть он похож на Райский сад, где все наслаждения земли — музыка, красота животные, что мирно живут с людьми, — находятся под рукой.
Honoring The Child Spirit, главы 3-5
Творчество и вдохновение Все самые творческие люди ведут себя как дети
ШБ: Когда родились Принс и Пэрис, это изменило твой взгляд на карьеру, музыку, творчество — на свою жизнь? МД: Дети получают первый приоритет в моей жизни. Я чувствую, будто мое творчество сейчас достигло своей наивысшей формы, потому что они вдыхают его в меня… Они вдохновляют меня. ШБ: Значит, хотя они и имеют первенство в твоей жизни, но ты также говоришь, что они подстегнули твою карьеру, потому что ты больше творишь, у тебя больше вдохновения. Когда я впервые позвонил тебе по телефону, я сразу спросил тебя: «Здравствуй, Майкл, это твоего сына слышно на заднем плане?» Ты ответил: «Да, это мой сын. Они — самое лучшее. Правда, ведь, они — лучшее?» Это были твои первые слова мне. Это свойство твоей творческой натуры — то, что ты чувствуешь себя так естественно с Принсом и Пэрис и другими детьми, но тебе тяжело быть естественным со взрослыми? Для детей ты не суперзвезда, для них ты просто Майкл. МД: Им нет дела до моего статуса, с ними я могу быть собой и впрыгнуть в их волшебный мир. В их мире я всегда жил, всю свою жизнь. Именно на этом уровне, в этом сознании зарождается все творчество, весь гений: — будь то скульптор, артист, художник — на этом уровне детской искренности. Творчество происходит из этого свойства. На самом деле! Из этой чистоты Господа. И я думаю, мы пока совершенно не продвинулись в понимании того, кто такие дети. Детей формирует система: что называется, «давление среды», попытки подогнать их под то, каким, нам кажется, человек должен быть — вести себя как взрослый, быть подростком, быть мужчиной, — и они теряют это золотое волшебное качество, которое заключается не в ребячестве и незрелости, но в детской простоте и непосредственности. Все творчество, от работ Микеланджело до Спилберга и Джорджа Лукаса… все самые творческие люди ведут себя как дети. Они играют в игры вроде Nintendo, читают комиксы. Большинство людей были бы шокированы, узнав об этом. Но я общаюсь с ними, и вижу это, и знаю это. И я такой же. У меня есть комиксы, и я их обожаю! Наши дети — самое золотое, что у нас есть, и видеть то, что происходит, видеть проблемы, которые есть у детей в мире… Мне кажется, я примерно знаю их причину. Это великий посыл нам в одно слово: любовь. И дети учат, как надо любить. ШБ: Многие из великих ученых в Оксфорде — как дети. Эти люди известны своей эксцентричностью. У них вечно рубашка торчит из брюк, они вечно непричесанны и чаще всего вообще не замечают, где находятся. Они постоянно все теряют. Типичные рассеянные профессора. Посмотри на Робина Уильямса: как «инфантильно» он может себя вести. И я не вкладываю в это слово никакого уничижительного смысла. МД: Я обожаю, когда он так себя ведет! И когда Джим Керри ведет себя как безумец. Обожаю! ШБ: Джон Белуши, кажется, говорил, что его творчество происходит из кокаина. Но это вещь того же плана, поскольку, когда он слишком стеснен, зажат, кокаин раскрепощает. Это был его способ преодолеть внутренние ограничения и сдержанность, пусть и с пагубными последствиями. И выпивка дает тот же эффект. Люди принимают алкоголь, чтобы снять зажатость. Это все просто разные способы достижения внутреннего раскрепощения и свободы. Есть отрицательные, пагубные, чрезвычайные способы, такие как наркотики и алкоголь, а есть здоровый путь — и это возврат к чистоте и невинности. Пикассо однажды сказал, что каждый ребенок рождается художником, что мы, конечно, наблюдаем, так как дети любят рисовать. Как ты думаешь, у детей есть и врожденная музыкальность? МД: Я слышал, что клетки организма на самом деле двигаются в ритме музыки, которую мы слушаем. Они по-разному реагируют на гобой, флейту или фагот. И детьми ритм движет физически. Они чувствуют его в теле. ШБ: Реакция детей на музыку кажется интуитивной. Она выглядит естественно. И такое впечатление, что ты сохранил эту естественность движения. Тебе просто нужно двигаться. МД: Нужно, и я не властен над этим. Я слышу музыку и не понимаю, почему никто кроме меня не реагирует. Мое тело просто вынуждено двигаться. Настоящий танцор — тот, кто может интерпретировать звуки, которые слышит. Ты становишься басом, становишься ударными, становишься скрипкой, гобоем. Это все идет изнутри, не показное. Это не от разума. Поэтому когда танцор начинает считать — «раз, и два, и три…» — он думает, а это должно уйти. Когда он считает про себя, это видно по лицу. Выражение лица должно соответствовать тому, что ты чувствуешь в теле. Я, когда танцую, даже не знаю, куда веду свой танец. Это просто импровизация, танец создает себя сам. Но все равно такое самовыражение достигается адской работой над телом. Надо быть настолько преданным своему творчеству.
Любознательность [Дети] все находят захватывающим
ШБ: Ты сказал, что творческие, одаренные воображением люди все по-детски простодушны. Расскажи мне о своей любознательности. В чем она выражается? Проявляется ли она в погоне за знанием? Я знаю, что у тебя обширная библиотека книг, многие из которых — специальные издания в кожаных переплетах. МД: Мне просто все любопытно, даже самые простые вещи. Что содержится в капле воды? Однажды я захотел прочитать о ресницах и обнаружил, что в наших ресницах живет целая колония организмов! Для меня это поразительно! Мне интересно все, особенно когда начинаешь изучать мир. Это просто феноменальный объем информации, он изумляет! Я чувствую себя невежей из-за того, сколького не знаю. И чем больше я узнаю, тем невежественнее себя чувствую. Честное слово! Я понимаю, что мне еще учиться и учиться! Поэтому меня тянет в книжные магазины. Я могу часами выбирать книги, и возвращаюсь с целыми коробками покупок. И это одно из замечательных качеств моей матери: мы раньше ходили с ней в книжный магазин и проводили там часы — она разрешала нам брать все, что мы хотели. Она все нам покупала, никогда не отказывала. Мы читали, читали, читали... Я обожаю читать. Это же чудесно, правда? Моя любознательность не знает границ. Нет таких вещей, которые были бы мне неинтересны. ШБ: Ты сохранил удивительное любопытство ребенка. МД: Да. Я подбираю что-нибудь, и люди спрашивают: «На что ты там смотришь?» На земле будет валяться листик, и я подниму его и буду изучать. Меня он завораживает. Или разглядываешь внимательно жучка и начинаешь размышлять: какое у него маленькое сердечко и мозг, и мыслит ли он так же, как мы. Мне все это хочется знать. Мне хотелось бы больше понимать. Я хотел бы иметь время на исследование, изучение, познание, вопросы, потому что мир так интересен мне! Некоторые вещи и живые существа поражают меня: например, ты узнаешь, как морской конек рожает детенышей — самец рожает! Или как определенный вид южноамериканских лягушек способен менять пол: самец превращается в самку. Я нахожу это странным, причудливым и невероятным. Я обожаю такие вещи. ШБ: Как ты считаешь, взрослые так же любознательны, или они во многом теряют это качество? МД: Многие его теряют. Я не могу смотреть на какой-нибудь процесс, не задав вопроса «почему так происходит?» Ты когда-нибудь видел, как мигрируют птицы — сотнями за раз? Как они двигаются так слаженно? Что это? Телепатия? Почему мы, люди, так не умеем? Это изумляет меня. ШБ: Так как ты сохранил свою любознательность? Многие люди, когда зарабатывают большие деньги и становятся знаменитыми, уже не так пытливы, потому что им не нужно так пристально смотреть. Их интересует только как купить самолет побольше. МД: Мне кажется, некоторые люди любознательнее других. Я думаю, в детстве у нас у всех это качество развито одинаково. Мне правда так кажется. Но некоторые люди теряют его по пути. Это то, что мне нравится в детях: они все находят захватывающим. Поэтому они много вещей ломают, рвут: они хотят знать, как устроена вещь, а единственный способ узнать — это сломать ее. Они не понимают; они разбирают вещь на части, чтобы изучить ее, а мы ругаемся: «Нет, не делай этого, не трогай!» Мы должны позволять им. Им любопытно! Они хотят увидеть, что внутри. ШБ: Воспитывая Принса и Пэрис, ты всегда стараешься поощрять их любознательность? МД: Конечно! Я заставил Принса оторваться от телевизора сегодня по пути сюда, чтобы посмотреть в окно. Он выглянул в окно и стал называть все, что видит. «Что они везут в грузовике?» — «Думаю, овощи и фрукты». — «Зачем?» — «Наверное, чтобы доставить их на рынок. Кто-то их собрал»… У него возникало столько замечательных вопросов обо всем снаружи, и я подумал, как же это здорово. Он задал много хороших вопросов. Но иногда он делает вещи, которые меня откровенно пугают. Например, он сидит, смотрит телевизор, и называет все ракурсы, которые берет оператор, — словно режиссер. Сидит и командует: «Камера приближается для крупного плана. Теперь отъезжает назад. Теперь движется…» Он называет каждый ракурс. Я его этому не учил. Он сидит и проговаривает все это вслух — буквально монтирует фильм. Мне кажется, это поразительно. Понятия не имею, где он этому научился, но его интересуют камеры и кино. Я купил ему собственную камеру, и теперь он сам снимает фильмы и руководит Пэрис. Он говорит: «Встань тут и пройди вот сюда». У меня есть запись того, как он режиссирует. Мне кажется, это так мило! Это замечательно. Мать рассказывает, что я тоже этим занимался, когда был маленьким: я ставил танцы и раздавал всем братьям указания, как нужно двигаться. Она смотрела на меня и поражалась, не понимая, где я этого набрался. Я придумывал хореографию, согласованные движения, и она говорит, что была просто изумлена, не зная, откуда я все это умел. Когда меня спрашивают, откуда это берется, я говорю: «Э, приходит сверху и просто реализуется через меня». Я не создаю этого — должен быть канал. Правда. ШБ: Так значит эта детская любознательность, что у тебя осталась, — ты, в общем-то, над ней не работал? Ты просто веришь, что это божественный дар. Ты чувствуешь благодарность Богу за это? МД: Это божественный дар, Шмули, так и есть. Когда дар в виде песни или в виде танца приходит мне в голову и оказывается у меня в руках, как у разродившейся Богоматери, я в буквальном смысле становлюсь на колени и говорю спасибо.
Прощение, дружба и преданность Дети дерутся, но они тут же прощают друг друга
ШБ: Дети дерутся, но они тут же прощают друг друга. Через минуту они уже снова играют вместе. Взрослые же затаивают обиду. Ты учишься у детей умению прощать? МД: Дети тут же становятся друзьями и тут же прощают друг друга. Это взрослые учат их, как обижаться. «Нет, ты не будешь с ней играть, вспомни, что она сделала недавно! Я не позволю тебе забыть это!» Дети готовы простить немедленно, и я такой же. Иногда взрослые учат нас затаивать обиду, быть угрюмыми и мстительными, ненавидеть, исповедовать расизм и предвзятость — учат всем порокам человечества, живущим в сердцах… живущим в тех местах, где люди бывают, и где они становятся злыми и мстительными. Это привнесенное, влияние среды, это не естественные качества. Мне кажется, дети начинают драки так же, как щенки, которые покусывают друг друга, и это превращается и игру. Он моментально прощают! Таить обиду и ненависть — мне кажется, этому учатся. ШБ: Мы видим, что дети не такие, значит, что-то в дальнейшей жизни их меняет. Они научили тебя прощению? У тебя ведь был опыт… Ты рассказывал мне, что люди, бывало, плакали, глядя тебе в глаза, а годом позже подавали в суд. Естественно, через какое-то время прощать становится тяжелее. Дети научили тебя чаще прощать? МД: Дети научили мне всегда прощать. Люди, как я сказал, становятся озлобленными и мстительными из-за влияния среды. Кто-то шепчет им в ухо: «Этот парень при деньгах. Мы его обработаем. Мы что-нибудь с этого получим» — вот так. И вот тогда люди попадают в беду. Словно Змей шепчет им в ухо: «Да-да-да, мы это сделаем». Но вот тут должен вступить Бог, положительная сторона человека, и сказать: «Нет, правильно поступить вот так. Мы сделаем так-то и так-то». Печально, что люди не могут быть больше похожими на детей. Я не имею в виду глупыми, но по-детски искренними и чистосердечными. ШБ: Говорят, собака — лучший друг человека, собаки преданны. МД: Я с этим совершенно не согласен. Это выражение многих довело до беды. ШБ: Под этими словами имеют в виду, что собаки всегда преданны. А дети преданны? МД: Мне кажется, дети очень преданны. Мне жаль это говорить, но все зависит от того, как их воспитаешь. Но я думаю, нет никого доверчивее хорошего ребенка. Дети напоминают мне дельфинов по многим причинам. Мне кажется, это дельфины заслуживают звание лучших друзей человека, если речь идет о животных, — не собаки. Дельфины всегда добры. ШБ: А собаки могут быть злыми? МД: Очень, они могут напасть на тебя. Я был этому свидетелем. Я видел, как наши собаки пытались напасть на меня, хотя до этого я был исключительно добр к ним. ШБ: Ты веришь в преданность, я знаю. МД: Мне нужна преданность. Это очень важно, после всего, через что я прошел. ШБ: Я об этом и говорю. Как ты все еще веришь в преданность, увидев, как много людей не были верны? МД: Многие взрослые начинают говорить то, что, как им кажется, люди хотят услышать. Родитель мог воспитать их так и внушить им веру в это. Хороший ребенок этого не сделает. Ты уделяешь ему внимание, и на следующий день он уже висит на тебе с любовью, объятиями и поцелуями, пока родитель не скажет: «Погоди-ка минутку, ты присмотрись к нему! То, что он сделал, — не нормально». Они заставляют ребенка думать, будто некоторые люди — чудные и странные, хотя ничего в них чудного и странного нет. Исключительно из-за ревности — это по голосу их слышно на следующий день. Я видел, как это происходит.
Перевод книги Шмули Ботича Honoring The Child Spirit, главы 6-8
Отдача и великодушие У меня всегда было желание отдавать и помогать
ШБ: Знаешь, древние равви говорили, что каждый раз, навещая больного, ты забираешь одну шестидесятую его болезни. Но в твоем случае похоже, будто ты забираешь 50 процентов. [Как раз перед этим разговором я привел к Майклу умственно отсталого подростка, и тот буквально расцвел, увидев своего кумира.] МД: Да, да. Я не люблю видеть, как кто-то болеет или страдает, особенно дети. ШБ: Ты чувствуешь, что тебе была дарована целительная сила? Или это из-за твоей известности? Ты — большая знаменитость, и поэтому, когда ты уделяешь внимание ребенку, он чувствует себя лучше. Он знает, как ты популярен, и думает: «Вот это да, кому-то настолько известному я небезразличен! Должно быть, я особенный». Но есть ли этот эффект вне твоего статуса знаменитости? Это свойство было у тебя до того, как ты прославился? МД: По-моему, мне суждено это делать, потому что у меня всегда было желание отдавать и помогать людям, улучшать таким образом их состояние. ШБ: Но это было в тебе раньше, когда ты был Майклом Джексоном-мальчиком? МД: Да. Если кому-то плохо, кто-то болен, то хочется доставить человеку радость, улучшить его самочувствие, особенно если возможно изменить курс болезни и спасти ему жизнь. Мне приятно это делать. Я люблю навещать детей в больницах. Что мне не нравится, так это когда взрослые — доктора и медсестры — фотографируются и требуют внимания к себе. Они гораздо хуже детей. Они отбирают у детей все внимание и превращают мой визит в зоопарк. Правда. Я люблю брать младенцев на руки. ШБ: Я рассказывал тебе историю о Стивене Хокинге, великом физике из Кембриджа — о том, как он любит держать на руках младенцев? Когда я приглашал его выступить в Оксфорде, моя жена только что родила шестого ребенка, и Хокинг настоял на том, чтобы его подержать. Его жена сказала мне, что он обожает младенцев. Она взяла его безжизненные руки и осторожно, с потрясающей любовью обернула их вокруг новорожденного. МД: Я очень люблю младенцев. ШБ: Они приносят тебе радость? МД: Конечно. ШБ: Расскажи мне о своих отношениях с Матерью Терезой. МД: Она часто писала мне, длинные письма, и просила приехать в Калькутту с концертом, но я не мог. Трудно было объяснить ей, почему это невозможно. Она говорила о том, что я — подарок Господа, ангел, благодарила меня за все, что я сделал для детей, и рассказывала о том, как тамошние дети меня любят. «Пожалуйста, постарайся найти возможность приехать сюда и дать концерт!» Она просила на полном серьезе. Из-за огромной популярности Дианы Мать Тереза оказалась в ее тени, но на самом деле она сделала гораздо больше работы, чем Диана, и с более широким размахом. Диана была добрым и хорошим человеком, но когда скончалась Мать Тереза, это событие вызвало не такой большой отклик, какой должно было. [Диана умерла за день до Матери Терезы, и гибель принцессы совершенно затмила уход прижизненной святой.] Мир потерял международное сокровище, но людям хотелось больше говорить о Диане. ШБ: Значит, даже Мать Тереза видела огромную важность эстрадного искусства и понимала, как оно может воодушевить этих детей? МД: Задача искусства — забрать людей от повседневного порядка вещей, от хаоса, боли и стресса. Тебя что-то захватывает и увлекает, будь то шоу или… это важно. Нам всем нужно отключаться от реальности, если есть такая возможность. ШБ: Думаешь, твои дети, Принс и Пэрис, поймут, что ты — любящий отец, который сделал для них все, что смог, даже хотя ты уделял столько внимания другим детям? МД: Если когда-нибудь они начнут говорить: «А как же мы? Ты всегда убегал, чтобы помочь тому ребенку, сему ребенку…», то я возьму их с собой, и они увидят, почему я это делал. «Вы хотите, чтобы я не обращал на это внимания? Отворачивался, будто не вижу? Вам хотелось бы помочь этому ребенку выжить?» И они ответят: «Да». Они поймут. Мы будем возить игрушки в больницы и приюты, будем заниматься такими вещами. Мне нравится, как Леди Диана приучала своих детей стоять в общей очереди. Есть фотографии, где они стоят в очереди. Это меня очень впечатлило. Принцы Гарри и Уильям стоят в очереди, как все другие люди. Это правильно. ШБ: Ты почувствовал немедленное родство с ней? МД: Да, я очень любил ее, всегда. ШБ: А она отвечала тебе любовью? МД: Мы поверялись друг другу, в частных беседах. Я очень скучаю по ней. Даже слишком. Да, даже слишком.
Благодарность и признательность Я не могу ставить себе в заслугу все, что делаю... Всегда есть источник выше
ШБ: Ты не хочешь баловать своих детей, но хочешь, чтобы они принимали вещи как должное. Ты следишь за тем, чтобы они не были избалованы. Даже хотя в Неверлэнде кругом конфеты, ты говорил мне, что им разрешается есть их только в день рождения или когда приезжают особые гости. Ты хочешь, чтобы Принс и Пэрис ценили радости, которые у них есть? МД: Я хочу, чтобы, когда им что-то дарят, они искренне ценили это и не становились заносчивыми. Даже когда они получают малюсенькие вещи, они с ума сходят от восторга. Люди удивляются: «Вот это да!», ведь это всего лишь мелочь. Людей впечатляет то, что они не избалованы, потому что люди думают, что они получают все. Но я не позволяю им попадать в зависимость от вещей. У меня хранится столько всякой всячины, но мы прячем ее подальше. ШБ: Значит, детей возможно избаловать, и ты хочешь этого избежать. Например, когда мы были с детьми в Неверлэнде, Грейс [няня] сказала, что не позволит им кататься на больших аттракционах. Она объяснила: «Я хочу, чтобы Принс и Пэрис ценили такую возможность». МД: Они совсем не часто катаются на аттракционах! Только по особым дням, например, когда твоя семья или какая-то другая семья приезжает в гости. Я не хочу, чтобы когда-нибудь они почувствовали, что их это больше не впечатляет. Не хочу, чтобы они разочаровались. ШБ: Ты всегда настаиваешь, чтобы они делились с другими и не относились собственнически к Неверлэнду или игрушкам. Даже когда мы покупаем им подарки, ты говоришь: «Скажите спасибо». Хорошие манеры для тебя очень важны, тебе не все равно, как дети ведут себя. МД: Да, ведь это отражение взрослых. Это важно. ШБ: И ты не хочешь, чтобы они собственнически относились к Неверлэнду и игрушкам. МД: Чтобы говорили: «Это мое, а не твое». Нет, я не хочу, чтобы они когда-нибудь стали такими. Мне было бы так стыдно! Делиться очень важно. Мы разделяем с другими наш дом, впускаем туда публику. Мы приглашаем детей из всех слоев общества, всех национальностей. Они должны это знать. Мы не проводим никаких различий. ШБ: Ты часто говорил, что тебе хотелось бы отмечать праздники со своей семьей: ужин в Шабат и подобные мероприятия. МД: О боже, да. Люди должны собираться вместе. ШБ: Например, для этого нужны дни рождения. Это очень интересное замечание. Ты говоришь, что, по сути, праздники — это в основном площадка для встреч, точка рандеву, ситуация, побуждающая людей собраться вместе. МД: Верно, верно. ШБ: Для тебя, похоже, по сей день очень важно выражать признательность людям, которые что-то дали тебе в детстве. Особенно Берри Горди, который сделал вас звездами Motown. Ты всегда — даже когда уже ушел из этой фирмы и мог бы о нем забыть — старался выразить ему признательность, пригласить его на концерты, публично поблагодарить. Так что расскажи мне о благодарности. МД: Да, я очень стараюсь быть вежливым, испытывать благодарность, выражать признательность тем, кто хорошо ко мне отнесся, кто поддержал меня в тяжелые времена, сильно помог в жизни. Я всегда ценил то, что мне столько раз помогали в пути, когда это было так нужно. Не представляю, как бы я мог забыть проявленную ко мне доброту. ШБ: И многим людям ты сам помог совершить рывок: как Уэсли Снайпсу, которому ты дал старт в музыкальном видео. Или даже Элтону Джону. Я читал, что он выступал у тебя на разогреве в Ливерпуле или где-то… МД: Да, до того, как он стал знаменит, он открывал мой концерт для Королевы Англии и несколько подобных выступлений. ШБ: Как тебе кажется, люди отвечали с такой же благодарностью? МД: Мне, говорили ли спасибо? Не так, как должны бы. Некоторые да, некоторые нет. Наверное, в будущем они поймут — я надеюсь. Но, знаешь, неважно это. ШБ: Тебе обидно, когда люди не демонстрируют должной признательности? Я знаю, что мне обидно, когда я помогаю кому-то, а потом человек просто забывает, становится эгоцентричным. МД: Да, это может задевать. ШБ: Если говорить о прививании чувства благодарности детям, ты хотел бы, чтобы твои дети были признательны за мелочи так же, как за существенные вещи? МД: Это очень важно. Это правильно. За все, что делаю я и другие люди, за мельчайшие мелочи, уметь говорить «спасибо» и «пожалуйста». ШБ: Но обычно, когда человек становится известным и успешным, он забывает о людях у основания лестницы. МД: Мне этого не понять. ШБ: Почему ты помнишь о них? Как ты о них помнишь? МД: Потому что я восприимчив к чувствам и эмоциям людей… и я умею быть благодарным. Не знаю, смог ли бы я добиться того, чего добился, без помощи других людей по пути. Даже тех, кто не представляет, насколько помог мне, я позже благодарил. Даже тех, кто делал что-то вдалеке и не знал, что этим влияет на мою жизнь. Например, писатели и артисты, люди, умершие ранее, когда я был еще младенцем. ШБ: Ты когда-нибудь звонил кому-либо со словами: «Здравствуйте, я Майкл Джексон. Я просто хочу поблагодарить вас, потому что, сами того не зная, вы изменили мою жизнь»? МД: Да. От Сэмми [Дэвиса-мл.] и Джеймса Брауна до Джеки Уилсона и Уолта Диснея, за которого я все время молюсь. Я стараюсь разыскивать их семьи, жен — если остались жены, вдов. Чарли Чаплин: я прихожу на его могилу и молюсь. Я никогда не был знаком с Чарли, но я иду туда, встаю на колени и молюсь. Мы [Майкл бросил взгляд на детей] обожаем Чарли Чаплина. Не знаю, был ли бы я таким артистом без Чарли Чаплина, Джеки Уилсона, Сэмми Дэвиса-младшего. Не был бы. Они многому меня научили. О правильном выборе момента, о ритме, о патетике — обо всех этих вещах. ШБ: И я читал, что ты навещал вдову Чарли Чаплина? МД: Да, навещал. Я весь сиял. ШБ: Из-за чувства признательности? МД: Да. Я должен был сказать спасибо кому-то, кто был близок ему. Я сказал: «Вы не представляете…». Или как получилось с Ширли Темпл. Я поблагодарил ее, и она спросила: «За что?» Я ответил: «За все, что вы сделали. Вы спасли мне жизнь». Она не поняла, и я объяснил ей: во времена, когда мне жизнь была не мила, одного ее существования оказалось достаточно, чтобы придать мне сил. ШБ: Если говорить о детских качествах, ты думаешь, дети чувствуют благодарность от природы? Ты даешь им что-то, и они ценят это. Они принимают тебя как близкого человека, если ты даришь им маленький подарок. Если с ними поиграешь, они не забудут тебя так, как иногда забывают взрослые? МД: Я думаю, это нормальное поведение для детей. Родители учат их противоположному, вроде: «Не разговаривай с ним», — быть холодными и жестокими. Но хорошие люди есть. Так что, я думаю, детей надо учить быть любящими, распознавать доброту и настоящее искреннее великодушие. Это важно. ШБ: Отчасти благодарность — следствие скромности. Ты не боишься признавать, что то, чем ты стал сегодня, — результат вклада многих людей. Вероятно, другие предпочитают высокомерно сказать: «Мой успех — моя собственная заслуга. Я работал в поте лица». МД: Я никогда так не скажу. Я ответственен за многие из своих достижений, но есть множество людей, которые были рядом и помогали мне в пути. Я не могу ставить себе в заслугу все, что делаю. Не знаю, могу ли я ставить себе в заслугу хоть что-нибудь. Всегда есть источник выше, как будто канал. ШБ: Бог — превыше всего. Ты всегда благодарен Ему? На Него распространяется твоя признательность? МД: Ты шутишь? Конечно! ШБ: Что бы ты назвал величайшим подарком, данным тебе Богом? МД: Дар любознательности, жизни, любви. ШБ: Теперь, когда ты стал отцом, ты стал лучше понимать своих родителей? МД: Боже, я не представляю, как моя мать справилась! У меня двое, а у нее было десять! Не представляю, как ей удалось. ШБ: Это заставляет тебя сильнее любить и ценить ее? МД: Да, я теперь плачу о ней чаще. Она была инвалидом, после полиомиелита, и я… я не представляю, как она справилась. Правда, не представляю. ШБ: Ты чувствуешь настоящую признательность ей? МД: Да, а она еще и благодарит меня, Шмули! Она все время благодарит меня. Постоянно говорит: «Спасибо тебе за все, что ты для меня сделал». Я отвечаю: «Мама, о чем ты? Посмотри, что ты сделала для меня! Не благодари меня. Это тебе спасибо!»
Надежда и Бог [Дети] — послание Бога о том, что есть надежда, есть такая вещь, как человечность
ШБ: Библия учит, что и мужчины и женщины созданы по образу Господа, что все они — дети Господа. Но ты говоришь, это лишь вера. Глядя на мужчин и женщин, я должен верить, что в них есть божественная искра. Это вопрос веры. Но в случае детей это не вера. Ты это видишь. Значит, с возрастом это ощущение того, что мы — часть Бога, как-то теряется. Любя детей, ты способен любить Бога. МД: Любя детей, я способен видеть Бога. Я вижу Бога через детей. Если бы не дети, я бы не понимал, что такое Бог, каков Он, что бы там ни говорила Библия, хотя я люблю Библию. Но дети — это свидетельство. Можно говорить и писать все, что угодно, но я вижу это. О, как же ясно я это вижу! Дети — в моем представлении — воплощают чистейшую квинтэссенцию искренности, любви и Бога. Для меня они — послание Бога о том, что есть надежда, есть такая вещь, как человечность. Будьте как дети, будьте просты как они, будьте милы, великодушны, невинны. Это видно по глазам — я всегда вижу это во взгляде. Когда смотришь в глаза ребенку, видишь лишь чистейшее простодушие, и это напоминает мне о том, что нужно быть проще, добрее, быть хорошим человеком. Не хочу, чтобы это прозвучало странно, но я на самом деле верю, что дети и есть Бог. Я думаю, что они — чистейшая форма творения Господа. Когда в комнату ступает ребенок, он меня полностью меняет. Я чувствую их энергию, их присутствие, их дух. Мы должны помнить о том, как легко взрослым, родителям отмахнуться от них, не обращать на них внимания. Мне кажется, они могли бы столько всего сказать, а мы не слушаем, не чувствуем. Трудно описать словами. ШБ: Что происходит, когда они вырастают? Они теряют эти особые качества, становясь взрослыми, или сохраняют их? И ты сам чувствуешь, что тебе эти качества доступнее, когда ты в окружении детей? МД: Мне кажется, влияет общество и просто жизнь в мире, узнавание о том, каким человеком считается правильно быть, как поступать… стереотипирование — как-то так. Оно меняет людей. Через такие средства, как СМИ, телевидение, кино и радио, мы учимся и видим, что следует делать и кем становиться. Но мне кажется, если мы не упустим волшебство, не упустим того ребенка, который все еще живет внутри нас с тобой, — это величайшее чудо на свете. Правда. Правда-правда. Для меня с этим ничто не сравнится, и оттуда я черпаю силы. Все, что я создал, все мое творчество и весь мой талант, что был мне дарован, — все это вдохновлено детьми и ничем иным. Каждая песня, что я написал, от «Billie Jean» и «Beat It» до «Heal the World» и «We Are the World», — от детей. И когда я чувствую себя как слепец — что иногда случается в творчестве, — я приглашаю в гости пару детишек или сам иду к детям, и они дают мне ощущение бесконечной свободы. Я все могу! Мой творческий потенциал на самом деле не имеет границ, и он полностью вдохновлен ими и Богом. Они и Бог — одно и то же. ШБ: То есть ты видишь их как часть… как Божью искру здесь, на земле? МД: Клянусь, так и есть! Для меня нет ничего чище и одухотвореннее, чем дети, и без них я не могу жить. Если бы ты мне сейчас сказал: «Майкл, ты никогда больше не увидишь ни одного ребенка», я покончил бы с собой. Клянусь тебе, покончил бы, потому что мне больше не для чего жить. Дети — это все. Честно. Они спасают меня каждую секунду моей жизни. Мать знает. Я бы намылил веревку в одно мгновение, но благодаря им, детям, я держусь, потому что они показывают мне любовь, и я чувствую, будто Бог говорит: «Все будет хорошо». Как бывает когда все небо затянуто черными тучами, и ты видишь маленький кусочек голубого неба, Бог будто говорит тебе: «Все наладится». ШБ: Если тебе плохо или что-то тебя угнетает, и ты видишь ребенка, Бог как будто говорит тебе этим: «Не волнуйся». МД: Именно так и есть, Шмули! Ты все сказал! И каждый раз, когда я чувствовал, что все, это край, где-нибудь появлялся какой-нибудь ребенок. Ровно тогда, когда я чувствую, что больше не выдержу, и мне хочется просто умереть, без шуток, — бах! — меня как громом поражает, и я становлюсь на колени и благодарю Бога. Благодарю, Шмули. Вот почему я в это верю. На полном серьезе верю. Элизабет [Тейлор] знает. Она говорит: «Ты любишь детей так же, как я люблю бриллианты». ШБ: Великолепная цитата. Но для тебя они драгоценнее бриллиантов? МД: Гораздо драгоценнее бриллиантов! Бриллианты не приносят мне радости. Они блестящие, красивые, да. Но это всего лишь бездушная вещь. С бриллиантом не поговоришь. Ему не выразишь эмоцию. Дети же — это целый мир. ШБ: Если ты поедешь в Освенцим… МД: Я был там, когда был маленьким. ШБ: Там тебя проводят через весь музей, и в конце просто ужасающей экспозиции есть стенд, показывающий двух девочек, прыгающих через скакалку. Мысль в том, что даже после ужасов Холокоста сегодня все еще есть дети, играющие на детских площадках. Все еще светит солнце. Все еще есть надежда. Какой бы беспросветной ни казалась ситуация, ребенок все еще играет, верно? МД: Да. ШБ: А это значит, что все наладится. МД: О детях сделают потрясающие открытия не только в этом столетии — в этом десятилетии, я уверен. Узнают то, чего не видели все это время: удивительные вещи о детском сознании и о том, какие они потрясающе изумительные. Богоподобные. Я в этом совершенно уверен. Люди откроют дверь в настоящее великолепие… Общественный взгляд на детей изменится. Я никогда не разговаривал с Принсом и Пэрис снисходительно. Я никогда этого не делаю, потому что они потрясающие. Я просто не могу с ними так говорить: они гораздо умнее, чем мы думаем. Все это сюсюканье уйдет. Не будет больше «агу-агу». Они очень умные, они понимают как интеллектуалы все, что мы говорим. Они гораздо сообразительнее, чем можно себе представить. Они пребывают в альфа-состоянии и понимают подсознательное. Мы не понимаем. Это мы на самом деле не понимаем, кто мы такие. ШБ: Они рождаются с каким-то знанием? МД: С огромным знанием! Я думаю, они знают многое из того, что нам еще предстоит понять. Они и есть мироздание. На самом деле. Большинство людей этого не понимает. ШБ: Ты думаешь, что был рожден с особой восприимчивостью к детям? МД: Не могу сказать, каким я был в младенчестве, но мать всегда рассказывала, что дети вечно приходили к нашей двери, спрашивая, можно ли увидеть Майкла. Можно ли со мной поиграть. Это когда я был еще совсем маленьким. Никаким не знаменитым, просто малышом двух-трех лет. Я ничего специально в себе не развивал. Меня просто тревожит то, что люди постоянно отмахиваются от детей. Они не уделяют внимания детям, говорят: «Сядь и помолчи!» Я знаю, что дети чувствуют, я понимаю их чувства. Если они, не дай бог, больны, это еще хуже. Они — радость этого мира. Трудно выразить словами… это такая особая тема для меня. ШБ: Как безграничное присутствие Господа, которое нельзя объяснить. В детях нет препятствий для течения божественной энергии. МД: Я думаю, Господь говорит с нами через детей. Я правда так думаю. ШБ: Тебе известно, что так считали и древние равви? В Талмуде 2000 лет назад они написали, что через детей выражается пророчество. МД: Правда? Так и есть. Я прекрасно это вижу! ШБ: Значит, дети никогда не наскучивают тебе? МД: Нет, с ними мне никогда не скучно. Мне бывает скучно к концу дня, например, но с ними — нет, никогда. ШБ: На развитии Принса и Пэрис сказалось позитивно то, что ты разговариваешь с ними, как с равными? МД: Говоря с детьми снисходительно, ты определяешь тот уровень, на котором они с тобой общаются. Говори с ними на более высоком уровне, и они примут ваши отношения на этом уровне. Какой бы уровень ты ни выбрал, они его примут — и это точно. Ты сможешь общаться с ними именно на этом уровне. Ты задаешь стандарт, так как они открыты ко всему и обладают огромным потенциалом. Они как бы говорят: «Как скажешь, я на все согласен», — потому что они такие умные и моментально схватывают. Это правда.
Honoring The Child Spirit, главы 9-11
Юмор, игры и смех Дай себе волю и будь свободен душой
ШБ: До какой степени в твоей жизни важен юмор? Вы с [близким другом] Фрэнком [Касио] постоянно кидаетесь чем-нибудь, ты шутишь, дурачишься, смеешься вслух. Насколько юмор важен для детей? И насколько он важен для взрослых в их стремлении стать более непосредственными? МД: Я лично считаю, что это одно из наиважнейших качеств, потому что, имея чувство юмора, ты можешь играть, дать себе волю и быть свободным душой. А это часть детской непосредственности. Кто-то при этом может смотреть на тебя как на идиота: «Веди себя прилично!» Но это же весело. Играть нужно. Я люблю игры. ШБ: Юмор помогает тебе справиться с давлением в твоей жизни? Если предстоит большой концерт, ты можешь подурачиться с членами группы или с близкими людьми вроде Фрэнка. МД: Знаешь, лучшее для меня перед концертом — это пригласить пару детишек за кулисы, встретиться с ними, пожать им руки, обнять их. Когда мы играем «Heal the World», на сцену выходят дети, одетые в национальные костюмы, и, взявшись за руки, выстраиваются вокруг гигантского глобуса. Чтобы они чувствовали себя свободно в моем присутствии, я знакомлюсь с ними перед концертом. Чтобы они узнали меня хоть немного и потом на сцене не уставились в изумлении: «О, боже мой, это Майкл Джексон!» И этих нескольких минут с ними за кулисами достаточно, чтобы я почувствовал, что готов выйти и покорить мир. Это то горючее, та энергия, что нужна мне, чтобы сделать концерт незабываемым. Толпа топает ногами — вот так. Они требуют начала шоу. Это огромная энергия! Иногда ее нужно прочувствовать за кулисами. Заглядываешь украдкой и видишь море лиц, больше ста тысяч людей: они скандируют, пускают по залу волну, и ты восклицаешь: «О, боже, боже, я обожаю это! Обожаю!» ШБ: Почему тебе комфортнее перед большими скоплениями людей, нежели перед малой аудиторией? МД: Потому что там я был рожден. Я был рожден на сцене, выступая. Это неотъемлемая часть меня. Быть среди толпы, среди людей, развлекать их — вот что для меня комфортно. Когда масштабы меньше, я становлюсь немного застенчивым. Начинаю чувствовать: «Ой, вы на меня смотрите!» Мне трудно это побороть. Я ощущаю себя немного не в своей тарелке. ШБ: Возможно, дело в том, что на многочисленную публику ты оказываешь определенное воздействие, а в небольшой толпе они смотрят на тебя, и ты не понимаешь: «Чего они хотят?» МД: Когда я выступаю, я… контролирую ситуацию. Я увожу их туда, куда хочу увести, я — штурман. А когда я не в этой роли, мне немного неловко, вроде как: «На что это вы смотрите? Что вы на меня уставились?» Я стесняюсь. ШБ: Дети любят смеяться? МД: Наверняка в следующем столетии мы откроем, что в смехе есть нечто действительно волшебное. Когда я подавлен, расстроен или без сил, я заставляю себя смеяться, пытаюсь подумать о чем-нибудь забавном, и мне становится лучше. Я думаю, в душе происходит какая-то химическая реакция. Я правда начинаю чувствовать себя лучше, поэтому заставляю себя улыбаться. Наверное, просто сама улыбка, движение лицевых мышц, воздействует на что-то, отчего на душе становится легче. Я видел, как впервые улыбнулся Принс. Мой кузен, бывший с нами, издавал забавные звуки, и Принс улыбнулся. Это была самая трогательная вещь на свете — видеть, как мой сын улыбается! Он тогда только прибыл из больницы, ему было два дня. Я даже прослезился: он так мило отвечал, между ними установился контакт. Это было чудесно! Боже, как же я обожаю смеяться! ШБ: Ты не знал той свободы, что была у большинства детей. У тебя не было такой свободы. Ты чувствуешь себя свободнее, когда смеешься? МД: Да, я чувствую свободу. Я чувствую себя так, будто начинаю быть нормальным. Я люблю играть. Даже хотя я очень серьезен, когда работаю, — очень, очень серьезен, — но я постоянно играю. И ничего не могу с собой поделать! У меня есть всевозможные игрушки и водяные пистолеты… Для меня один из способов справиться с проблемами — это играть и лазать по деревьям. Я обожаю лазать по деревьям. ШБ: У тебя в Неверлэнде есть домик на дереве. МД: Да, у воды. Я люблю слушать воду, это настоящая терапия для меня. Я постоянно забираюсь туда и творю: пишу песни там, наверху. ШБ: Твои работники в Неверлэнде знают, когда ты там? МД: Иногда они видят, как я туда забираюсь. А иногда, когда меня нигде не найти, догадываются: «Он, должно быть, залез на дерево». И кричат дереву вверх: «Вам звонят!» Мне приходится спускаться. Мне даже предлагали телефон туда провести. Я отвечаю: «Не хочу я телефон на дереве! Это мой шанс отдохнуть от телефонов». ШБ: Что по-настоящему смешит тебя? Дети смешат тебя больше, чем взрослые? МД Принсу [который рядом с нами]: Принс, что смешит папу? Принс: «Three Stooges»*. МД: Он прав, я их обожаю. Толстяка особенно… я смеюсь просто до упаду! «Three Stooges» всегда со мной, куда бы я ни поехал. Это мой рецепт счастья. Я смотрю их всю жизнь. ШБ: А что тебя в них привлекает? То, что они могут, вроде как, обижать друг друга, но никому не больно, а только смешно? МД: Ага, Керли — просто убойный! Помнишь Керли-толстяка, Принс? [Принс начинает прыгать вокруг, изображая Керли.] Да, он тоже их любит. Я обожаю их! ШБ: Над ними ты искренне смеешься? МД: Да, до упаду! До упаду. Я вожу «The Three Stooges» с собой, куда бы ни поехал. Это мой рецепт счастья. Я их просто обожаю. Смотрю их всю жизнь. ШБ: Лучшими комедиями ты считаешь такие, как «Three Stooges»? МД: Я обожаю «Three Stooges»! С ума по ним схожу. Вот это качество мне нравится в детях: они постоянно смеются. Они всегда найдут повод посмеяться, они пребывают в постоянном блаженстве. Дети напоминают нам о том, чтобы оставаться счастливыми. Держись, будь счастлив, будь как они.
* «The Three Stooges» — американское юмористическое шоу первой половины 20-го века.
Воображение Наши умы создают наш мир
ШБ: Значит, наши тела имеют ограниченные возможности, но воображение, разум не имеет границ. И как только мы искусственно закрываем его, мы перестаем быть безграничными. МД: Да, наши умы создают наш мир. Наши мыслительные процессы определяют то, что мы получим в жизни и чем станем. Мы просто забываем об этом. То есть, я не говорю, что мы просто забываем. Мы созданы по Его образу, а если ты создан по чьему-то образу, это как смотреться в зеркало. Разве ты — не часть отражения? ШБ: Но люди забывают об этом. Воображение помогает нам вспоминать об этом? Не напоминает ли само свойство безграничности воображения о нашей божественной природе? МД: Верно. Поскольку воображение беспредельно, мы можем переместиться куда угодно, делать что угодно, стать чем угодно, быть чем угодно, видеть что угодно, в любое время, когда захотим. Это очень могущественное средство. Но и очень опасное средство. Знаешь, все великие вещи берут свое начало в детстве. Тебе известно, что братья Райт мечтали о полетах, когда были детьми? Разве Эдисон начал изобретать, не когда еще был мальчишкой? А Линкольн разве не мечтал стать великим юристом или президентом, когда был ребенком? Спилберг начал снимать свои фильмы в восемь или девять лет, и уже мечтал стать большим голливудским режиссером. Все начиналось в этом детском воображении, в безграничном воображении. У детей величайшая фантазия. Для них еще нет ничего невозможного. То, к чему мы только сейчас приходим в обществе, к чему подходит поп-культура и звезды, наши дети придумали уже много лет назад. Режиссеры, такие как Спилберг и Лукас, просто общаются с детьми и черпают у них идеи. [Они спрашивают ребенка:] «Кто ты сейчас?» — «Я гигантский монстр, и меня пытаются поймать…» Дети это видят, для них это реально. Даже их воображаемый мир реален. Если ты наступишь на их воображаемого друга, они заплачут: «Ты убил моего друга! Как ты мог?» Они создали этот реальный мир, и войти с ними в этот мир, стать его частью — это величайшее волшебство на свете. Я люблю этот мир, я в нем живу. А взрослые теряют его. Он стал моим прибежищем, моим укрытием — этот мир, где они живут. Я ненавижу говорить «мы». Я не хочу быть как взрослые — они в конце концов забывают. Возвращаться туда — значит вновь обретать рай. ШБ: Мир фантазии важен потому, что важно представлять то, чего не бывает? Или он важен потому, что если мы вообразим нечто, то сможем воплотить это в жизнь? Другими словами, воображение важно только потому, что оно может влиять на реальный мир, или его важно иметь даже безотносительно реального мира? МД: Я думаю, воображение важно для внутреннего мира и души. Оно важно для мозга. Этим Бог говорит нам: мы вмещаем в себя все на свете. Мы — мироздание. ШБ: Тебе скучно с людьми, лишенными воображения? МД: Да. У меня душа за них болит, потому что они не осознают, кто они такие. Это как взять компьютер без инструкции и жать случайные клавиши со словами: «Мне скучно, я не знаю, что с ним делать». К нам при рождении не прилагаются инструкции, а мы гораздо удивительнее, чем компьютер! Мы рождаемся без инструкций. Мы не знаем, что эта штука обладает невероятными возможностями, но вместе с тем и опасна. ШБ: Большинство взрослых скажет, что им нравится проводить время с собственными детьми, но в обществе чужих детей они быть не хотят. Они хотят общаться с другими взрослыми: «Мне интересно поговорить о футболе, о политике». А ты говоришь, что это взрослые темы скучны. Когда я нахожусь в обществе детей, я чувствую экспансивность их мира. Он не стеснен, в отличие от мира взрослого. Мир взрослого человека слишком ограничен. Мне больше по нраву большой мир, мир ребенка. Во взрослом мире чувствуешь себя связанным, потому что там нет места фантазии. Чувствуешь себя как в тюрьме. МД: Взрослые с развитым воображением — наиболее непосредственные. Спилберг, Лукас, [Фрэнсис Форд] Коппола и подобные творческие люди — если пообщаться с ними, они как дети, я знаю. Они все считают себя Питерами Пэнами. ШБ: У них есть полет фантазии. Они отказываются принимать то, что сделать невозможно. МД: Мне до сих пор снятся сны о том, что я умею летать. И я просыпаюсь с досадой, потому что во сне мне казалось, что я лечу: я знал, что это возможно, и был уверен, что на самом деле парю над землей. ШБ: Но даже в состоянии бодрствования ты можешь летать в воображении. Вроде бы это Эйнштейн сказал, что мы используем лишь 5 процентов своего мозга, а остальные 95 остаются неразвитыми. Знаешь, Стив Джобс, придумавший компьютер Apple, позже изобрел еще один компьютер под названием Next, лет десять назад. Я пользовался им — потрясающая машина. Она на десять лет опережала конкурентов, и никто не понимал, как он ее создал. Его друга спросили: «Как он придумывает подобные инновации?» Друг ответил: «Просто все его конкуренты ходили в колледж и изучали инженерное дело. Они знают, что возможно сделать. А Стив бросил колледж, поэтому не знает, чего сделать нельзя». Знание может ограничивать. МД: Он словно маленький ребенок!
Ревность, зависть и восхищение Никакой зависти... только восхищение... Только вдохновение, никакой зависти
МД: Ты веришь в историю о Райском Саде? ШБ: Да. МД: И веришь, что Авель был хорошим сыном, а Каин — плохим сыном? Откуда он научился злу? ШБ: Злом было вожделение. Каин счел, что его брат сильнее любим Богом, что брат дороже Создателю, чем он сам. И вместо того, чтобы возвыситься и стать лучше, он выбрал более легкий выход и избавился от конкуренции. Ты однажды рассказывал мне о своем брате. Вы любили друг друга, а потом ты вдруг стал очень успешен, а его карьера шла не так хорошо. И у него был выбор. Он мог сказать: «У Господа есть план, и Майкл — часть божественного плана. Его роль — вдохновлять людей музыкой и искусством. Вероятно, мне тоже есть место в этом плане, поэтому я не буду ревновать. Я найду свое место. Я очень рад за Майкла. Успех Майкла вдохновляет меня искать мое место, пытаться понять, в чем я хорош и какой вклад могу внести». Или же, вместо этого, брат мог решить: «Нет! Я хочу иметь то, что имеет он». Вместо того чтобы сказать: «Я сделаю что-то сам и стану любим Богом», он может сосредоточиться на том, что принадлежит другому. В этом заключается разница между ревностью и завистью. Ревность — не плохая вещь. Мы считаем ревность плохой эмоцией, но это не так. Если Принс назовет папой кого-то другого, тебя это заденет, потому что он твой сын. У тебя есть законное право чувствовать ревность в таких случаях. У тебя есть право быть для него единственным, ведь он твой ребенок. Точно так же, если бы ты дарил другим детям больше любви, чем даришь Пэрис, она бы чувствовала обиду, потому что ты — ее папа. Ревность — не плохое чувство. Это способ заявить требование на то, что по праву принадлежит тебе. Проблемой является не ревность, а зависть. Зависть заставляет тебя хотеть то, что принадлежит другому. Ревность побуждает нас рьяно охранять целостность наших отношений. Зависть же заставляет желать чужую собственность или чужие отношения, жить, вожделея к тому, что принадлежит не нам. Ты часто говоришь, что многие нападки, с которыми тебе пришлось столкнуться, были вызваны ревностью. Это особенность взрослого мира? Дети никогда не проявляют ревности? Принс и Пэрис не ревнуют, если ты слишком много внимания уделяешь другому ребенку? МД: Принс знает, как я отношусь к другим детям, знает, как сильно я люблю детей. Он написал мне письмо со словами: «Малыш? Покажи, где малыш?», потому что я всегда называю их «малышами» и он знает, как я к ним отношусь. ШБ: Бывало ли такое, что ребенок, попав в Неверлэнд, говорил: «Это нечестно! Посмотрите, сколько всего есть у Принса и Пэрис! У них собственный парк аттракционов!» Когда ты приводишь детей в Неверлэнд, они никогда не говорят Принсу и Пэрис: «Взгляните на свою жизнь! У нас такого нет»? Ты же был жертвой ревности на протяжении всей жизни. МД: Серьезно. Ох, это трудный вопрос. ШБ: Ты наверняка видел ревность в отношении детей к тебе. МД: О да! ШБ: Если ты уделяешь слишком много внимания одному… МД: Я — прекрасный пример в этом вопросе, потому что видел, как им хочется сказать: «Я сижу рядом с ним!» — «Нет, я! Прочь с дороги!» Это происходит постоянно! Не знаю, родители ли их этому учат… Мне кажется, если я уделяю каким-то детям много внимания, мы проводим время вместе, как одна семья, и они постоянно наедине со мной — вся эта семья, то если потом приезжает другая семья с другими детьми, первые начинают чувствовать, будто их вытесняют. Я объясняю им, что такого не может произойти. Ко всем нужно относиться с любовью и добротой. После того, как я им это объясню, они успокаиваются. ШБ: Ты, по сути, говоришь, что дети могут излечиться от ревности, если им объяснить: «Все в порядке, я все еще твой друг. Я люблю тебя и хочу быть с тобой рядом». МД: Дети могут приревновать. Но если ты объяснишь, как обстоит дело, они — как чистая грифельная доска. Их можно сформировать и воспитать такими, какими ты хочешь их видеть. ШБ: То есть играют роль и природа, и воспитание? У детей есть определенные природные качества, но ты можешь повлиять на них, укрепляя хорошие манеры? МД: Возьми тех же двух ребят из школы Колумбайн*. Если бы их вырастил я, это были бы два совсем других ребенка. Не произошло бы ничего того, что случилось с ними позже в жизни, потому что если воспитывать, выявлять лучшие из черт, которыми Бог наделил их, позволять этим чертам вырисоваться и принять форму, подобного просто не может произойти. Если бы я смотрел на
Перевод книги Шмули Ботича "Honoring The Child Spirit"
ШБ: Но это будет означать, Майкл, что в детях есть не только абсолютное добро, но и потенциал для зла. МД: Потенциал есть. Да, есть. ШБ: Работа родителя не в том, чтобы учить ребенка добру, но в том, чтобы взрастить это добро, как цветок из земли. Потенциал для роста имеется, нужно только обеспечить воду и уход? МД: Верно. Я в это очень верю. Я не верю, что существуют дурные семена. ШБ: И ты не помнишь, чтобы хоть кого-нибудь считал плохим? МД: Нет. Отец Фланаган, основавший организацию Boys Town**, в Небраске, кажется, говорил: «Не бывает плохих мальчиков или девочек». Я тоже так считаю. При наличии любви, заботы и правильного [воспитания]… ШБ: Но если у них нет этого руководства, то плохие качества проявляются, дети начинают испытывать чувство зависти. Они неимущие, никому не нужные. МД: Ну что случилось с хорошим ребенком, который был примерным сыном, а потом вдруг сбился с пути и в итоге попал в тюрьму? Он встретил дурного друга, дурное влияние. Это легко может произойти. ШБ: Ты постараешься оградить Принса и Пэрис от дурного влияния и от детей, которые, как тебе кажется, могут дурно на них повлиять? МД: Обязательно. Дети могут подвергнуться влиянию другого дурного ребенка или родителя, дурного воспитания. ШБ: А ревность не играет роли в твоей жизни? Ты никогда за свою карьеру не ревновал, не завидовал кому-то, кто заставил тебя работать усерднее? МД: Никакой зависти! Восхищение, только восхищение. ШБ: Значит, восхищение плодотворнее зависти, потому что это позитивная эмоция, а не негативная. Глядя на Фреда Астера, ты говоришь: «Я хочу научиться делать так же». МД: Да, именно так. Только вдохновение, никакой зависти. Это неправильно, но ведь люди такие, Шмули, да? Правда? Разве не бывает так, что они смотрят на кого-то великого и начинают по-черному ему завидовать? ШБ: Конечно, но тебе это незнакомо? МД: Я не понимаю людей, которые на это способны. ШБ: Для тебя это всегда вдохновение? Люди с великим талантом вызывают у тебя изумление и трепет? МД: А может человек завидовать Богу? ШБ: Конечно. Посмотри на Сталина или Гитлера. Каждый из них пытался стать Богом. Они хотели править жизнью и смертью. МД: Надо же... ШБ: Потому что они утратили чувство удивления и трепета. Бог не впечатлял их, он был для них угрозой. Они хотели стать всемогущими, чтобы не подчиняться власти Господа. Они стали врагами Господа.
* Ссылается на случай массового убийства в школе Колумбайн, совершенного подростками Эриком Харрисом и Диланом Клиболдом. ** Boys Town — лагерь помощи трудным подросткам в Небраске, известный прогрессивными методиками работы с семьями и молодежью.
Honoring The Child Spirit, главы 12-13 Радость Дети приходят в мир, зная настоящее блаженство ШБ: Взрослые могут научиться у детей радости? МД: Дети приходят в мир, зная настоящее блаженство. Это видно по их улыбке, по свету в их глазах. Когда ребенок входит в комнату, чувствуется, как он сияет, — я это чувствую. Мне хочется кричать об этом! Перед каждым концертом ко мне приводят детей. Я должен увидеть их перед тем, как выходить на сцену, и моя охрана это знает. Для меня они — как укол витамина B12. Вот теперь я готов покорять мир. Мне только что напомнили, ради чего все, впрыснули мне эту энергию. Правда. Я все свои альбомы написал для детей, это мой ответный подарок им. Спасибо, спасибо, спасибо вам! Все — для них. Они — самая большая радость! ШБ: Большинство детей счастливы, но многие взрослые несчастны. Какой урок дети могут преподнести нам о радости? Верно ли, что раз они счастливы, мы тоже должны быть счастливы, или же они радуются практически без повода? Им не нужна причина для счастья. Они постоянно играют. Для них счастье не в имуществе или славе, они счастливы просто так. Перед концертом ты хочешь, чтобы твое шоу для поклонников получилось хорошим. Ты — звезда, и тебе хочется хорошо выступить. Встречаясь с детьми, ты как бы говоришь себе: «Я не собираюсь ни на кого производить впечатление. Дети радостны, и я буду радостен, просто так»? При этом ты меньше беспокоишься о том, как тебя оценят? Не является ли это одной из составляющих радости: детям хорошо, потому что им не нужно ничего доказывать? Взрослые же чувствуют на себе давление. Ты живешь под феноменальным давлением. Это лишает тебя радости? МД: Ну, у детей нет обязанностей, обстоятельств и всего того, с чем нам приходится иметь дело и о чем нужно думать. Дети просто свободны. Они как оленята, которым говоришь: «Беги!» Мать говорит: «Давай, беги в лес! Беги!», и он бежит, и видит деревья, и небо, и облака, и бабочку… Они хотят просто играть, и мир развлечений их захватывает. Их бог — веселье. Они поклоняются веселью. И вот их день — это чистый лист, и есть выбор из стольких разных занятий! Они всегда пребывают в таком состоянии. Мир для них завернут в подарочную упаковку: все ново и интересно, и они знают, что все это ждет их впереди — всевозможные развлечения, чудесная фантастическая миссия. Почему они теряют это ощущение потом? Почему оно уходит? Ты же чувствовал это, ты помнишь, как это было. Ты можешь туда вернуться? ШБ: Единственный раз, когда я снова почувствовал себя так, это когда мы с тобой смотрели «Историю игрушек» в День благодарения, и еще в Неверлэнде, когда мы ходили к дереву в то утро. Тогда мы забрались наверх и провели там целый час, просто отдыхая. И, должен сказать, у меня появилось чувство свободы: двое взрослых мужчин тусуются в домике не дереве. Мне запомнился тот день. МД: Разве не чудесно? Все должны испытывать подобное и никогда не чувствовать себя слишком взрослыми для лазанья по деревьям. ШБ: Это тоже составляющая детского счастья — быть ближе к природе? Привязываясь к искусственным вещам, мы не чувствуем такой радости? МД: Верно. Ребенок может поднять с земли листик и зачарованно изучать его, или рассматривать крылья бабочки. Взрослый скажет: «Это всего лишь бабочка», но нет же! Это чудо! Это эволюция природы, и ты можешь проследить, как она происходит. Дети правы: это изумительно! То, как крылья отражают солнечный свет и цвета, и что все это значит и как началось. Меня завораживает все. Начиная с капельки воды, в которой может жить целое разнообразие видов и все они удивительны! То же, что происходит в мире, происходит и в капле воды. Это все — чудо, и поразительно, как наши чувства никогда не притупляются и нам не надоедает находить любопытные вещи в мире и знать, что перед нами еще столько всего интересного! Вот что так необыкновенно сейчас! Взрослые изучают компьютеры и интернет, и только-только с удивлением узнают, каково это, когда весь мир в твоем распоряжении: «О, с этой штукой я могу отправиться куда угодно и делать что угодно!» Но дети чувствуют себя так ежедневно без компьютера! Они просыпаются с этим ощущением с утра, даже с более сильным. Куда бы я ни захотел отправиться, я могу это сделать. Это классно! Вот такое у детей мироощущение. Вот такой восторг.
Любовь и руководство Любви не бывает слишком много
ШБ: Одно из самых сильных твоих высказываний — это «все знания претворяются знанием о том, что ты любим». Кем бы человек ни был и откуда бы ни происходил, ему важно знать, что он любим. Ты сказал, что для исцеления мира важнее всего в первую очередь дарить детям безусловную любовь. МД: Безусловная любовь — это все, что у тебя есть. Любви не может быть слишком много, никогда не может быть. Это чудесная вещь. ШБ: Крупные исследования показывают, что у детей, не знавших ласковых прикосновений, на всю жизнь остаются эмоциональные шрамы. Даже если ты пережил Холокост, твое тело в конце концов излечится. [Я привел этот пример, потому что только что представил Майкла Эли Визелю, лауреату Нобелевской премии, пережившему Холокост.] Но если ты не знал любви, ты никогда не оправишься. Ты будешь циничным, даже став старше, останешься недоверчивым. Зная, как ты любишь своих детей и заботишься о них, как бы ты описал идеальные отношения родителей и детей? МД: М-м… уважение, честность. Нет, любовь нужно поставить вперед: любовь, уважение и честность. Полная открытость во всем. Это в наилучшем приближении к идеалу. ШБ: Когда ты растишь Принса и Пэрис, твое отношение к ним базируется на этих трех принципах: любовь, уважение и честность? Ты никогда не лжешь им? Даже не искажаешь правду?... Знаешь, один из величайших раввинов Равви Менахем Шнеерсон, мой духовный учитель, всегда говорил: «Солжешь детям однажды – и они никогда больше не поверят тебе». Но как же тогда дисциплинировать детей? Дети рождаются с потенциалом к добру, но родители должны передать им определенные ценности. Без любящего, но при этом строгого родителя этого никогда не получится, потому что ребенок должен знать, что означает слово «нет». Некоторые вещи им делать нельзя. МД: Нужно дисциплинировать их без гнева. Это первое правило, о котором я сказал бы любому родителю. Если разозлишься, если сделаешь ребенку больно, потом ты спросишь себя: «Что я сотворил?» Если Принс или Пэрис капризничают или плохо себя ведут, я забираю у них что-нибудь, и это ужасно их расстраивает. Но дисциплинировать их нужно. Я спрашивал Элизабет [Тейлор], какое самое суровое наказание она применяла. Она сказала, что говорит с детьми резко и, если они сделали что-то очень плохое, «кладу к себе на колени и даю смачный удар по попе». Я не могу так. Если бы я ударил ребенка и он заплакал, это бы меня убило — мысль, что он плачет от боли, которую причинил ему я. Я против того, чтобы бить детей. Даже хотя в школе некоторым детям сходят с рук ругательства в адрес учителя. Что-то делать нужно, но только не бить. Я не смог бы ударить. Но я могу видеть, как они плачут, потому что им нужно идти становиться в угол, — а именно туда их отправляют за плохое поведение. ШБ: Один из твоих основных родительских принципов — это чтобы дети никогда тебя не боялись. МД: Никогда. Я думаю, каждому родителю, прежде чем наказывать ребенка, следует остановиться на секунду, сделать глубокий вдох, произнести про себя молитву. И после этого отчитать ребенка как можно более нежно. Не делайте этого с гневом. Если вы сделаете это со злостью, вы пожалеете, позже вам станет очень больно. Это неправильный подход. ШБ: Ты чувствуешь, что на тебе в детстве без необходимости срывали гнев? МД: Да. Угу, безусловно. Моя самая большая мечта — чтобы однажды Принс и Пэрис сказали кому-нибудь: «Он был самым лучшим папой». Я тогда просто расплачусь, разрыдаюсь, это будет моей наградой. Это все, чего я хочу — чтобы они сказали: «Он был лучшим папой. Мы пойдем, мы расскажем…» Понимаешь? Это все, чего я хочу в ответ. ШБ: Когда люди становятся старше — как ты говорил о своем отце, — они хотят быть ближе к детям. МД: Да. ШБ: То есть это замкнутый круг. Ты начинаешь жизнь ребенком и в каком-то смысле заканчиваешь ее ребенком. В старости становишься немного чище. МД: Но почему же они не могут увидеть этого раньше? ШБ: И после всего, через что ты прошел со своим отцом, как ты теперь пытаешься компенсировать это в отношениях с Принсом и Пэрис? МД: Я компенсирую с избытком. Если я вижу в фильме, как мать шлепает ребенка, даже хотя я знаю, что это актерская игра, я в слезах выбегаю из комнаты. Я не могу этого вынести. Я видел ситуации, когда ребенка встряхивают очень сильно… это вызывает в памяти слишком многое из прошлого, из детства — я не могу этого вынести. ШБ: Ты хочешь, чтобы Принс и Пэрис чувствовали твою безусловную любовь и знали: что бы они ни сделали, есть сильный человек, отец, которые любит их всем сердцем и всей душой? МД: О, они уже знают. Они еще маленькие дети, но говорят вещи, весьма необычные для детей. Они снова и снова обнимают меня за какую-нибудь мелочь, что я подарил им две недели назад, — это так мило. «Спасибо за зайчика, что ты мне подарил!» Я говорю: «Принс, это было неделю назад. Пожалуйста!» Они так делают, и это очень мило. Это любовь. ШБ: Я всегда говорю своим детям, что хочу от них лишь двух вещей: чтобы они любили Бога и чтобы любили Его детей. Это все. Успех и все остальное — второстепенно по сравнению с этими двумя основополагающими вещами. И ты сказал, что для тебя не важно, повторят ли Принс и Пэрис твой успех. Чего ты хочешь для них больше всего? МД: Если они добьются успеха, я буду просто счастлив — успеха в той области, которую выберут. И я надеюсь, что это будет искусство, но они сами должны выбрать себе профессию. Мне просто хочется, чтобы они… мне хочется добиться успеха в том, чтобы быть прекрасным отцом. Я хочу, чтобы они сказали: «Мы чувствовали себя всецело любимыми, и он было просто потрясающим!» Я хочу воплотить свою собственную мечту о том, какими должны быть отцы по отношению к детям. ШБ: Но пойми, этим ты не способствуешь тому, чтобы твои дети добились профессионального успеха. Если Принс чувствует любовь, заботу и защищенность, ему не нужно будет самоутверждаться перед миром в такой степени, в какой это нужно было тебе. Ты однажды сказал мне, что ты перфекционист, потому что всегда пытался заслужить уважение отца. МД: Да... ШБ: Если Принс чувствует, что он любим, то в будущем он будет счастлив работать где-нибудь простым юристом или бухгалтером, и вечером будет бежать домой к детям и любящей жене. Ему будет этого хватать. Ему не нужно будет обожание публики, не нужны будут тысячи визжащих поклонников. МД: Если это правда, то пусть так – я, прежде всего, хочу, чтобы они выросли хорошими людьми. Но знаешь, я был бы счастлив, если бы они добились успеха в какой-нибудь области искусства. ШБ: Это твоя большая любовь? МД: Не то слово. ШБ: Ты пытаешься уберечь их от преждевременного взросления? Мы говорили о том, что дети стремятся раньше времени стать взрослыми, почти как если бы стыдились быть детьми. В традиционных еврейских семьях, таких, как наша, дети обычно живут дома до брака, но в брак вступают рано. Когда, ты считаешь, детям следует отделяться от родителей? МД: Мне кажется, дети уходят из дома чересчур рано. Я сделал одну нехорошую вещь. От природы я тенор, но я принудительно завышал свой голос, потому что не хотел вырастать. Мне хотелось всегда звучать как маленький мальчик. Если послушать мою речь, когда я выиграл Грэмми за Thriller, мой голос звучит по-детски. Именно тогда и начались все шутки, подколки и передразнивания меня. Потом в какой-то момент я решил: нет, хватит, я буду разговаривать своим естественным голосом. И, начав говорить естественно, я уже не мог петь в той тональности, в которой пел раньше, так что теперь я пою ниже. Мне просто хотелось оставаться ребенком. ШБ: Значит, даже хотя ты уже был величайшей звездой в мире и люди круглосуточно дежурили у твоих ворот, ты все еще жил с родителями, потому что считал, что правильнее тебе оставаться дома? МД: Да, для меня это было естественно. Я чувствовал, что не готов к миру, и был еще очень наивен. Родители хотели, чтобы я жил рядом. Может быть, в чем-то наши отношения не были обычными. Мы не ужинали вместе: каждый перехватывал что-то на ходу и убегал, потому что мы все были занятыми людьми шоу-бизнеса. Я нанял своих поваров, сикхов в тюрбанах, которые готовили мне вегетарианскую еду. Но в остальном, знаешь… Я смотрел много мультиков. Это был уютный большой дом с тремя акрами садов, с кондитерской, где можно было делать свое мороженое, с цветочным магазином и английским садиком, с кинотеатром и большой студией звукозаписи. ШБ: Но как быть с тем фактом, что дети иногда плохо относятся друг к другу? Некоторых детей не помешало бы научить делиться, иногда они ведут себя скверно. Среди детей часто встречается запугивание. Один мальчик постоянно запугивает мою дочку в школьном автобусе и очень нехорошо относится к ней. Его родители провели с ним беседу, и он все отрицал: «Я бы никогда не сделал такого!» Я пожаловался директору школы, но он все равно продолжает так себя вести. Моя дочь приходит домой в слезах. МД: Сколько лет этому парню, который ее запугивает? ШБ: Двенадцать. А ей одиннадцать, и она — чистейшая душа. Все дети чисты, но она — особенно. Она — сама невинность и не умеет ответить. Может быть, этим задирам не хватало любви, может быть, они были испорчены. Они проявляют взрослые качества. По твоей теории, если бы этому мальчику-задире родители дарили безусловную любовь, у него не было бы потребности в таком поведении, ему не было бы так плохо. МД: Я думаю, дети делают это ради внимания. Мне кажется, все дурное во взрослых людях берет начало в период взросления. Мы должны быть очень осторожны с детьми, любить их и относиться к ним с нежностью. Никогда не знаешь, какой вред каждый мелкий инцидент нанесет им в будущем. Я читаю по их глазам, узнаю, кому больнее всего, и дарю ему самое долгое объятие. Или выбираю самого толстого, самого нелепо выглядящего. Люди спрашивают: «Почему ты выбрал этого ребенка?» Я отвечаю: «Ему это было нужнее всего». Это всегда видно: они выглядят грустными и думают, что не понравятся тебе. Иногда они боятся даже взглянуть на тебя, потому что их так часто дразнят. Это видно… побитая собака ведет себя иначе. У нас была собака, ее звали Black Girl, она была наполовину волком, наполовину немецкой овчаркой. Мой отец — охотник, он любит охоту и любит оружие. Я, наоборот, ненавижу охоту и оружие. Однажды он чистил винтовку и собака заскулила: «У-у-у», пятясь назад вот так. Он говорит: «Дети, взгляните-ка!», берет ружье и целится в собаку. Собака убежала под кровать, и он удивился: как же она поняла? Мы навели справки и узнали, что с собакой обращались жестоко. Ее предыдущий хозяин был охотником, и в него стреляли, когда он был в дикой местности, так что собака знала, как выглядит ружье, и знала звуки выстрелов. Поэтому каждый раз, когда в округе раздавались выстрелы, — например, на Новый Год — эта овчарка убегала, пряталась и скулила. Я понял, что на собаку повлияла социальная среда. То же происходит и со всеми нами, не так ли? Правда, ведь? Мы дарили той собаке много любви, объятий и поцелуев. ШБ: Вам удалось обратить ее страх? МД: Мы, безусловно, старались — я и Дженет, которая тоже обожала собаку. Мы подарили ей много любви, и она стала вести себя намного лучше. Но были и те, кто приходил и сводил на нет все наши усилия. ШБ: При всей той подлости, с которой тебе пришлось столкнуться, тебе когда-нибудь хотелось ненавидеть людей в ответ? МД: Нет. В ответ самым низким журналистам, которые беззастенчиво лгут, говоришь не «я ненавижу тебя за то, что ты написал», но вместо этого: «я не понимаю, почему ты так со мной поступил, и оставлю вопрос на этом». Бывает очень больно. Они думают, ты сделан из какой-то прочной материи и всегда можешь оставаться выше этого. И ты пытаешься держать голову выше, но не всегда удается, потому что боль чувствуешь. ШБ: Но тебе никогда не хотелось ненавидеть в ответ? МД: Нет. ШБ: Потому что тогда ты потеряешь детскую чистоту? МД: Да, мне никогда не хочется ненавидеть в ответ. ШБ: Но что сделает среднестатистический ребенок, Майкл? Как думаешь, он начнет ненавидеть? Допустим, кто-то плохо обошелся с Принсом, и Принс за это накричал на обидчика. Что бы ты сказал ему? Как бы ты отреагировал, если бы Принс ответил злостью? И допустим, Принс прав: кто-то незаслуженно обидел его. Ты был бы рад, что он научился защищаться, или ты чувствовал бы, что не хочешь от него такого поведения? МД: Я бы предпочел, чтобы он попытался понять, почему другой человек обижен, и достучаться до его сердца — так поступил бы я сам. Как сказал Ганди: «Око за око — и весь мир ослепнет». Нельзя так реагировать. Этим ты лишь усугубляешь трение. Я очень покровительственно отношусь ко всем детям. Если я вижу, что кто-то причиняет вред ребенку, я не могу с этим смириться. Если я вижу это в фильме и знаю, что это игра, мне приходится выйти на время и выплакаться, или меня охватывает сильная злость. Если я смотрю кино и вижу, как кто-то сильно шлепает ребенка и тот плачет, я правда не могу этого вынести. Я уже знаю эту свою особенность. Сцена задевает за больное: я пропускаю ситуацию через себя, потому что со мной это слишком часто происходило. Когда мой отец… у него были жуткие способы наказания. Он смотрел на тебя вот так и говорил: «Подойди сюда», и ты знал, что он собирается сделать. Он давал оглушительную пощечину — такую, что отпечатки его пальцев оставались у тебя на щеке, он толкал тебя на глазах у поклонников, плачущего, в слезах. Есть разница между тем, чтобы применять к ребенку воспитательные меры, и тем, чтобы унижать его, — нельзя пересекать эту черту. Меня это очень сильно задевало — не знаю, понимал ли он это. ШБ: Значит, если Принс и Пэрис в чем-то провинятся, ты накажешь их, но никогда не станешь унижать их? МД: Никогда не стану. ШБ: Ты скажешь: «Принс, ты поступил плохо». МД: Надо поговорить с ребенком и добиться того, чтобы он понял. Нельзя стыдить его, ни в коем случае. Это неправильно. ШБ: Думаешь, у детей тоже есть чувство собственного достоинства — не только у взрослых? МД: Конечно. Никогда нельзя позорить их перед друзьями. Никогда. Никогда. Они никогда не простят тебе этого. ШБ: Значит, основываясь на твоих словах, ты боишься быть взрослым в том плане, что взрослые могут причинять боль, проявлять гнев? Это то, чего тебе никогда не хотелось делать? Это одна из причин, почему ты хочешь оставаться подобным ребенку, — потому что тебя тревожит перспектива развить взрослую враждебность? МД: Я никогда не хочу становиться таким. Я не горжусь тем, что я взрослый, мне не нравится заявлять об этом. Я никогда даже не упоминаю об этом. ШБ: Давай я спрошу тебя вот о чем. Принс и Пэрис, как и все другие дети, порой ведут себя плохо. Разберем ситуацию, когда дети жестоки и задирают друг друга. Во-первых, откуда это происходит? И, во-вторых, что мы можем с этим сделать? МД: Я думаю, это от недостатка любви, внимания и уважения. ШБ: Какие меры должны принимать родители? Они должны сделать ребенку выговор или, наоборот, подарить больше ласки? МД: Подарить больше ласки, обнять, прикоснуться. Посмотреть в глаза и поговорить. Люди не разговаривают со своими детьми, они их игнорируют. Поэтому дети и делают такие вещи — ради внимания — и причиняют боль другим, не осознавая этого. ШБ: Ты считаешь, что если детям дарят нужные им любовь и внимание, они никогда не станут себя так вести? То есть Зигмунд Фрейд, сказавший, что дети — самовлюбленные и эгоистичные… МД: Был неправ. Он был неправ. ШБ: Но ведь дети могут очень собственнически относиться к своим игрушкам. Одно из первых слов, которые они учатся произносить, — слово «мое». Даже дети, получающие огромную любовь, говорят «мое». МД: Это правда. Даже те, кого сильно любят, говорят «мое». ШБ: Похоже на то. Ты всегда демонстрируешь свою любовь Принсу и Пэрис. Они говорят «мое»? МД: Друг другу — да, но не другим детям. ШБ: Это потому что ты сознательно учишь их, что не «мое». МД: Важно уметь делиться. ШБ: А что скажешь о своей самооценке и чувстве собственного достоинства? Один из ключевых обсуждаемых нами постулатов состоит в том, что дети начинают недооценивать себя, если им не дарить безусловную любовь. Они чувствуют себя ненужными, у них формируется низкая самооценка, они плохо о себе думают. Но тебя самого так не любили. Как ты борешься с заниженной самооценкой? МД: Я пытаюсь задуматься, в чем я сам компенсировал за свои лишения. Иногда мне толком не удается понять. Мне кажется, одна из составляющих моего дара заключается в том, что я через многое прошел, смог все это выдержать и в итоге стать лучше. Я чувствую, что за него страдал и был лишен многих ценностей в детстве – чтобы это сделало меня таким восприимчивым к детям теперь. Это невероятно — как я чувствую себя с ними, на самом деле… Именно поэтому я думаю, что это судьба, — вот все, что я могу сказать. ШБ: Значит дети — твоя компенсация? МД: Думаю, да. Они — мои учителя. Я смотрю на них и учусь. Для нас важно пытаться быть такими, как они, подражать им. Они золотые. ШБ: Ты в детстве никогда не чувствовал себя окруженным заботой и любовью, не чувствовал безусловной любви. У тебя этого не было. Но зато были поклонники, которые любили тебя, хотя, возможно, лишь за твое выступление, а не за сущность. МД: Поклонники знают меня, знают мое сердце. Они приносят гигантские фотографии детей и аппликации, изображающие держащихся за руки детей, приводят детишек с собой — они знают, как я люблю их. Они вручали мне всякие награды, выражающие признательность мне как человеку вне статуса звезды. Им небезразличны проблемы детей и все эти вещи. Ох… Однажды до людей дойдет. Однажды они поймут. Мне кажется, именно такими нас хочет видеть Господь. ШБ: Тебе легко сохранять чистоту, потому что даже когда люди атакуют тебя, ты можешь уединиться на своем великолепном ранчо. Так что тебе не приходится выцарапывать утраченное. Ты очень успешен, поэтому можешь позволить себе прощать людей и оставаться невинным. «Но разве у меня есть такая возможность?» — возразит кто-нибудь. — «Я живу в фургоне на колесах. Как я могу прощать людей? Моя жизнь горька, Бог разочаровал меня. У меня не хватает времени на детей. Я — мать-одиночка, я вкалываю на двух работах, чтобы прокормить детей». Что ты ответишь человеку, который скажет: «Да ты что, Майкл! Это нереально. Ты хочешь, что я была как Питер Пэн? Хочешь забрать меня в эту выдуманную страну Неверлэнд? Спустись на землю! Куда мне в выдуманную страну? Мне детей кормить надо! Меня муж бьет». Что бы ты ответил на это? МД: Я подумал бы, что этому человеку следует попытаться познать истину о силе любви. И делать это, как мне кажется (и пусть это не звучит самонадеянно), нужно так же, как я открыл для себя, что есть истинное блаженство. Думаю, если дать себе шанс, то сможешь его почувствовать. ШБ: Там, где ты обитаешь, есть свобода? Есть свобода в том, чтобы держаться за по-детски непосредственное существование? Ты чувствуешь, будто все взрослые — где-то в тюрьме, а ты — единственный, кто свободен? МД: Ага. Да. Не представляю, как это может кому-то не понравиться. Это лучшее чувство на свете! ШБ: Если бы можно было шагнуть внутрь картины Нормана Роквелла — в таком мире тебе хотелось бы жить? Такой мир тебе хотелось бы помочь создать? МД: О да... ШБ: Ты — отец-одиночка, самостоятельно воспитываешь детей. Люди сходятся во мнении, что в идеале ребенку нужны оба родителя. Твои дети как-то пострадают от того, что у них только один родитель? Или ты веришь, что сможешь компенсировать это любовью за двоих? МД: Да, или когда одному из родителей дети безразличны. Если ты действительно безусловно любишь их всем сердцем, то заслуживаешь растить их самостоятельно. Это все, что им нужно: любовь. ШБ: Значит, ты веришь, что дело не в количестве. Один человек может дать им все нужное, если любовь безусловная. МД: Конечно.
